Как успеть пройти все, что намечено

Как успеть пройти все, что намечено

21 февраля

Подходит к концу уже третья четверть. Приходится соображать о том, как удобнее распределить материал, чтобы успеть пройти то, что намечено. Во всех почти классах я иду ныне с запаздыванием, хотя и так программы свои приходится с каждым годом сокращать. С одной стороны, приходится делать это под влиянием того давления, которое прямо или косвенно оказывает начальство; а с другой стороны, под влиянием тех повышенных требований, которые стали теперь предъявлять к грамотности в смысле орфографии. На эту орфографию я уделяю теперь в каждом классе по четыре урока в четверть; а в VI классе, сверх того, по одному уроку в неделю уходит на проверку списывания и предупредительные диктанты. В результате, разумеется, все остальное приходится урезывать и сокращать. В VI классе, например, ныне совсем выпустил Шиллера, и, пожалуй, Мольера; Байрона же придется скомкать. В VII классе не хватит времени на «Новь» Тургенева, а остальные его романы и критические статьи к ним придется проходить только бегло. Но всего ярче проявляется этот регресс в смысле урезывания курса в VIII классе. Три года назад мы проходили со словесницами: Герцена, Л. Толстого, Некрасова, Гл. Успенского и Чехова, притом проходили в общем довольно подробно. Глеба Успенского и Чехова пришлось вскоре бросить (после замечания из округа). Ныне — «страха ради иудейска» — выпустил и Герцена. У Толстого выбросил «Воскресение», сделал кой-какие выпуски и у Некрасова (например, стихотворения о печати). И все-таки, даже эту вдвое сокращенную программу едва успеваем пройти. И сам работаешь более вяло, и ученицы не очень усердствуют, ибо из преподавания приходится вынимать самое главное — душу. Не сметь говорить, о чем хочется, и так, как хочется, — и не можешь заразить своим чувством других. А тут еще и чисто внешние требования. Приходится гнаться не за интересом, не за знаниями, а за количеством отметок. Надо всех в четверть переспросить, надо всем выставить баллы. И вместо того, чтобы объяснять, вместо того, чтобы идти дальше, — все спрашиваешь и спрашиваешь, и спрашиваешь только на балл, только с целью проверки старых знаний.

Больно сознавать, что теперь, после нескольких лет работы, когда есть уже известный навык и опыт в деле преподавания, приходится идти не вперед, а все назад и назад.

22 февраля

Сегодня на педагогике в VIII классе ученицы несколько рассердили меня. Урок накануне был, по обыкновению, рассказан, изложен он и в учебнике. И тем не менее спрошенные сегодня ученицы отвечали из рук вон плохо. И притом не одна! Первой я спросил И-и, которой за два неудачных ответа в этой четверти я ничего не поставил. Когда она и сегодня начала «плести», я, раздосадованный, посадил ее. За ней была спрошена В-на, которой и за ту четверть было, Христа ради, поставлено 3–, хотя можно было поставить и два. Она при спрашивании И-и болтала и на один мой вопрос ответила, что не слыхала его. Когда я после И-и вызвал В-ну, она вскоре же сбилась и не могла повторить даже того, до чего добрались мы с И-и. На мой упрек за непослушание В-на довольно бесцеремонно стала это отрицать, хотя сама только что в этом созналась. Я посадил и ее. Третьей «жертвой» оказалась К-ая, которая и за вторую четверть и за репетицию получила 2, а в эту четверть все ускользала от спрашивания, то не являясь на урок, то выходя за дверь. С первых же шагов К-ая начала говорить нелепости, не будучи в состоянии отличить понятия от чувствований. Когда на вопрос о том, что такое понятие (логика пройдена еще в декабре), К-ая ничего не ответила, я — раздраженно сделав ей замечание — посадил и ее. Настроение и мое, и класса испортилось. И вот я спросил болезненную, слабенькую М-ву, которая, несмотря на свое нездоровье и частые пропуски уроков, поражает своей добросовестностью. Она, по обыкновению, блестяще, хотя и слабым, вялым голосом, ответила урок. Настроение сразу пошло на прибыль. Посадив ее, я рассказал дальше, причем за время рассказа успокоился и оживился. И урок кончился в бодром настроении. Баллов во время урока я, по обыкновению, не ставил. После же урока, здраво обсудив все происшедшее, я поставил М-вой 5, а 2 решил поставить только одной И-и как не знавшей урока в третий раз. Остальным же, учитывая свое настроение, которое могло отразиться и на них, на этот раз ничего не поставил.

