Снова о положении учителей

Снова о положении учителей

27 января

Обыкновенно принято изображать в самом жалком виде положение народного учителя. Материальное положение его действительно незавидно, но и положение нас, учителей женских гимназий, принимая во внимание больший образовательный ценз, немногим лучше их. Что же касается условий работы, то в этом отношении положение народного учителя несравненно лучше, чем положение учителя средней школы. Несмотря на то что их гораздо больше но числу, они более объединены между собой, чем мы. Учительские общества (общества взаимопомощи учащих и учивших) среди них обычное явление и существуют почти в каждом городке. Для объединения же педагогического персонала средней школы нет никаких аналогичных обществ. Для народных учителей каждое лето устраиваются разные курсы и съезды. Состоялся недавно даже всероссийский съезд. Из наших же коллег могли устраивать съезды только классики да математики. О съезде же преподавателей гуманитарных наук или даже о курсах для них нет и речи. Об общих же для учителей средней школы съездах никто и не заикается. А между тем разве средняя школа — переживающая такой жесткий кризис — меньше нуждается в них? Но этого мало. Самое главное — это возможность свободной работы, возможность быть хозяином своего дела. В этом отношении опять нет никакого сравнения между учителем средней и низшей школы. Правда, и деятельность народного учителя опутана разными циркулярами. Но не в них дело. Важно то, что за десятками, а то и сотнями народных школ стоит только одно лицо — инспектор, который бывает в школе всего раз-два в год, а то и того реже. За плечами народного учителя не стоит, таким образом, неотступно «некто в синем», и в своих ежедневных занятиях с детьми он не связан с мелочным вмешательством начальства. Он до некоторой степени сам хозяин своего дела.

Совсем иное у нас. Здесь в каждой средней школе есть своя власть, одаренная большими полномочиями. И эта власть в лице директора или председателя, как у нас, держит всю «вверенную ему» школу в своем кулаке. 10–20 преподающих в этой школе педагогов — все у него на глазах. И он имеет полную возможность следить за каждым их шагом. До свободы ли и самодеятельности тут, когда на каждом шагу своей работы приходится выслушивать указания, замечания и нотации. Чтобы обезопасить себя от чересчур придирчивого отношения к своей деятельности, приходится чем-нибудь задобрить начальника, не вступать с ним в пререкания, быть почтительным, сделать в праздник визит и т.п. Всего хуже, когда начальник окажется специалистом по твоему предмету. А таков именно наш нынешний председатель Ш-ко, преподававший раньше словесность. Как из рога изобилия, сыплются теперь разные указания, замечания, реформы и прочие мероприятия — и все на мою шею! Оттого ли, что он интересуется постановкой словесности, или оттого, что хочет подсидеть меня за то, что я не пошел по его приглашению встречать к нему новый год (обидевшись, что он не отплатил мне визита), но только он то и дело стал внезапно являться ко мне на уроки словесности.

