ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVI

Когда Байрон с Аннабеллой переехали на Пикадилли-Террас, 13, в дом, который они арендовали у герцогини Девонширской, у него было два жгучих стремления — отделаться от брачной жизни и найти деньги для поездки за границу. Во время медового месяца в письме к Хобхаузу Байрон просит его надавить на бездействующего мистера Хэнсона и описывает свои финансовые проблемы:

Ньюстед должен быть продан без проволочек… Мои долги едва ли составляют менее тридцати тысяч — шесть тысяч некоему мистеру Собриджу… далее еврейский долг, в котором проценты превышают занятую сумму, потом долг еще одному еврею… торговцам… тысяча шестьсот фунтов Ходжсону, а также необдуманные траты — тысяча фунтов «наглому Уэбстеру»… три тысячи Джорджу Ли… Ну и необходимые расходы — безделицы, шлюхи, скрипачи.

Приданое Аннабеллы оказалось скорее гипотетическим, чем реальным, так как основная часть наследства могла появиться лишь после смерти ее дяди лорда Уэнтуорта. Однако Байрон опасался, что упомянутый баронет будет жить вечно, как и виконт, хотя оба были в преклонном возрасте. Тысяча фунтов в год, семьсот для него и триста ей на булавки. Эти деньги едва покрывали расходы на аренду дома. Кроме того, были лошади, карета, кучер, многочисленные слуги, напитки, ложа в театре Друри-лейн, куда Аннабеллу не приглашали. Он начал одеваться во все черное, чтобы подчеркнуть свой сокрушенный дух и благородное происхождение. Когда в издательстве Джона Меррея он встретился с Вальтером Скоттом, тот был потрясен благородством Байрона и его меланхолическим настроением. Они обменялись подарками, хотя кинжал, оправленный в золото, который преподнес ему Скотт, едва ли стал подходящим подарком для человека, который держит шпагу и заряженный пистолет у постели, а на Флетчера была возложена почетная обязанность не допускать, чтобы хозяин ими воспользовался. В ответ Байрон подарил Скотту большую похоронную урну, оправленную в серебро и наполненную костями; на ней была выгравирована цитата из Ювенала.

Какое-то время все внешние приличия соблюдались. Аннабелла в белом атласе наносила «свадебные визиты», ее приглашали «на чай» к королеве и представили влиятельным друзьям Байрона — политикам, поэтам и банкирам. Она посылала отцу лукавые описания этих визитов — семга не идеально свежая, бараньи волоски остались на отбивной, дружелюбие прикрывало «глянец зла».

Письма Байрона друзьям завершались привычным клише — «леди Байрон чувствует себя хорошо и шлет свои наилучшие пожелания», однако в стенах дома продолжал развертываться готический кошмар. Окружающая ее атмосфера добродетели, ее чувство непогрешимости, ее воплощенная совесть сводили его с ума, и временами, как Байрон признавался Хобхаузу, он чувствовал, что теряет разум. То, чему были свидетелями слуги на Пикадилли-Террас, едва ли приличествовало поступкам пэра: Байрон ломал мебель, вдребезги расколошматил свои золотые часы и винил в своих срывах всех окружающих, и прежде всего жену.

Визит Августы в апреле усилил напряжение. Близость, ребячье щебетанье, ночные ласки между братом и сестрой возобновились. Остается только пожалеть, что Аннабелла не избрала поэтическую форму, а прибегала к эпистолярной, описывая свои переживания: «Я обычно лежала, не смыкая глаз, прислушиваясь к шагам, от которых зависели мои надежды либо страхи… Эти шаги всегда выражали настроение, которое овладевало им. Это была либо походка страсти, когда он печатал шаги с непостижимой энергией, либо в ней отражались животный дух и смех, подтверждающий испытанное удовлетворение». Шагая взад-вперед по комнате наверху, в плену постоянного волнения из-за «ужасных мыслей», она даже допускала мысль, не вонзить ли ей один из кинжалов Байрона в сердце соперницы. После двухмесячного пребывания Августу попросили уехать.

«Сладость и горечь семейной жизни», — писала Аннабелла о первых, еще сносных месяцах брака, но, когда ситуация ухудшилась, ей пришлось подавить свою ревность и сдаться на милость Августы, «ее единственного друга», спросив, как долго еще ей придется все это выносить.

