ПЕРЕД ОКТЯБРЕМ

ПЕРЕД ОКТЯБРЕМ

Шел третий год первой мировой войны. Царское правительство потеряло всякий авторитет в стране. Армия, руководимая бездарными генералами, терпела поражение за поражением. По-прежнему с фронта в тыл шли бесконечные эшелоны с ранеными. На фронт в качестве пополнения отправлялись наскоро обученные бородатые ополченцы с крестом на папахах вместо кокарды.

Несмотря на то, что страна обладала неисчерпаемыми запасами продовольствия, скопившимися на Волге, Урале и в Сибири, правительство оказалось не в состоянии нормально снабжать столицы, а иногда и действующую армию. На фронте начались так называемые «мясные бунты».

Даже в Москве, которая снабжалась, благодаря своему центральному положению лучше, чем Петроград, цены на продовольствие значительно опередили повышение заработной платы.

В 1916 году в России в разное время бастовало свыше миллиона рабочих. Последняя искра надежды вспыхнула над погруженной в отчаяние страной в период прорыва войск Юго-Западного фронта летом 1916 года. Но наступающие армии не были поддержаны соседними фронтами и союзниками на Западе. Уже осенью этого года Румыния была почти полностью оккупирована немцами. Война стала безнадежной…

В декабре шестнадцатого года стояли жестокие морозы.

Однажды вечером я сидел в своей комнате, читая какую-то книгу, когда в квартире раздался резкий звонок, и слышно было, как открыли входную дверь. Дома, кроме меня и старушки Марфы, жившей у нас лет двадцать, никого не было.

Я вышел в переднюю и увидел старшего брата Михаила, с маленьким чемоданом в руке. Михаил был призван в армию еще в начале войны. Как вольноопределяющийся первого разряда, то есть солдат, имеющий неполное среднее образование, он, как полагалось, через шесть месяцев был произведен в унтер-офицеры, а через год должен был держать экзамены, чтобы получить чин прапорщика, — по условиям военного времени это не представляло трудностей.

Однако он предпочел остаться солдатом. Михаил отличался физической силой, не часто встречающейся даже среди профессиональных атлетов, большой смелостью и был по характеру очень веселым человеком. Поэтому командир полка его знал и любил. Он вызвал его для объяснений. Михаил коротко ответил, что предпочитает воевать солдатом.

Как-то проезжая через Москву, командир полка заехал к нам домой, привез от него письмо и, застав мать, советовал ей повлиять на сына, чтобы тот не отказывался от офицерского чина. Это был уже старый боевой пехотный полковник с седыми усами.

— Помилуйте, сударыня, — говорил он, — сама природа предназначила его для военной службы!

Мать была образованная и умная женщина. Она ездила ежегодно за границу, поддерживала связи с эмигрантами. Война застала ее с отцом в Германии. Им с трудом удалось через Швецию вернуться на родину. У отца и матери взгляды совпадали. Они презирали царское правительство и считали, что оно не способно выиграть войну. К тому же мои старшие братья, Сергей и Михаил, пострадали после 1905 года. Сергею только через два года удалось восстановиться в университете, а Михаил был навсегда исключен из гимназии.

Мать была близорука и, не любя очков, носила лорнет на цепочке. Она открыла лорнет, посмотрела на полковника и ответила:

— Видите ли, я всегда хотела, чтобы мои дети имели сильный и самостоятельный характер. Уже по одному этому я не могу давать никаких советов своему сыну…

Теперь Михаил, сняв башлык и шинель и оправив гимнастерку, направился прямо в столовую. Открыв буфет, где стояло блюдо с холодными котлетами, он поставил его на стол, вынул из заднего кармана фляжку и, отрезав полбуханки черного хлеба, принялся за работу.

Я знал, что расспрашивать его во время еды бесполезно.

Отодвинув пустое блюдо, он начал пить чай, который к этому времени принесли на стол.

Наконец я не выдержал и сказал:

— Неужели ты не можешь в нескольких словах рассказать, что делается на фронте?