Надо будет и впредь поставить себе за правило, никогда не выводить баллов сразу после ответа, за уроком, а лишь тогда, когда вполне успокоишься и сможешь объективно оценить и ответ, и все другие обстоятельства.

24 февраля

Вчера было воскресенье, но весь день ушел нарасхват. Сначала, в час дня, было назначено свидание с VII классом, с которым мы теперь уже помирились. Ученицы вторично пригласили меня сниматься, и я согласился. С четырех же часов был реферат в гимназии. Одна из моих словесниц — поэтесса Т-ва читала о Наташе Ростовой и Марии Болконской. Реферат был составлен очень живо, художественно и прочитан с чувством. После его окончания я сделал перерыв, и начались прения. На этот раз из начальства никого не было. Были только я и две классные дамы. Поэтому ученицы чувствовали себя вполне свободно, не стеснялись высказываться, и прения получились очень оживленные, хотя — судя по теме — и трудно было это предполагать. Подымались тут иногда и более жизненные вопросы. Референтка, например, упрекала Наташу, что она, погрузившись в семейную жизнь, забыла о жизни общественной. Другая же восьмиклассница возражала ей, что можно быть или матерью, или общественной деятельницей, совмещать же это невозможно. После оживленного спора обе, наконец, согласились, что женщина-мать должна быть не активной деятельницей, но должна быть в курсе общественной жизни, чтобы суметь подготовить к ней своих детей как будущих граждан. В заключительном резюме я — согласившись, что есть в реферате и недочеты, ибо «только тот не ошибается, кто ничего не делает», — напомнил о крупных его достоинствах и предложил благодарить референтку. Молодая публика поддержала меня дружными аплодисментами, а подруги Т-вой сделали даже попытку покачать ее. По окончании реферата одна восьмиклассница (из семьи моих хороших знакомых) пригласила меня к себе. Там же была и референтка, и еще около десятка восьмиклассниц. Так я и окончил этот день в кругу своих учениц.

25 февраля

Сегодняшний день опять напомнил старое, опять отравил у меня настроение. Хорошо еще, что я, собственно, тут ни при чем. Та же Т-ва, что третьего дня читала реферат, сегодня выступила с пробным уроком по грамматике. Она, видимо, волновалась и допустила несколько ошибок. Потом спуталась, стала в тупик, заплакала и не могла кончить урока. Долго потом еще ее успокаивали подруги, немного успокаивал и я. Через три часа был урок словесности в VIII классе. Т-ва успокоилась, но была, видимо, расстроена своей неудачей. Я ее не шевелил. Но вдруг она опять закрыла лицо руками, подруга начала успокаивать ее, но она была уже без сознания. Урок пришлось прервать. Т-ву, как труп, вытащили из класса. Но отводиться не могли. Побежали за докторами. Наконец, одного привели. А Т-ва все еще была в обмороке и только часа через два удалось ее привести в себя.

26 февраля

Подходит конец четверти. Мы спешим допросить неспрошенных и подвести итоги. А ученицы, нервно настроенные из-за этого, реагируют по-своему: слезами и истериками. Вчера я спрашивал семиклассницу К-ву, девицу довольно туповатую и не очень усердную. Исполняя классные работы на 2, она ныне получила за домашнее сочинение 5, чем вызвала у меня некоторые подозрения. Вчера отвечала она неважно, и я посадил ее, намереваясь поставить 2. Но она все время плакала, и я, пожалев ее, хотел для тщательной проверки спросить ее еще раз; а за тот ответ ничего не поставил.