Правда, ничем предосудительным я на них не занимаюсь. Но в то же время я не намерен пускать пыль в глаза опрашиванием лучших учениц и т.п. Это обычные рабочие уроки. И, как назло, Ш-ко вот уж по два раза попадает в VII класс тогда, когда я спрашиваю слабых учениц. Те, разумеется, «плетут». И в результате председатель заметил мне сегодня с неудовольствием, что мои ученицы очень неразвиты (в прошлом «Русское знамя» как раз, наоборот, обвиняло меня в стремлении развивать учениц). Единственная панацея от этого, по мнению председателя, это введенные им рефераты, в которых на самом деле будут участвовать, конечно, только сливки гимназии. Но главный конек нынешнего председателя — это декламация стихотворений (он сам недавно издал сборник стихотворений для заучивания наизусть и теперь все время носится с ним). Сегодня, например, он выразил мне свое неудовольствие по поводу того, что в его присутствии я не спросил ни одного стихотворения. На будущее время я должен буду у каждой ученицы в его присутствии (по его требованию, даже и вообще у каждой спрашиваемой) обязательно требовать декламации какого-нибудь стихотворения. Это займет минимум ¹/₃ каждого урока, если даже только выслушивать их, чего, конечно, недостаточно. А между тем, дай бог, и без этих затей еле-еле кончить программу. И так уже приходится спешить, вызывая недовольство учениц и проходя некоторые произведения (например, «Ревизор») слишком бегло. Но этим дело не ограничивалось. В VIII классе, где ныне стихотворений наизусть не учили, теперь, по требованию председателя, придется заняться исключительно этим делом: учить, декламировать, повторять, потому что он велел, чтобы в каждом экзаменационном билете (весной) было вставлено по стихотворению. Опять, значит, в угоду фантазиям нового барона придется нарушить весь ход занятий. Скомкать или бросить совсем романы Л. Толстого и Достоевского и заняться заучиванием и повторением раньше заученных стишков. Говорю «стишков», а не стихов, потому что здесь тоже придется сделать своеобразный выбор. О том, что мы раньше проходили в VI классе «Размышления у парадного подъезда», «Песня Еремушки» и т. п., я не смею теперь и заикнуться. И даже, когда я упомянул о стихотворении «На смерть Пушкина», Ш-ко с неудовольствием спросил: «Неужели проходили и последние строки? Ведь это можно отнести и к нашим современникам!» Пришлось успокаивать его, что освещение этому давалось чисто историческое, без всякого сопоставления с современностью (да и действительно так!). Во всяком случае, приходится все это «мотать на ус». Но сам режиссер всего этого остается в стороне, а расхлебывать кашу приходится нам — слепым исполнителям чужой воли. Когда я объявил сегодня о заучивании стихотворений в VIII классе, ученицы стали было сами намечать материал для заучивания. Одна напомнила о «Парадном подъезде», другая пожелала выучить «В минуты унынья, о, родина мать»… из «Кому на Руси…» Пришлось положить свое veto. И из богатого хорошим, идейным материалом Некрасова, остается теперь выбирать для моих специалисток-словесниц, стоящих уже на пороге жизни, такие детские «стишки», как «Школьник», «Влас», «Несжатая полоса» и т.п. Ибо все остальное не попало в сборник нашего председателя. И с этим со всем приходится нам считаться. Попробовали бы работать при таких условиях народные учителя. Едва ли бы они позавидовали нам!

2 февраля

Сегодня был второй реферат. Читала ученица VIII класса С-ва на тему «Театр и кинематограф». На этот раз, пользуясь опытом прошлого реферата, я внес некоторые усовершенствования в саму технику ведения дела. Небольшой зал весь наполнен ученицами старших классов. В первых рядах сидели начальствующие и преподаватели. В центре возвышалась кафедра, на которой помещалась референтка. По одну сторону ее стола классная доска с написанным на ней планом реферата. А по другую сторону стоял длинный стол с зеленым сукном, за которым лицом к публике сидели два секретаря — ученицы VIII класса, 6 оппоненток, заранее записавшихся и бравших реферат на дом, а в центре я как руководитель собрания. Получалась картина довольно необычная для учебного заведения. Когда референтка кончила и под аплодисменты публики села тоже за стол, я предложил записаться тем, кто пожелает что-либо говорить из публики. Желающих не нашлось. И я предоставил тогда слово одной из оппоненток, ученице VI класса. Пока она говорила, я основные ее положения записывал. А потом предоставил слово референтке, и она — по указываемым мною пунктам — давала ответ на возражения оппонентки. Та опять ей отвечала, а я по большинству пунктов старался формулировать мнения той и другой или сделать из них какой-либо общий вывод. Так же шло дело и дальше. Это внесло известный порядок в прения. А сама тема и обилие оппоненток оживили собрание, и реферат в общем сошел удачнее, чем предыдущий. Когда оппонентки уже исчерпали свои возражения и стали повторяться, слово взял учитель математики и сказал, что и театр, и кинематограф только тогда будут удовлетворять своему назначению, когда из рук спекулянтов перейдут в руки общественных организаций. Раздался гром аплодисментов. Председатель тоже поаплодировал, потом встал и, попрощавшись со мной, пошел к выходу, так как он спешил в другое место. Присутствующие поняли, что все кончилось, и тоже двинулись из зала. Таким образом, я опять не успел сделать никакого резюме. Надо было уже после прений еще обратиться к ученицам и пригласить желающих высказаться. Такие, по-видимому, нашлись бы, потому что уже после окончания всех прений они еще оживленно спорили между собой и заявляли, что хотели бы кое-что сказать. Надо, значит, еще внести некоторые изменения в технику этого дела. Но во всяком случае реферат, видимо, оживил учениц и пробудил у них ряд мыслей. И мне гораздо приятнее было чувствовать себя среди них не учителем, изрекающим что-то ex cathedra, а просто — как primus inter paves. Жаль только, что это все мало вяжется с общим строем и духом современной школы, что все это похоже на вливание «нового вина в мехи ветхие». И мне вдвойне тяжело было садиться вечером за проверку тетрадей и гнуть двойки за разные буквы «?». Не с большим удовольствием, наверно, и ученицы брались за свои обязательные, надоевшие уже учебники.

