В ПОДПОЛЬЕ…

В ПОДПОЛЬЕ…

На встречах с читателями я продолжала рассказывать о прошлом, и чем больше рассказывала, тем острее чувствовала, сколько еще остается нерассказанным, ненаписанным. И это не давало покоя. Принять окончательное решение мне помогла пожилая читательница во время одной из встреч в небольшой библиотеке. Она сочувственно спросила, как же я после всего этого живу? В подробности о себе я вдаваться не стала, но этот вопрос помог решиться написать о том, как нелегко было после постоянного ощущения близости смерти вернуться к нормальной жизни. Не мне, и даже не бывшей узнице, а тогдашней моей ровеснице, все три года гитлеровской оккупации Литвы скрывавшейся в деревенских подвалах и на чердаках. Работу над этой повестью, впоследствии названную "Привыкни к свету", прервала очередная политическая кампания. 24-го февраля 1971-го года в "Известиях" появилось сообщение о том, что "сионистское воронье слетелось в Брюссель, чтобы провести здесь свое провокационное сборище, так называемую "конференцию в защиту советских евреев". О том, что такая конференция должна состояться, я, хоть и сквозь глушители, расслышала по "вражьим голосам". Но почему-то не подумала о контрмерах, которые предпримет советская пропаганда. А она предприняла. В Брюссель для проведения в те же дни неких вечеров бельгийско-советской дружбы была направлена делегация советских евреев во главе с писателем А.Чаковским (кстати, это, кажется, был единственный случай, когда раскрыли его национальность), и были "организованы" письма евреев в ряд зарубежных газет. Об этом я, естественно, ничего не знала. В один из дней, прочитав очередную хулу про "сионистское воронье", я села за работу. Вместе со своей героиней Норой снова оказалась в оккупированной Литве. В настоящее меня вернул приход А.Смоляна. Он заговорил вполголоса и в какой-то спешке: он только что из партбюро, платил членские взносы. При нем позвонили из райкома партии, продиктовали адреса зарубежных еврейских газет и велели эти адреса раздать писателям еврейской национальности, которые должны туда написать, что они являются равноправными гражданами, в защите не нуждаются и брюссельскую конференцию осуждают. Поскольку я вряд ли захочу выполнить требуемое, а за отказ могут быть большие неприятности, он мне советует немедленно уйти из дому, и не возвращаться до окончания конференции. Если хочу, могу это время пожить у них. Опять… Нас опять хотят использовать для своей гнусной пропаганды. Только что я прочла очередную статью о "сионистском воронье", и не только должна молчать о том, что у нас происходит, но еще и утверждать, что мы — равноправные граждане… Я была тронута участием Смоляна. Искренне поблагодарив, сказала, что не хочу стеснять его семью и поживу у кого-нибудь из родственников мужа. Из дому я действительно ушла сразу, взяв с собою лишь уместившиеся в сумочке мыльницу и зубную щетку. По дороге к телефону-автомату придумала нейтральный для родственников повод: у сестры в Клайпеде конфликт с сыновьями (она их растила одна. К великому горю рано овдовела — ее муж, Владас, утонул, когда старшему шел двенадцатый год, а младшему было полтора), и она просит меня срочно прилететь. Самолет туда летит рано утром, а подкидыш в аэропорт останавливается возле их дома. Не смогу ли я у них переночевать? То же самое я сказала Семену, мужу, позвонив ему на работу. Сослалась на то, что тороплюсь за билетом и прошу его вечером привезти к тете с дядей халат, тапки, смену белья, и, на всякий случай, рукопись. Только вечером, когда он все это привез, и вся дядина семья — он, тетя Таня и их сын Феликс — была в сборе, я рассказала правду. Все почему-то молчали. И я поспешила их успокоить, что если они этого не одобряют, или опасаются, что у них из-за меня могут быть неприятности, я