Бейлифы расположились внизу в холле с намерением описать мебель, библиотеку Байрона и даже кровать, на которой спали супруги. Согласно Аннабелле, один из бейлифов стал «предметом любовного увлечения ее мужа».

Аннабелла написала униженное письмо отцу об их расстроенных обстоятельствах, но сэр Ральф ответил, что не может заложить свое имение и сам едва избежал долговой тюрьмы. Роскошь исчезла из их жизни, как растаяли и ее надежды. В стихотворении, которое в то время написала Аннабелла, она признается, что шаги ее мужа, которые когда-то радовали ее, теперь наполняют ее смертельным страхом.

Однако в это же самое время в отношениях с другими Байрон мог выказывать прежнюю галантность и щедрость натуры. Когда Меррей узнал, что Байрон из-за возросших расходов и нового образа жизни был вынужден продать свою библиотеку, он послал Байрону письмо с вложенным в него чеком на полторы тысячи фунтов и обещанием выплатить такую же сумму в ближайшие недели. Байрон немедленно отправил издателю ответ:

Я возвращаю Ваш чек, но весьма ценю желание помочь мне. Если я и мог бы принять подобное предложение, то только от Вас. Будь это моим намерением, уверяю Вас, я прямо попросил бы Вас об этом одолжении с той же свободой, с которой Вы бы ответили на мою просьбу…

Обстоятельства, которые вынудили меня расстаться с моими книгами, хотя и существенные, но не крайне тяжелые. Я пришел к такому решению, и тут не о чем больше говорить.

Окажись я расположен злоупотребить Вашей добротой, это произошло бы раньше. Но я не сожалею, что имею возможность отклонить Ваше предложение, так как оно подтверждает мое мнение о Вас, а также показывает человеческую натуру в ином свете по сравнению с тем, в каком я привык ее видеть. Но для Аннабеллы ситуация становилась все более чудовищной, и она уверяла себя, что его обращение с ней объясняется временным помутнением рассудка. Она обратилась к медицинским журналам, чтобы поставить диагноз его состоянию, и тайно встретилась с доктором Бейли, который знал Байрона со времен его обучения в Харроу, в попытке обнаружить более ранние симптомы. Потом она посоветовалась с собственным врачом, Фрэнсисом Ле Манном, и вместе со своей камеристкой миссис Клермонт, которую Байрон ненавидел, наблюдала за проявлениями его все усиливающейся эксцентричности. Заметив, что он имеет привычку опускать голову и смотреть исподлобья, они усмотрели в этом сходство с капризами короля Георга[52] перед тем, как он погрузился в безумие.

Считается, что Байрон никогда не позволял своему воображению взять верх над разумом. Но в те несколько месяцев перед родами разум покинул его. Его ненависть к Аннабелле все увеличивалась; он называл ее «этаким маленьким нудным средоточием дикости». Ситуация стала столь невыносимой, что Аннабелла пригласила Августу приехать к ней, решив теперь, что он любит и ненавидит их обеих вместе. Финал этого брака, в оценке Гёте, мог быть «поэтичным и достойным Байрона», но для обитателей дома на Пикадилли-Террас это был сущий кошмар. Слуги, включая Флетчера, пребывали в ужасе. Августа не могла более сдерживать его, и ей пришлось просить своего кузена капитана Джорджа Байрона приехать к ним в качестве защитника.

И Аннабелла, и Августа были беременны; их раздавшиеся тела вызывали ненависть у Байрона. Он сравнивал их с эфемерной фигурой своей любовницы, актрисы Сьюзен Бойс, и грозился привести ее жить под одной с ними крышей. В последнюю неделю перед родами он заявил, что надеется на гибель и матери и ребенка. Когда начались роды, Байрон ушел в театр. Вернувшись поздно ночью, он сел в комнате внизу и принялся рукоятью пистолета отбивать горлышки у бутылок из-под содовой. Осколки стекла били в потолок, пока Аннабелла рожала наверху.

Десятого декабря 1815 года «ангелочек», которого он представлял сыном, оказался девочкой, и первые его слова при виде младенца были: «Ох, что за орудие пытки получил я в твоем лице!»

Но величайшая пытка была припасена для Аннабеллы. Через два дня после родов он ворвался в ее спальню, отпустил слуг, запер дверь и настоял на своих супружеских правах. Эти темные, выходящие за пределы нормального требования Байрона были клятвенно подтверждены Аннабеллой в разговоре с поверенным, а также его собственными последующими утверждениями: «Женщина не имеет права жаловаться, если муж не бьет ее и не лишает свободы передвижения, — а ты прекрасно помнишь, что я никогда не бил и не запирал тебя. Я никогда не делал того, что ставило бы меня вне закона, во всяком случае, в нашей стране».

