ОБСТАНОВКА В КИЕВЕ

ОБСТАНОВКА В КИЕВЕ

5 февраля 1919 года советские войска заняли Киев. Первыми вступили в город Богунский и Таращанский полки во главе со Щорсом и Боженко. Из далекой Унечи, около нейтральной зоны, где собралось несколько рот украинских партизан, составлявших основное ядро этих полков, они совершили героический поход до Киева. Опрокидывая отступавшие немецкие части, офицерские отряды, корпуса гетманских сердюков и полки Директории, как снежная лавина, обрастая все новыми добровольцами, богунцы и таращанцы, наконец, увидели златоглавую украинскую столицу во всем великолепии ранней весны.

Со всех концов России, из обеих столиц и из южных городов буржуазия и помещики бежали в Киев, к гетману, под защиту немецких штыков. Здесь находились: «Союз промышленности, торговли и финансов», «Союз хлеборобов-собственников», «Монархический блок», «Совещание членов законодательных палат», «Союз возрождения России», «Национальный центр», «Земско-городское объединение», «Совет государственного объединения России» и т. д. Люди, которые еще вчера кричали на всех перекрестках, что «большевики — изменники», потому что не хотят сражаться с немцами «до победного конца», снимали шапки и почтительно кланялись, когда немецкий патруль, стуча подкованными сапогами, проходил по мостовой. Но в душе они прекрасно понимали, что и гетман, и немцы, и Директория — плохая защита.

Директория удержалась в Киеве около пяти недель и бежала. Министры и члены Директории, «атаманы» и «куренные полковники», в одну ночь ограбив все ювелирные магазины в городе, бежали в Винницу, захватывая паровозы, вагоны, автомобили, отнимая лошадей и сани у проезжих извозчиков. Убежала верхушка. Все же остальные остались в городе. Сиятельные князья, короли угля, сахара, хлеба, царские сенаторы и генералы шепотом передавали друг другу о том, что происходило вокруг: Одессу заняли союзники, Петлюра — в Виннице, Деникин двигается с Дона на Украину, не сегодня-завтра кто-нибудь из них будет здесь. А пока… Пока большевики крепко занимали Киев и двигались дальше на юг.

И вот люди, хваставшиеся своим благоразумием, спекулянты, которые ради наживы готовы были растерзать друг друга, старались в смутной надежде на будущее как-нибудь пережить эти полные страха тревожные дни. Дух легкомыслия витал над этим городом, куда только что вступили советские войска. Рестораны были с утра набиты людьми, которые пили, чтобы забыться. Кабаре и ночные кабаки открывались чуть ли не с пяти часов вечера. Хорошо одетые, выхоленные, упитанные дамы и мужчины бегали по магазинам, скупая все, что представляло ценность. Среди этой толпы обезумевших от страха и жадности прожигателей жизни и спекулянтов было множество шпионов — польских, деникинских, петлюровских и агентов союзников, пробравшихся из Одессы. В Киеве вдруг оказалось огромное количество иностранных подданных, говоривших по-русски, с типичным для москвичей и петроградцев говором, и десятки консулов всех стран мира, включая южно-американские государства.

Весна того года была удивительная: ранняя, сияющая южная весна, когда солнце с утра заставляет всех улыбаться, а молодежь ходит, как пьяная.

Советские полки впервые после трехмесячного похода и каждодневных боев расположились для отдыха и переформирования.

В те времена бои велись главным образом вдоль железнодорожных магистралей. Впереди шли авангардные боевые полки, за ними — вновь сформированные отряды пополнения, эшелоны с боеприпасами, коммунисты-рабочие с заводов и фабрик Москвы, Петрограда, Иваново-Вознесенска, посланные в помощь фронту, партийным и советским организациям. Поскольку не существовало железнодорожного расписания, все это двигалось в зависимости от возможности достать паровозы и топливо для паровозов, а иногда и от того, с какой энергией и какими средствами то и другое добывалось. Вооружение у людей было самое разнообразное: человек с двумя револьверами и гранатами за поясом, перевязанный крест-накрест пулеметными лентами и с винтовкой за плечами ни у кого не вызывал удивления.