Сегодня у меня был последний в этой четверти урок в VII классе. Но К-ва, досидев до моего урока, перед ним внезапно отпросилась у классной дамы и ушла домой, надеясь, очевидно, на свою подозрительную пятерку и не желая показать своего незнания. Это злоупотребление моей снисходительностью возмутило меня, и я был в VII классе несколько расстроен. Была спрошена Ш-ая, ученица очень ленивая и невнимательная, но в то же время хитрая. Отвечая, она то отделывалась общими фразами, то пользовалась подсказками подруг. Это, наконец, надоело мне, и после одного ответа по подсказу я посадил Ш-ую. Тогда она начала плакать, выбежала из класса и в коридоре устроила форменную истерику, оглашая воплями и причитаниями всю гимназию (потом мне передавали, что Ш-ая, между прочим, причитала, что я преследую ее за то, что она еврейка. В прошлом же году «Русское знамя» писало, будто я преследую правых. Вот и разберись тут!). Заниматься под этот аккомпанемент было почти невозможно. Ученицы сидели расстроенные, подавленные. Не лучше себя чувствовал и я. А между тем чем же я виноват, что, ничего не делая всю четверть, вечно болтая и смеясь на уроках, Ш-ая наполучала целый ряд двоек (по словесности это уже третья в эту четверть) не только по словесности, но и еще по двум предметам? Опасаясь чего-либо худшего, я хотя и поставил ей 2 за ответ, за четверть вывел однако 3–, присчитав одну четверку, полученную за домашнее сочинение.

2 марта

Сегодня опять воскресенье. Правда, теперь для меня это еще менее отдых, чем раньше, т<ак> к<ак> каждое воскресенье я занят часа по три на реферате. Но самые рефераты и прения после них, где и я, и ученицы выступают уже как равные друг другу люди, элементы самодеятельности, творчества, свободы — все это невольно привлекает меня к этому делу, заставляя забывать об усталости. Так и сегодня. Восьмиклассница В-ва читает, или, вернее, устно говорит свой реферат (вообще-то они письменные) на тему: «Идея романа «Анна Каренина»». Реферат не очень обширный. Но после него вспыхивают оживленные прения. Спорят и о характере Анны, и об идее романа. Высказывают иногда очень дельные мысли; иногда, конечно, и путаются. Многие говорят с места, без предварительной подготовки. Весьма дельно выступает с возражениями и шестиклассница З-на. Ее неукротимый характер здесь вполне уместен. И я только руковожу прениями, прибегая иногда к председательскому колокольчику. Опять затрагиваются иногда и современные вопросы. По поводу смерти Анны поднялся, например, спор о самоубийствах. Одни говорят, что здесь проявляется сила воли, другие, наоборот, считают их признаком слабоволия. Эту мысль очень дельно развивает в прениях сама референтка, цитирует откуда-то, что для того, чтобы жить, требуется иногда большее мужество, чем для того, чтобы умереть. Я поддерживаю ее в этом отношении. Из преподавательского персонала выступает только математик Ш., которому ученицы всегда с жаром аплодируют. Большинство же на рефератах даже и не бывает. Не ходит теперь на них и инициатор этой затеи — наш председатель, которых! при случае, конечно, пожнет всю славу за них. Я в заключение выступил на этот раз с довольно обширным резюме, где развивал свою точку зрения. Ученицы мне тоже поаплодировали. Оживленные разговоры среди учениц на тему реферата и в этот, и в следующие дни ясно говорят, что предприятие это не бесполезное, что оно оживляет, будит мысль. А это, конечно, самое главное.