Шестого января 1816 года Аннабелле был предъявлен ультиматум, изложенный в письме мужа, которое передала ей Августа: «Когда ты будешь склонна покинуть Лондон, желательно, чтобы день отъезда был назначен заранее и, если возможно, не слишком отдаленный. Мое мнение относительно этого, равно как и обстоятельства, которые привели к существующему положению вещей, тебе прекрасно известны. Осведомлена ты и о моих планах или, скорее, намерениях относительно будущего». Аннабелла ответила на следующее утро: «Подчиняясь твоим желаниям, я назначу ближайший из возможных дней, когда я смогу покинуть Лондон».

Ранним утром пятнадцатого января ее уже ждала карета. Она покинула дом вместе с младенцем, нареченным Августой Адой, и горничной. Проходя мимо спальни Байрона, она заметила коврик у дверей, предназначенный для его ньюфаундленда. На какой-то момент у нее был соблазн броситься на эту подстилку, несмотря на все возможные опасности такого жеста, — но это был лишь момент.

Как ни удивительно, по дороге в Кёркби-Мэллори в Лестершире, где после кончины лорда Уэнтуорта жили ее родители, она написала Байрону два дружественных письма. Она надеялась, что он не забудет ее молитвы и просьбы быть внимательным к своему здоровью, не забросит то, что сам он называл «отвратительным рифмоплетством», а кроме того будет удерживаться от пристрастия к бренди. Из Кёркби она писала, называя его «милым утенком», что и мать ее, и отец мечтают иметь семью в полном сборе и что здесь есть «мрачноватая комната», в которой он мог бы уединяться. Позднее она говорила, что написала эти письма ради медицинских советов, а не для того, чтобы восстановить «болезненные отношения». За двадцать дней с ней произошла метаморфоза: из услужливой жены она превратилась в мстительную фурию; воспоминания о ежедневном кошмаре ее замужества не оставляли ее. Горничная Энн Руд, ставшая позднее миссис Флетчер, описывает, как Аннабелла мчалась на лошади по песчаной отмели, чтобы «заглушить головную боль», или как она в спальне каталась по полу в пароксизме горя. А в это же время на Пикадилли-Террас доктор Ле Манн не нашел ничего похожего на «устойчивое состояние помешательства»: раздражительность — да, слезы, озноб, приступы мании величия, боли в бедрах, боли в пояснице, больная печень, но не «постоянное помешательство». Августа была на «сплошных нервах», поскольку получила гневное приказание своего sposo[53] вернуться. Она старалась удержать Байрона от возлияний с Хобхаузом, которому желала смерти, но более всего ей хотелось, чтобы Аннабелла вернулась — и соответственно избежать разоблачений, которые должны были воспоследовать.

Леди Джудит выходила к обеду в ночном чепце — она была не в силах вынести тяжесть парика, после того как в ответ на свои естественные расспросы вынуждена была услышать от дочери рассказ о тяжелейших испытаниях, выпавших на ее долю за последние тринадцать месяцев. Проконсультировавшись с молодым поверенным Стивеном Лашингтоном, она срочно отправилась в Лондон, прихватив с собой записи Аннабеллы, где были зафиксированы некоторые ущемления и обиды, которые той пришлось вынести. Остановившись в отеле «Майвартс», она заручилась содействием сэра Сэмюэла Ромили, адвоката из канцлерского суда, которого Байрон называл вероломным чудовищем и даже вдали от Англии, узнав о самоубийстве Ромили, надеялся, что при самоуничтожении он, хотя бы отчасти, испытывал такие же муки, какие причинял другим. Члены милбэнковской команды тяжущихся оказались настоящими шакалами по сравнению с байроновской более медлительной и неорганизованной командой. Когда Стивен Лашингтон предложил Хэнсону опрашивать своего клиента более строго в отношении обвинений, выдвинутых против него, Хэнсон довольно неразумно ответил, что память у Байрона «весьма ненадежная».