Крестьяне, обманутые Петлюрой, массами переходили на сторону большевиков. Многие из них были типичными выразителями мелкобуржуазной анархистской стихии. Петлюровцы играли на этих инстинктах. С одной стороны, они раздували национальные, шовинистические чувства, с другой, потакали самым низменным порывам, которые могут возникать у человека на войне. Грабежи, насилия над женщинами, еврейские погромы были обычным явлением на территории, занятой войсками Директории. Переходя на сторону Красной Армии, крестьяне попадали совсем в другую обстановку. Суровая дисциплина, жертвенность ради революции, голод и холод (излишки хлеба и топлива отправлялись в Москву и Ленинград, население которых в них остро нуждалось) — вот что ожидало советского бойца во время гражданской войны. За грабеж, насилие, пьянство отдавали под суд военного трибунала, а в боевой обстановке расстреливали на месте. Орденов еще не было (указ о них только что появился); самой высокой наградой был приказ по полку; самой большой честью было умереть в бою за партию и Советскую власть.

Не удивительно, что многие из тех, кто, перебегая от Петлюры на сторону большевиков, надеялись на легкую и веселую жизнь, впадали в уныние и легко поддавались контрреволюционной агитации. Тогда возникали бунты, волнения в отдельных частях, а иногда и крупные восстания, как это было впоследствии с армией Григорьева или отрядами Махно и отдельных атаманов, которые то переходили на нашу сторону, то воевали против нас.

Наш вагон, в котором ехали также С. Винокуров, Н. Вершинин и небольшая охрана, то прицепляли к эшелонам, шедшим на фронт, и тогда мы летели почти без остановок, то отцепляли без предупреждения, и тогда он стоял на какой-нибудь станции до тех пор, пока нам не удавалось получить паровоз. На одной станции мы видели, как полк в конном строю, прямо по железнодорожному полотну, шел в атаку на эшелон, в вагонах которого петлюровским агентам удалось вызвать волнения.

Мы приехали в Киев к вечеру. На вокзале нас встретил Фомин — высокий, худой человек, затянутый во френч, в ремнях и с маузером через плечо. Он был начальником контрразведки округа. Его серые глаза то вспыхивали холодным блеском, когда он говорил о происках контрреволюционеров, то излучали удивительную теплоту, когда рассказывал о Щорсе, бывшем тогда начальником гарнизона, — Фомин был его другом и поклонником. Мы ехали по оживленным улицам Киева, заполненным веселой, жизнерадостной толпой. Предвечерняя голубоватая пелена как бы окутывала город, на улицах которого жемчужной, серебрящейся нитью вспыхивали гирлянды фонарей.

Мы подъехали к гостинице «Франсуа» и вошли в подъезд. В холле толпилось множество всякого народа — молодые люди с офицерской выправкой, но в штатских костюмах, обрюзгшие спекулянты с заломленными на затылок шляпами и в немецких непромокаемых плащах, женщины в черных декольтированных платьях, обвешанные фальшивыми драгоценностями. Трехстворчатая застекленная дверь вела в огромный ресторанный зал, набитый разношерстной толпой, среди которой кое-где за отдельными столиками сидели командиры наших частей. На эстраде играл оркестр, лакеи бегали, разнося блюда. В воздухе висел сизый табачный дым. Сквозь равномерный гул голосов изредка прорывались пьяные выкрики. Огромная хрустальная люстра, висевшая очень низко, освещала лепной позолоченный потолок, верхнюю часть стен и головы людей, сидевших посреди зала.

Мы поднялись по устланной ковром лестнице на третий этаж. Два китайца-часовых вытянулись при виде Фомина. Фомин кивнул им головой и повернулся к нам.

— Это наш этаж!