8 февраля

Отношения с VII классом за последнее время вошли в нормальную колею. Правда, как-то на днях семиклассницы, усердно болтавшие друг с другом, на мое замечание стали беззастенчиво отрицать, что они разговаривали, чем несколько рассердили меня; и когда одна из них, через некоторое время вторично замеченная в разговоре, не знала даже, о чем идет речь, я поставил ей единицу. Но это был все-таки частный случай. С целым же классом теперь восстановились прежние отношения. Этому до некоторой степени способствовал и реферат, читанный как раз семиклассницей. Потом оказалось, что референтка еще и поэтесса. Я брал альбом с ее стихами, нашел их весьма недурными. И теперь на ближайшем литературном утре другая семиклассница-декламаторша будет их читать. Потом оказалось, что нашлись в VII классе и еще поэтессы. Одна из них тоже обещала показать мне стихи. Все это, конечно, значительно сблизило нас. Не было, к счастью, ничего портящего отношения и в учебной работе.

Но зато теперь все больше и больше портятся у меня отношения с «моими детьми» — с VIII классом. Хотя они и раньше иногда вели себя в классе шумно и развязно, но я не сердился на них за это, хотя сам не раз слышал от классных дам и других коллег, что «мои дети» чересчур шумят и мешают заниматься. С неделю назад они, однако, довели свою развязность уже до непозволительных пределов и обидели меня. Говоря, по психологии, о чувстве любви, я отметил преобладание в нем иррационального элемента. Предполагая, что слово «иррациональный» многим известно (через несколько дней одна восьмиклассница оказалась не в состоянии объяснить даже слово «альтруистический»), я, по обыкновению, хотел записать его на доске. Но лишь только я взял мел, как ученицы подняли гвалт, шум и визг, крича, что не надо писать, что они и так знают. Пришлось положить мел и восстановить тишину; поступок же их я, несколько раздраженный им, назвал «довольно глупым». В перемену коллеги говорили мне насчет того, что восьмиклассницы мешали им заниматься, и удивлялись, что они так вели себя не одни, а при учителе. Но я никакого хода этому делу, конечно, не дал.

Прошло несколько дней. Восьмиклассницы, всецело занятые подготовкой к своему вечеру, стали заметно манкировать своими занятиями. Особенно сказывалось это на словесности. Надо было разбирать «Войну и мир». Но ученицы, видимо, или совсем не перечитали романа (заданного еще на святки), или только бегло просмотрели его. А потому даже с моей помощью дело шло очень туго. При разборе каких-то героев, я сказал, что Наташу и кн. Марию не будем разбирать, т<ак> к<ак> о них будет реферат. Наступило 6 февраля — день классной работы у моих словесниц. Я дал им тему, которая еще с осени была послана в округ: «Наташа и Соня». Девицы, видимо, не ожидали ее и остались несколько недовольны. Но никаких протестов мне не заявляли, и я, посадив к ним классную даму, сам ушел в другой класс. Каково же было мое удивление, когда через некоторое время ко мне на урок влетела классная дама и сообщила, что словесницы отказались писать. Я не мог оставить из-за них свой урок и попросил позвать в VIII класс начальницу. Та потом рассказала мне, что ученицы заявили, будто бы я обманул их с темой, и они не знают, как на нее писать. Начальница успокоила их, рассказала кое-что на тему, и девицы начали писать. Оказалось, что они мои слова о том, что Наташу и кн. Марию не будем разбирать, относившиеся исключительно к устному разбору, поняли в том смысле, что и писать о них не будем, и потому к этой теме не готовились. Ученицы, видимо, дулись на меня, и когда я о чем-то спросил их, то едва удостоили меня ответом. Я же был обижен их выходкой, совершенно безосновательной, по моему мнению, а главное тем, что они назвали меня обманщиком.