Двадцать девятого января на Пикадилли-Террас пришло письмо от сэра Ральфа, составленное для него Лашингтоном. Августа, догадавшись о его содержании, отослала его Аннабелле нераспечатанным, добавив, что впервые в жизни она отваживается поступать по собственному разумению, и предупредила, что их ожидает много бед, если Аннабелла не вернется. Когда Байрон несколькими днями позднее все же получил это письмо, он был, по словам Хобхауза, «буквально нокаутирован»: «Мне стали известны обстоятельства, которые убеждают меня, что, с учетом Ваших взглядов, продолжение совместной жизни с леди Байрон не будет способствовать Вашему счастью. Я еще более твердо убежден, что ее возвращение к Вам после удаления из Вашего дома и то обращение, которому она подвергалась, находясь там, несовместимы с ее удобствами и, как ни грустно это признать, с ее личной безопасностью».

Сэр Ральф предлагал каждой из сторон назначить поверенного, чтобы обсудить условия развода. Байрон вскипел. В высокомерном письме он сообщал, что не понимает, как ему следует отвечать на расплывчатые обвинения общего характера, и желает ограничиться констатацией того несомненного факта, что дочь сэра Ральфа является его женой и матерью его ребенка, а потому именно с нею он и намерен общаться.

Часами он сидел в своей комнате за запертой дверью, по временам стреляя в потолок и сочиняя сбивчивые письма Аннабелле, в которых чередовались нежность, благородное возмущение и отчаяние. Он признавал периоды депрессии и «нарушение спокойствия», но уверял, что не желает быть разлученным с нею, если только она сама ясно и недвусмысленно не будет на этом настаивать. Их сердца все еще принадлежат друг другу; ей стоит только сказать, и он, подобно Петруччо, будет «защищать свою Катарину против миллионов»[54]. Двадцать дней, прошедших после ее отъезда, отравили, по его словам, лучшие ее чувства, и с каждым новым днем действие яда будет только усиливаться. Но Аннабелла продолжала свой беспощадный перечень обид, который заставил его пожалеть о хвастливом заявлении, что следует придерживаться только очевидных фактов.

Вскоре Аннабелла тоже поселилась в отеле «Майвартс». Она привезла с собой пространный меморандум для передачи Стивену Лашингтону. Ее рассказ об инцесте между Байроном и Августой настолько потряс адвоката, что поначалу он отказался ей верить. Однако неизменная честность Аннабеллы преодолела его сомнения, хотя он и сказал ей, что это обстоятельство не может быть использовано в бракоразводном процессе, так как жена не может свидетельствовать против мужа и обвинение нельзя будет доказать. Он советовал строго придерживаться избранных рамок и ссылаться на «грубое и непристойное поведение и словесные оскорбления».

Наконец Байрон дрогнул. Он умолял ее встретиться, а когда она отказалась, Августа в качестве его адвоката отправилась в «Майвартс» и нашла Аннабеллу «смертельно бледной, даже голос ее совершенно изменился, однако она продемонстрировала несокрушимое спокойствие». Августа убедилась, что Аннабелла полна решимости.

Друзья Байрона были встревожены слухами, которые поползли, разрастаясь день ото дня, обрастая гирляндами непристойных подробностей и обвинений. Когда Киннерд сказал Хобхаузу о гомосексуальных обвинениях, тот затрепетал от одного этого слова и в своих дневниковых записях заменял его на тире.

И вот начались обмены письмами, ходатайствами, слухи множились, обвинения громоздились… Байрон решил сам нанести удар. У него возникла странная идея, что он мог бы преследовать судебным порядком тех, кто разлучил его с женой, а когда эта попытка провалилась, то обратился к Аннабелле с наивной просьбой: «Милейшая крошка, я прошу, давай помиримся. Я смертельно устал от всего этого». Но «милейшая крошка» уже начала свою кампанию мщения. Каролина Лэм, «подлая интриганка», попросила Аннабеллу о встрече, сказав, что может сообщить такие тайны, что при одной угрозе их раскрытия Байрон затрепещет и капитулирует. Они встретились вечером, и Аннабелла за несколько минут разговора узнала, что ее развратный муж признавался в совращении своего пажа, Роберта Раштона, и еще троих мальчиков в Харроу. Хуже того, Каро принесла копии писем, которые Августа писала Байрону и которые он предательски передал Каролине. Аннабелла показала эти новые уличающие свидетельства Лашингтону, который поздравил ее со счастливым избавлением от мужа-извращенца.