Здесь находились самые дешевые номера. Но Фомин избрал третий этаж потому, что он был верхний и его было нетрудно изолировать. Если буржуазия живет в роскошных номерах — черт с ней! Пускай она в них и разлагается; а пролетариат нужно уберечь от соблазнов. Приведя себя в порядок после дороги, мы начали подумывать, где бы поужинать. Спросили Фомина. Он задумался.

— Да, будь пораньше, можно было бы послать в отряд на кухню за кашей. А теперь придется ужинать внизу. Только там публика неподходящая, и в любое время контрреволюция может проявить себя… Эх! Придется спуститься в самый подвал.

— Почему в подвал?

— А там у них другой ресторан — с программой. Туда больше крупная буржуазия ходит. Та теперь тише воды, ниже травы. Но на всякий случай надо быть при оружии.

Мы спустились вниз и прошли в общий зал. Метрдотель, увидев Фомина и трех человек явно комиссарского типа, побледнел и бросился вперед по узенькой лестнице, которая вела в подвал.

Здесь в небольшом зале сидели за столиками мужчины в черных костюмах, накрахмаленных воротничках (которых мы после взятия Харькова не видели) и галстуках и дамы в вечерних туалетах, украшенные драгоценностями, на этот раз настоящими. Из кадок со льдом торчали разноцветные горлышки винных бутылок. Лакеи в черных фраках — не те лакеи, что в верхнем зале носились в своих пропитавшихся потом белых куртках, а лакеи, сами похожие на господ, — медленно и важно разносили на продолговатых серебряных блюдах изысканные закуски, распространявшие острый, пряный запах. Когда мы вошли, все головы повернулись в нашу сторону. Фомин с яростью оглядел сидевших и повернулся к метрдотелю.

— Дайте нам столик в углу у самой сцены…

Мы сели. Метрдотель передал три толстых прейскуранта. Фомин вернул их назад.

— Дайте четыре порции котлет…

Винокуров проглотил слюну и добавил:

— Отбивных…

Метрдотель наклонил голову.

— А на закуску что прикажете? Какое вино?

Винокуров, который имел около двух метров роста и такой ширины плечи, что ни один каптенармус не знал, где достать на него обмундирование, вздохнул:

— По сто граммов водки и две селедки с гарниром!

Метрдотель поднял брови: таких заказов до сих пор ему еще не давали, и, сказав: «Слушаюсь» — поспешно ушел.

Фомин посмотрел ему вслед.

— Он, свинья, не понимает, что люди несколько дней ехали и горячего во рту не имели. Привык буржуям слизняков в раковинах подавать да белые вина разливать…

В зале, где прежде еле слышался сдержанный говор, теперь раздавались громкие голоса, женский смех. Недалеко от нас сидел мужчина с мясистым, красным лицом, остриженный бобриком, держа в одной руке, украшенной толстым золотым кольцом с крупным бриллиантом, сигару и положив другую на обнаженные плечи молодой очаровательной блондинки с синими, широко раскрытыми глазами. Он шептал ей что-то на ухо. Она смеялась низким грудным смехом, продолжая удивленно нас разглядывать. Оркестр заиграл попурри, потом смолк, и на авансцену вышел знаменитый когда-то в Москве конферансье. Он всматривался в зал и время от времени кланялся какому-нибудь столику:

— Здрасьте, господа, здасьте, зрасьте…

Раздались приветственные ответные выкрики из зала. Конферансье повернулся в нашу сторону и на мгновение замер, онемев. Потом снова обрел дар речи:

— Начинаем нашу концертную программу…

После него появилась девица, сильно декольтированная и намазанная, которая, подтанцовывая под музыку, спела куплеты с рефреном: «Деньги здесь и деньги там…»

После первой девицы появилась вторая, в купальном трико, и показала несколько акробатических номеров. После нее выступила третья. Впрочем, нас больше занимала еда. В течение нескольких дней мы питались черным хлебом с кусками сала, запивая их кипятком. Давно уж не ели мы такой селедки и таких котлет… Три бутылки пива, поданные дополнительно, окончательно привели Винокурова в добродушное настроение. Сложив огромные руки на животе, он осматривал подобревшими глазами зал.