В этот день урока словесности у них не было, и уже на следующий день, оставшись с одними словесницами, я указал им на полную неосновательность их забастовки и на оскорбительность их заявления, что я обманул их. Ученицы стали говорить, что они, значит, не так меня поняли. Другие говорили, что, хотя и знали, что говорится об устном разборе, но думали, что я не дам им писать о том, чего они еще не разобрали. Я указывал на неосновательность такого заключения, на легкость темы, с которой может справиться всякий, внимательно прочитавший роман. «Разве только слепой не заметит в «Войне и мире» Наташи; тему же о Соне они уже вовсе не имели никаких оснований не ждать, тем более что я на этот раз, вопреки обыкновению, заранее указал, что тема будет именно из «Войны и мира». Ученицы как будто согласились с моими доводами, но извиниться, конечно, и не подумали. Я был не столько рассержен, сколько обижен и опечален этим инцидентом. Урок шел страшно напряженно. Двое, правда, получили четверки. Но одна, живая и легкомысленная З-ва, отказалась от урока, по-детски мотивировав отказ тем, что якобы не слыхала, что было задано. Другая начала было читать стихотворение, но сбилась, остановилась и никак не могла прочитать его, хотя и утверждала, что знает. Не желая, чтобы не увидели в этом месть, я ни той, ни другой ничего не поставил. Думал, что это подействует на словесниц и примирит нас. Не тут-то было! Сегодня произошел инцидент уже и на общем (для всего класса) уроке — педагогике. В начале урока, когда я обратился за чем-то к некоторым словесницам, те отвечали подчеркнуто грубо и неприязненно. З-ва завязала с одной подругой оживленный разговор. А когда я остановил ее, она бесцеремонно заявила, что она не разговаривает. «Как Вам не стыдно лгать прямо в глаза!» — сказал я, возмущенный ее поведением. Несколько успокоившись после этого, я рассказал урок дальше. Время еще осталось. Надо было спрашивать. Но ученица, которая начала (довольно слабо) отвечать в тот раз, и которая ждала, что ее спросят, предусмотрительно вышла из класса. Спрошенная мной В-ва сразу же начала говоришь нелепости (смешала религиозное чувство с эстетическим и т.п.). Я был особенно недоволен из-за того, что в ту четверть, несмотря на слабые знания, поставил ей 3 в надежде, что она исправится. Пришлось посадить. Поискав в журнале, я вызвал Ч-ву, которая получила в начале четверти 3–, и которую я, как хорошую ученицу, хотел исправить. Она тоже начала путаться. Я, уже несколько раздраженный всем предыдущим, недовольно указал ей на это. Самолюбивая Ч-ва была, видимо, обижена, но продолжала отвечать. Инцидент разыгрался из-за такого пустяка, на который не стоило бы обращать и внимания. Отвечая о религиозном чувстве, Ч-ва употребила слово «благоговение», произнесши его (как послышалось мне) «благовление». Я переспросил.