Теперь потоки гнева изливались на него и от знати, и от простонародья. За кратким и безжалостным письмом леди Мельбурн последовало официальное письмо, адресованное Хобхаузу, с требованием, чтобы вся ее переписка с Байроном была сожжена. Мэри Годфри писала Томасу Муру: «Свет ополчился против него и считает никчемным развратником». Так оно и было. Пресса тори сравнивала Байрона с Генрихом VIII, Георгом III, Нероном, Калигулой, Эпикуром. Байрон бросался из одной крайности в другую — от оскорблений до самовозвеличивания. Его имя, рыцарское, благородное со времен, когда его предки помогали Вильгельму Завоевателю покорить Англию, было «запятнано». Стивен Лашингтон, который трудился с отменным прилежанием, разузнал, что Сьюзен Бойс была уволена из театра Друри-лейн, потому что заразилась от Байрона сифилисом, а другую актрису, миссис Мардин, которая почти не знала его, тоже уволили, поскольку появилась карикатура, на которой было изображено, как Байрон резвится в ее обществе. Хобхауз советовал Байрону не появляться ни в театре, где его могли зашикать, ни в парламенте. Однако один визит Байрон нанес, зная, что его приход вызовет возмущение.

Это был роскошный прием у леди Джерси, признанной в тот период королевы красоты и хозяйки салона. Байрон пришел вместе с Августой, которая была на восьмом месяце беременности. Удивление его наглой выходкой нарастало: лица шокированных женщин застыли в неподвижности, мужчины отказывались пожать руку «второму Калигуле». Тяжкие обвинения основывались уже не просто на предположениях: весь Лондон знал о бегстве его жены с младенцем через год после свадьбы, о чудовищной связи Байрона с единокровной сестрой, подтвержденной его собственным непристойным хвастовством, и о самом худшем — о чем говорили едва слышным шепотом — о содомитских отношениях с женой, грехе, который христиане не могут даже назвать.

Только леди Джерси и своенравная юная наследница мисс Мерсер Элфинстоун разговаривали с Байроном. Мисс Элфинстоун отчитала его за то, что он женился не на ней. Байрон облокотился на каминную полку и осматривал комнату, молчаливый, полный презрения. Почему они с Августой пришли туда, остается тайной, учитывая, что Байрон охарактеризовал леди Джерси как «величайшего тирана, который когда-либо управлял светскими болванами». Но их приход был и доказательством его гордыни, и одиноким прощанием с тем миром, в который он так долго мечтал быть принятым.

Между поверенными обеих сторон продолжались пререкания и взаимные угрозы. Байрон знал о тягчайших преступлениях, в которых могут его обвинить, и даже сравнивал себя с содомитом Якопо Рустикуччи из седьмого круга Дантова ада, который из-за своей сварливой жены предался содомскому греху[55]; но он также знал, что его собственная сварливая жена и ее шайка шакалов, напуганная грозным общественным мнением, не осмелится обвинить его в открытом судебном заседании и что, несмотря на все их угрозы, единственным средством достижения цели будет внесудебный развод.

Пока Байрон ждал подписания бумаг по разводу, Августа в последний раз навестила его на Пасху и привезла в подарок Библию, которую он хранил до самой смерти. Она собиралась домой, в Сикс-Майл-Боттом, в связи с приближающимися родами пятого ребенка. Предполагая, что они более не увидятся, Байрон безудержно рыдал, а когда она уехала, написал самое горькое письмо своей жене: «Я только что расстался с Августой — почти единственным существом, которое ты оставила мне для прощания, — и единственной неизменной нитью, которая связывает меня с жизнью, куда бы я ни уехал — а я собираюсь в дальний путь. Мы с тобой никогда не увидимся в этой жизни, как и в следующей… если со мной что-нибудь случится, будь добра хотя бы к ней».

Двадцать первого апреля бракоразводные бумаги были наконец подписаны; карету, в которой они ехали после свадьбы, Байрон оставил жене с пожеланием более приятного путешествия в ней; обручальное кольцо, хотя и недорогое, с волосами короля и предка, он пожелал оставить для Ады, которую называл «мисс Байрон»; в денежном вопросе он оказался проигравшей стороной, так как был вынужден согласиться на арбитраж относительно Кёркби-Мэлори в случае смерти леди Милбэнк, каковую он отнюдь не считал неотвратимой.