— Хорошо вы тут живете, сытно!

Фомин вскинул на него серые глаза.

— Действительно, хорошо, — все время под пулей. Ты не смотри на буржуазию сейчас, когда она гуляет! Ты посмотри на нее с другой стороны; чуть какой командир зазевается, пуля из-за угла — и готов. Попробуй-ка пройдись ночью по улицам…

Вдруг потух свет. Желтые лучи прожектора упали в середину зала. Женщина, гибкая, как змея, в черном платье, с такими разрезами по бокам, что ее длинные ноги выделялись очень резко, начала медленно танцевать «танго смерти». Ее партнером был томный молодой человек в баках и во фраке, сидевшем на нем, как трико. Тягучая музыка, страстная и вместе с тем печальная, пробуждала у людей затаенные желания.

Свет вспыхнул, потом снова погас. Раздался страшный удар, словно кто-то гигантским молотком хватил по потолку. Наверху послышался топот ног и вслед за ним дикий испуганный женский визг в нашем зале.

Фомин выхватил из кармана электрический немецкий фонарь и, одним прыжком вскочив на сцену, направил свет в зал.

— Тихо! Сидеть всем спокойно! Сейчас будет свет!..

Минута или две казались вечностью. И свет действительно зажегся. Фомин повернулся к нам.

— За мной!..

Мы бросили на стол деньги, вскочили на сцену и, не отставая от Фомина, наткнулись за кулисами на конферансье.

— Где выход?

— Отсюда по лестнице прямо во двор.

Фомин вынул маузер из кобуры.

— Проверить оружие!

Мы вышли на улицу и направились к ярко освещенному входу в гостиницу. Одни люди выбегали из подъезда, другие, наоборот, вбегали туда.

В гостинице мы увидели страшное зрелище. Зеркальные двери и большие стекла в окнах были выбиты. В середине огромного ресторанного зала, среди перевернутых столиков, лежали несколько раненых и убитых мужчин и женщин. Огромная люстра, как будто подрезанная сверху, валялась на полу, разбросав свои хрустальные подвески. Вся лестница, ведущая во второй этаж, была забита женщинами, теми женщинами определенной профессии, для которых этот ресторан был своего рода биржей и местом постоянного пребывания. С трудом пробившись наверх, мы увидели на нашем этаже двух растерявшихся часовых-китайцев, которые кричали и бегали по коридору, потому что и он был забит такими же женщинами. В двойном номере Фомина его дежурный адъютант что-то кричал в трубку полевого телефона.

Фомин схватил его за плечо.

— В чем дело?

— Подлетел к гостинице кавалерийский взвод и пулеметная тачанка. Сначала дали очередь по подъезду, а потом кто-то вбежал и бросил одну гранату в середину зала, а другую в люстру…

— Ну?..

— Пока опомнились, их и след простыл.

— Скорую помощь вызвали? Внизу раненые…

— Уже выехала.

Фомин плюнул с досады.

— В девятый кавалерийский звонил?

— Звонил, все в порядке.

— Звони в двадцать пятый…

Пока адъютант вызывал 25-й кавалерийский полк, Фомин вдруг открыл ящик стола и вытащил пачку «богдановских» папирос «Дюшес».

Винокуров удивился.

— Ты разве куришь?

— Иногда…

Винокуров посмотрел на коробку с уважением.

— Смотри, настоящие ростовские папиросы… Где же ты их достаешь?

— Покупаю в любом магазине.

Фомин повернулся к адъютанту.

— Ну что ты тянешь?..

— Двадцать пятый, двадцать пятый, — надрывался адъютант. — Кто говорит? Дежурный по штабу — Петров? Здравствуй, Петров… Это я… У вас все в порядке?

— Третий эскадрон… так… а где они сейчас?.. Так… Разъезды выслали? Так… все!

Адъютант сообщил Фомину:

— Третий эскадрон у них восстал. Командир — бывший петлюровский офицер. Да и весь почти эскадрон был из перебежчиков. Выслали разъезды на поиск. Начальнику гарнизона доложено.