Ч-ва произнесла правильно. «А ты сказала «благовление»», — сказала ей сидящая впереди подруга. Я тоже подтвердил это, хотя не придавал такой оговорке никакого значения. Но Ч-ва обиделась на это и стала утверждать, что она так и сказала, как надо. «Не виновата же я, — к чему-то сказала она, — что я произношу «г» мягко», хотя тут дело было не в «г». Я не сдержался и заметил ей, что она отрекается от своих слов, а когда она стала еще возражать, посадил ее (не думая, конечно, оценивать этот разговор баллом). Ч-ва покраснела, про должая выражать свое возмущение. «Почему же К-ва (назвал я ее подругу) слышала то же, что и я?» — повторил я свой аргумент. Другие стали раздраженно говорить, что Ч-ва сказала верно. «Незачем и спрашивать учениц, — отрезала Ч-ва, — раз я сказала, значит так!». С этими словами она захлопнула дверь. Класс продолжал шуметь. Я тоже встал и раздраженно заявив: «С Вами невозможно заниматься!», ушел из класса… После пятого урока мне пришлось еще почти целый час сидеть в VII классе, где была письменная работа, и я давал возможность кончить всем запоздавшим. Когда осталась уже одна ученица, я оставил ее и пошел по опустевшим коридорам гимназии, подавленный всем происшедшим. Услышав в зале звуки рояли, я заглянул туда, но, увидав там группу восьмиклассниц, ретировался обратно. Вдруг скрипнула дверь. Одна из восьмиклассниц, чувствительная и немного влюбленная в меня поэтесса Т., догнала и остановила меня. Печальная, расстроенная, с полными слез глазами, она впилась в меня своим взглядом. «Вы сердитесь? — говорила она, — Не сердитесь!.. Дайте мне руку…» — и она пожала ее. Я стал ее успокаивать. Но она ушла.

Спасибо тебе, добрая, чуткая девушка!

10 февраля

За эти два дня (вчера было воскресенье) я успокоился, и когда сегодня пришел в VIII класс, у меня уже не было против учениц никакого чувства обиды. Девицы тоже не проявляли по отношению ко мне никакой враждебности, а в перемену одна из них пригласила даже меня вечером к себе на именины, где были и другие восьмиклассницы.

13 февраля

Четверг на масленой. Сегодня был только один первый урок. А с 10-ти часов началось литературное утро, на котором были только педагоги и ученицы всех классов. Сошло утро очень мило. Было много номеров декламации и на русском, и на иностранном языках (последнее еще новинка у нас). Было и пение. Особенно мило вышел дуэт двух маленьких сестер З-вых (одна в приготовительном, другая — во II классе), пропевших «Сижу за решеткой». Под конец выступила 3. В. (семиклассница) со своим собственным стихотворением «Кокуйское озеро». Стихотворение публике понравилось, но своим чтением она несколько испортила его. Потом читала одна из лучших декламаторш — семиклассница Ч-ва. Когда после чтения «Матери» Надсона ее вызвали на бис, она объявила: «Стихотворение С-вой» (ее подруги по классу), — и прочла его. Раздался гром аплодисментов и крики: «Автора! Автора!» Смущенная С-ва появилась на эстраде и раскланялась. Ч-ва прочла на бис другое стихотворение С-вой. Опять вызовы «автора». На этот раз Ч-вой едва удалось притащить смущенную поэтессу на эстраду, овациям по ее адресу не было конца. А по окончании утра подруги подхватили ее на руки и так донесли до прихожей.

15 февраля

Вчера был вечер восьмиклассниц, устройство которого всецело поглотило за последнее время их внимание. Концертное отделение было небольшое, но довольно содержательное и исполнено очень хорошо. На этот раз в качестве режиссера готовил учениц один артист, и влияние специалиста сказалось на большей выразительности и драматизме их чтения. Очень хорошо провела, между прочим, мелодекламацию ученица З-ва, у которой декламаторский талант оставался до сих пор неизвестным в гимназии, да едва ли о нем знала и сама З-ва. Интересно было также выступление восьмиклассницы Т-вой со своими стихотворениями.

После концертного отделения шли танцы, а я занимался разговорами то с той, то с другой ученицей. Много говорил, между прочим, с шестиклассницей З-вой, умненькой, но чересчур бойкой и невыдержанной девицей. За вторую четверть ей была поставлена четверка за поведение из-за самовольного ухода с моего урока, и она первое время сторонилась меня. Но теперь горечь обиды, видимо, прошла; а, может быть, она и сама сознала свою неправоту. Во всяком случае, она беседовала со мной весьма дружно; говорила и о своем внеклассном чтении, и о реферате, на котором она выступала в качестве оппонентки с чересчур резкими и не всегда основательными возражениями, в чем сегодня сама созналась.