уйду. Есть куда. — Не у нас, у тебя могут быть неприятности, — наконец заговорил дядя Лазарь. Феликс меня поддержал: — Каждый человек поступает так, как считает нужным. А нас ты не стесняешь. Семен молчал. Он, кажется, был согласен с обоими: опасался неприятностей и понимал, что требуемого письма писать не стану. Ночью я не спала. Жалела, что на самом деле не купила билет на Клайпеду. Утром улетела бы к Мире. Жила бы у нее, мы же так редко видимся, и племянников давно не видела. Была бы далеко от всего здешнего. И не было бы этой неправды, что я в Клайпеде, когда на самом деле прячусь здесь, в городе. Я действительно пряталась. Не приближалась к окну, хотя квартира была на третьем этаже, и никто во дворе меня не знает. Не подходила к телефону. И лишь на четвертый день, не выдержав этого заточения (хотя шутила, что мое подполье вполне комфортабельное — с горячей водой и телевизором), когда наступила февральская темень, решилась выйти во двор подышать воздухом. Кружила по нему, не осмеливаясь выглянуть на улицу, — вдруг по ней случайно пройдет знакомый писатель: может, живет поблизости, или направился к кому-нибудь в гости. Дни тянулись очень медленно. Я помогала тете Тане готовить обед, что-то ей чинила, вязала. Работать не могла, — то, чем жила еще несколько дней тому назад, отдалилось. Все вытеснила эта брюссельская конференция. Да и не давала покоя мысль: если откроется тайна моего бегства, обком партии "посоветует" "Звезде" и издательству "Советский писатель" меня не печатать. А значит, и эта рукопись, как уже было с геттовскими и лагерными записями, будет покоиться на дне ящика письменного стола неизвестно сколько времени… Я старалась успокаивать себя: как только вернусь домой, сразу примусь за работу. Никакого запрета на публикацию не будет. Днем эти самоуспокоения помогали. Зато ночью… Ночью главенствовала тревога, тем более, что поводы были: к тете Тане заходила ее говорливая соседка, и, увидев меня, очень удивилась. Наверно, оттого, что я не выглядела гостьей, а на кухне чистила картошку. В другой день я была одна дома, зазвонил телефон, и я, забывшись, взяла трубку. Спрашивали какого-то Ивана Ивановича. Может, это была проверка? Да и в нашей коммуналке на Маяковского соседи, когда мне звонили из Союза писателей, могли ответить, что после прихода какого-то человека, я неожиданно ушла из дому. А что… — от пронзившей меня мысли я чуть не застонала — что, если, не застав меня дома, в партийном бюро сами сочинили от моего имени нужное письмо и разослали его во все страны, где вышла книжка… Эта мысль терзала до самого утра. И весь день не оставляла. Вечером, сквозь помехи слушая "Голос Америки", в страхе ждала, что услышу свою фамилию. К счастью, не услышала. Ни в тот вечер, ни в другие. Видно, партийное бюро на такую подделку не решилось. Может, потому, что хватило послушных писателей и без меня. (Как я потом узнала, трое написали, а трое — в свое время раскритикованный и непечатаемый А.Хазин, публицист М.Левин-Ивин и И.Эвентов писать отказались). Домой я вернулась после закрытия конференции. Но страх, что меня еще могут "призвать" не проходил, — кампания протеста продолжалась. По телевидению показали пресс-конференцию ученых, артистов, писателей еврейской национальности. АПН организовало в Москве специальное собрание раввинов, которые также обязаны были отказываться от защиты. В получаемых из Литвы газетах я то и дело читала уверения какого-нибудь еврея о своем равноправии в дружной семье советских народов, что дало повод нашему Йонайтису при случае сказать главному редактору газеты "Тиеса" ("Правда"): "До сих пор я полагал, что в Советском Союзе хорошо живут все — и русские, и литовцы, и грузины, и армяне. А читая вашу газету, узнаю, что, оказывается, ошибался, — у нас хорошо одним только евреям".