3 марта

После того приподнятого, праздничного настроения, какое создается воскресными литературными беседами, особенно тяжело переживать те школьные неприятности, которые в таком изобилии сыплются почти каждый день. Сегодня со мной объяснялась шестиклассница А-ва. Это очень болезненная и крайне неспособная девушка, обморок которой в прошлом году дал повод выступить против меня черносотенной «Стреле» и местной газете. Ныне она из-за нервного расстройства пропустила всю вторую четверть. В эту четверть, хотя и занималась, но что это за занятия? При орфографических упражнениях она обнаружила, например, незнание даже правила о сомнительных согласных; написавши правило с «ь» в неопределенном наклонении и списывая с книги фразы на это правило, тут же писала все наоборот. На днях я спросил ее устно. Опасаясь расстроить ее, я спрашивал только за последние уроки, совсем не касаясь пропущенной второй четверти. Но и тут ее ответы говорили скорее о невежестве, чем о знании. Романтиков она называла «романистами», добавляя, что они писали романы; и это после того, как только что довольно подробно проходили о романтизме. Не могла даже сказать, при каких обстоятельствах умер Грибоедов, хотя как раз теперь проходим «Горе от ума». Вообще все спрашивание состояло почти в том, что, задав А-вой вопрос, я спрашивал какую-нибудь другую ученицу; а А-ва стояла и молчала или говорила что-нибудь невпопад. Однако и за этот «ответ», за который другой я без колебания поставил бы 2, А-вой пришлось поставить 3–, чтобы не вызвать опять истерики или обморока. И вдруг сегодня она стала выражать еще мне претензию, почему ей не поставлено 4. А когда я сказал, что ответ ее по-настоящему заслуживал только двойки, она была, видимо, обижена и ушла из гимназии со слезами. Как бы опять не вышло по-прошлогоднему! По-моему, таким еле живым и неспособным ученицам совсем не место в обычной нормальной школе. Теперь же, занимаясь с ними, или приходится ставить баллы не за знания, а за болезнь, или оценивать их так же, как остальных под угрозой сделаться невольным убийцей.

Этим, однако, неприятности сегодняшнего дня не окончились. Между четвертым и пятым уроком у меня вышел резкий конфликт с классной дамой Д., сухой и злой старой девой. Стремление ее и некоторых ее коллег увильнуть от своих обязанностей уже давно возмущало меня, т<ак> к<ак> это часто прямо касалось моих интересов как преподавателя. На этой же почве противоречия интересов преподавателей и классных дам вышел инцидент и сегодня. Придя в учительскую, я увидел, что учительница французского языка чем-то огорчена. Оказалось, что она оставила за шалости IV класс на пятый урок. Но сидеть с ними некому. Приходится или отпускать их, или оставаться самой. Я стал говорить, что ведь на это же есть классные дамы. В это время в учительскую как раз вошла классная дама этого класса Д. и стала настаивать, чтобы учениц отпустили, т<ак> к<ак> ей некогда с ними сидеть. Я вмешался в этот разговор и заметил, что этим подрывается авторитет учительницы. Классная дама довольно резко оборвала меня, потребовав, чтобы я не вмешивался в это дело, т<ак> к<ак> оно меня не касается. Я стал говорить, что классные дамы вообще уклоняются от своих прямых обязанностей, и что это дело вовсе не частное, и я как член педагогического совета вправе его обсуждать. Д. продолжала стоять на своем и аргументировала исключительно повышением тона. Под конец разговора я сказал: «Вы стоите за отмену наказания вовсе не ради интересов учениц, а ради своих собственных интересов». Тогда классная дама бросила мне какой-то намек на мои отношения к ученицам. Это так напомнило мне Б-ского с его доносами на меня, что я — уходя из учительской — бросил по адресу Д.: «Пишите доносик!» Д., как потом оказалось, была в свою очередь очень возмущена моими словами. Вечером, после совета, у нас по этому поводу было опять бурное объяснение, и я ушел домой в самом угнетенном настроении.