Вообще в этом сближении педагогов и учениц не на официальной почве я вижу одну из самых симпатичных сторон таких ученических вечеров.

16 февраля

Теперь масленица. Народ гуляет. Закрыты и магазины, и все правительственные учреждения. А я по-прежнему принужден сидеть почти целые дни за проверкой ученических сочинений…

17 февраля

Сегодня возобновились занятия, но ученицы «раскачиваются» с трудом. Особенно мало было в VIII классе, да и то просили их не спрашивать. Я, заранее учитывая это послепраздничное настроение, принес сегодня номер «Свободного воспитания», и на уроке методики мы читали одну статью о школе нового типа. Некоторые ученицы, правда, начали было разговаривать и перешептываться, но когда я сказал: «Может быть, неинтересно», — ученицы запротестовали, и разговаривавшие после этого тоже стали слушать.

В VII классе я раздавал классные работы. При проверке этих сочинений оказалось, что ученицы «с Камчатки» списали свою работу («Чичиков и Молчалин») с учебника; в том числе моя «приятельница» по прошлому и позапрошлому году Е-ва, ученица ленивая и неразвитая, но очень обидчивая (на днях она отказывалась у меня от урока, якобы по причине болезни, тогда как накануне была вместе с матерью в кинематографе). Раздавая сочинения, я — не называя фамилий — сказал, что «две особы» списали свои сочинения, и сопоставил их поступок с поведением Чичикова, о нравственной низости которого они писали. «Разница только в том, — добавил я, — что Чичиков мошенничал все-таки умно; здесь же было сделано глупо, потому что если Вы знаете свой учебник, то неужели учитель не знает его?» Все это я говорил, отнюдь не сердясь, и класс реагировал на это смехом. Как чувствовали себя виновные, не могу судить; но никаких возражений или эксцессов с их стороны не было.

18 февраля

Сегодня на конференции разбирались пробные уроки моих «словесниц» по грамматике. Председатель, мало смысля в методике преподавания, хочет, видимо, все-таки показать себя и выступает с замечаниями по меньшей мере курьезными. Сегодня, например, он поставил в вину практикантке, что она писала «т» как j, и «ъ» как t. Другая оказалась виноватой в том, что употребляла общепринятые названия «твердый и мягкий знак», тогда как, по мнению председателя, это названия не научные, и называть эти буквы надо «ер» и «ерь». А когда я указал, что ведь и «р» называется «ер», и при одинаковом названии ученики могут смешивать эти буквы, председатель недовольно заметил, что «р» называется «эр», а «ъ» — «ер». Но к чему вводить в современную школу эти тонкости старинных названий — бог весть. И без того в области грамматики у нас много лишнего балласта, из-за которого не успевают усвоить даже самого необходимого. Да и «научность» всего этого более чем сомнительна. Названия «ер» и «ерь», введенные еще в X веке, употреблялись тогда, когда «р» называлось «рцы», т. е. смешения с этой буквой произойти не могло. Употребляя же теперь латинские названия букв («эр», «эс» и т. д.), мы почему-то должны, несмотря ни на какие неудобства, называть «ъ» и «ь» по-старинному. Почему же тогда и «ы» не называть, как в старину, «сры»? Пусть филологи, разбирая древнерусские памятники, где «ъ» и «ь» имели совсем другое значение, возмущаются названием «твердый и мягкий знак», и предпочитают старинные названия; мы, обучая современному русскому языку, вправе употреблять и современные названия, вполне удобные и соответствующие современному значению этих букв. И только такие псевдоученые мужи, как наш председатель, желая пустить пыль в глаза своей ученостью, могут предъявлять такие странные требования, далекие как от истинной научности, так и от живого учебного дела. Но нам, его подчиненным, приходится тем не менее со всем этим считаться. Придется даже по его приказанию следить за каллиграфией ученических работ и подчеркивать не только многочисленные орфографические и стилистические ошибки, но и неправильные начертания букв (вроде J и t), и это у учениц старших классов, т. е. тогда, когда почерк у них уже установился. Нашел, очевидно, наш сверхпедагог, что нам, словесникам, делать нечего!