Фомин надел фуражку.

— Еще одну ночь не спать. Вызывай две бронемашины и легковую. Это добро мы у Петлюры в Дарнице захватили, теперь пользуемся. Пока!..

Мы вышли от Фомина и отправились по своим номерам. В коридоре на полу и прямо на ступеньках лестницы в разных позах спали женщины. Рядом с некоторыми лежали их жалкие и смешные шляпки.

Так закончился наш первый день пребывания в Киеве.

Петлюровцы, уходя из Киева, сознательно оставили весь свой пропагандистский аппарат в городе. На Крещатике, 25, в пятиэтажном здании помещалась «УТА» (Украинское телеграфное агентство). Продолжали выходить украинские газеты, печатавшие информацию этой же «УТЫ». Буржуазные газеты и издательства прекратили свою деятельность. Но их владельцы, надеясь на скорое возвращение Петлюры или на приход Деникина, старались сохранить своих сотрудников.

Я очень хорошо помню, как, поднявшись в дирекцию «УТА» и спросив заведующего, я ни от кого не мог получить ответа, потому что во всем здании не оказалось человека, желающего говорить по-русски. Наконец меня привели к «пану керуючему», который, посмотрев на мой мандат на русском языке, тоже заявил, что он не понимает, о чем идет речь. Все это привело к тому, что в течение суток «УТА» перестала существовать и превратилась в БУП — Бюро печати и информации рабоче-крестьянского правительства Украины.

В пятом, верхнем этаже этого здания до прихода советских войск находилось правление украинского «Союза промышленности, торговли и финансов». Председатель его сбежал, оставив после себя мертвый и живой инвентарь — мебель, толстого лакея в баках и серой униформе и не менее толстого, брошенного на произвол судьбы старого бульдога.

Отдел осведомления правительства расположился на этом этаже. Вообще здание было удобное и обширное. После переезда правительства в Киев в нем свободно разместились все отделы. Прямой провод с радиостанцией, телеграфом, штабом и некоторыми учреждениями обеспечивали хорошую связь. Киев был удобен для установления непосредственного наблюдения за всей оккупированной территорией и полосой за фронтом.

Для того чтобы разобраться в обстановке, мы устроили прием для иностранных представителей. Наравне с так называемыми «почетными консулами», которые фактически являлись иностранноподданными коммерсантами, жившими в течение многих лет в Киеве, были представительства, существовавшие явно для информационных целей, а также возникшие в период смены предыдущих правительств. Таким было оставшееся после петлюровской Директории польское представительство, довольно обширное по составу, хотя между польским правительством Пилсудского и Советским украинским правительством не было ни дипломатических отношений, ни официальных военных действий. Учитывая продвижение польских войск в ряде районов, наличие польских частей в составе оккупационных войск в Одессе и помощь поляков Петлюре, можно было ясно представить, чем это представительство занималось. Было представительство международного Красного Креста, курьеры которого еженедельно выезжали в оккупированную Одессу. Было множество неясных групп. Хотя сношения с иностранцами и наблюдение за ними, так же как и защита государственной безопасности, входили в ведение других органов и Наркоминдела, тем не менее Отдел особого осведомления, задачей которого было получение всесторонней информации, вынужден был принимать соответствующие меры в тех случаях, когда он сталкивался с вражеской агентурой. В этом смысле и с Фоминым, и с начальником Особого отдела Апетером было очень легко работать, не говоря уже о Мартине Яновиче Лацисе.

Я, как сейчас, вспоминаю свой первый с ним разговор, когда после обсуждения некоторых деловых вопросов Мартин Янович вздохнул, разгладил свою расчесанную на две стороны бороду и сказал с характерным Для него латышским акцентом:

— А все-таки до сих пор пуржуазия кушает и пьет в сфое удофольствие, а нарот кодит босая и голая…

Насколько сложной была обстановка того времени, показывают три наудачу взятых дела.