Дом на Пикадилли-Террас принял вид разграбленного жилища; библиотека и мебель были проданы, остались только несколько верных слуг и животные. Ежевечерние визиты Хобхауза и Киннерда то и дело заканчивались пьяными ссорами, Байрон даже вызывал своих друзей на дуэль. Удивительно, что в таких безумных обстоятельствах Байрон нашел еще один «насест» для своего сердца. Его начала осаждать письмами молодая дама, которая подписывалась Джейн, Клара, Клэр, а часто и Клэр Клермонт и чей язык сильно отличался от сухого и заумного языка законников. Как освежающе звучали для него такие слова: «Если женщина, чья репутация пока остается незапятнанной, не имеющая опекуна или мужа, способных контролировать ее, доверится Вашему милосердию, если с бьющимся сердцем она признается в любви, которую испытывает к Вам уже много лет… сможете ли Вы предать ее или будете немы, как могила?» Байрон вначале не отвечал, но, когда она стала умолять о встрече без свидетелей, чтобы посоветоваться относительно театральной карьеры, он сдался. Семнадцатилетняя, довольно пухленькая, у нее не было того взгляда газели, который обычно так привлекал его. Однако он был заинтригован ее ярким умом и тем обстоятельством, что она приходилась сводной сестрой Мэри Годвин, гражданской жене Шелли, который был одним из его общепризнанных поклонников. Правда, тогда Байрон не знал, что и сам Шелли был неравнодушен к ее магическим прелестям и называл ее «моя маленькая комета».

В следующем письме ощущалась отвага в духе Каролины Лэм. Она предложила Байрону поездку за город, миль за двенадцать, в экипаже или почтовой карете, в спокойное местечко, где их никто не узнает, — таково было страстное желание ее сердца, которое она готова была ему отдать. Встретились ли они за городом или в Лондоне, не важно — но десять минут счастливой страсти, как она это называла, перевернули всю ее оставшуюся жизнь.

В книге «Любовные связи лорда Байрона» Фрэнсис Гриббл рисует затравленного Байрона, чьи «пенаты трепетали и обрушивали на него поток добродетельного негодования». Сам Байрон выразился более резко: «Я не подходил для Англии… Англия не подходила для меня».

Несмотря на стесненные финансы, он готовился к изгнанию как человек знатный. Он присвоил имя Ноэль от семейства Милбэнк после смерти дяди Аннабеллы, поэтому его карета — плод трудов некоего мистера Бакстера — носила инициалы «НБ» и была копией кареты императора Наполеона. Его эскорт состоял из швейцарца по имени Бергер, Флетчера — верного, но грубоватого слуги, Роберта Раштона, который уже не был его любовником и теперь был понижен в статусе до чистильщика оружия, и личного врача доктора Полидори («Полли Долли»), выдававшего себя за литератора, который до отбытия из Англии получил от Джона Меррея 500 фунтов за то, чтоб вести дневник предстоящего путешествия.

Не успели они покинуть Пикадилли-Террас, как прибыли бейлифы, но не нашли ничего, кроме барахла, принадлежащего слугам, щебечущих птиц и жалкой обезьянки.

В гостинице в Дувре, где заказала комнаты вся компания, включая Хобхауза и Скроупа Дейвиса, было выпито немало французского вина. При этом Полли Долли мучил их чтением своей отвратительной пьесы; местные дамы, переодетые горничными, пришли поглазеть на скандального лорда. Ранее тем же вечером Байрон посетил могилу сатирика Чарлза Черчилля и в припадке похоронного настроения лег на нее, а потом заплатил церковному служащему крону, чтобы землю заново вскопали.

Следующим утром на рассвете корабль снялся с якоря при сильном ветре и бурном море. Байрон стоял на палубе и, сняв шляпу, махал Хобхаузу, который бежал до конца пирса и посылал благословения другу, пребывающему в таком добром настроении. Англию Байрон больше никогда не увидит.

Во время путешествия, длившегося шестнадцать часов, за которые они пересекли Ла-Манш, Байрон, пока его спутники страдали от морской болезни, обратился к темам, занимавшим поэта в те последние страшные недели. Он начал третью песнь «Чайльд-Гарольда», про которую Вальтер Скотт скажет, что она отражает гений мощного, но загубленного духа, подобного покосившемуся замку с колдунами и дикими демонами.

В полночь корабль бросил якорь в Остенде, оковы и злословие Англии остались позади, и на Байрона нахлынул мощный вал творческой энергии. Он почувствовал такое возбуждение, что по прибытии в отель «Кёр империаль», к вящему огорчению Полидори, «обрушился на горничную, как удар грома».