— Могу, — ответил он, прихлебывая чай с блюдечка. — Раньше были кадровые солдаты и офицеры, было желание воевать, но не было снарядов, не хватало винтовок, патронов, артиллерии. Теперь есть боеприпасы и оружие. Но кадровых офицеров и солдат мало, а главное, за редким исключением, никто не хочет воевать и не верит в возможность победы. Войну надо кончать!

Так я услышал в первый раз фразу, которая впоследствии стала одним из лозунгов Октября…

Если в Петрограде падению самодержавия предшествовали всеобщая забастовка, демонстрации и столкновения с полицией в течение двух дней, то в Москве к вечеру 28 февраля 1917 года все население вышло на улицу и направилось к Городской думе. В огромной толпе собравшихся перед ее зданием время от времени раздавались крики, и сквозь ее строй гимназисты, студенты, рабочие проводили то огромных, увешанных медалями городовых, то околоточных надзирателей.

Какой-нибудь безусый семиклассник, держа отнятую шашку наголо, конвоировал детину, который мог бы убить его одним ударом кулака. Зрелище это было настолько смешным и необычным, что по адресу арестованных, которые вчера еще вызывали ненависть у большинства населения, теперь сыпались остроты и язвительные замечания.

На другой день вновь назначенный командующий округом полковник генерального штаба А. Е. Грузинов принял парад войск, выстроившихся на Красной площади, а городской голова фабрикант Челноков произнес перед ними речь. «Теперь-то, — говорил он, — под руководством Временного правительства Россия доведет войну до победного конца».

Период от февраля до октября 1917 года выявил полную неспособность русской буржуазии управлять государством.

После революции 1905 года, когда пролетариат ценой жестоких боев вырвал у самодержавия конституцию, в течение восьми с лишним лет русские капиталисты и процветавшие за их счет буржуазные профессора, крупные адвокаты и так называемые «земские» и «городские» деятели на всех банкетах и собраниях повторяли одно и то же: дайте нам власть, и мы покажем, какой будет Россия!

Наконец они получили власть, так же как и полную поддержку со стороны американских, английских и французских капиталистов.

Страна, которая стояла на грани полной экономической и военной катастрофы, за несколько дней превратилась в сплошную говорильню. Практически никто не работал и работать не хотел. Пролетариат вовсе не собирался, свергнув самодержавие, трудиться не покладая рук для обогащения рябушинских, второвых, морозовых, манташевых и их иностранных компаньонов. Буржуазия и связанная с ней либеральная интеллигенция привыкли к тому, чтобы за них работали другие.

Все законы, ограничивавшие деятельность банков, акционерных обществ, монополий, торговых или промышленных компаний, были отменены.

Деньги падали катастрофически, цены соответственно росли. Спекуляция охватила все стороны жизни.

Воровство и грабежи приняли характер стихийного бедствия. Ограбили патриаршую ризницу.

Милиция, набранная из студентов, меньшевиков, эсеров и добровольно вступивших в нее жуликов, не в состоянии была поддерживать даже подобие порядка.

Начали возникать комитеты домовой охраны, которым выдали оружие. Во всех более или менее крупных домах подъезды к вечеру закрывались и жильцы по очереди несли сторожевую службу. Какой-нибудь присяжный поверенный, видевший в своей жизни револьвер только в качестве вещественного доказательства в суде, получал наган или винтовку и вместе с преподавателем гимназии или бухгалтером из банка шел на ночное дежурство. Так как жильцы сомневались в боеспособности такой охраны, то в наиболее богатых домах нанимали для этой цели офицеров. Выступая в качестве платных телохранителей богатых людей в тылу, в то время как на фронте продолжались бои, офицеры эти еще больше способствовали озлоблению солдат против командного состава.

Продажа спиртных напитков, запрещенная на время войны, возобновилась явочным порядком.

Кабаки и ночные кабаре росли, как грибы после дождя, и открыты были до утра. Могучая армия спекулянтов, офицеров и «земгусаров»[1] устраивала в них настоящие оргии.

Армия распадалась с необыкновенной быстротой. Толпы дезертиров устремились в тыл. Находившиеся в госпиталях солдаты не хотели идти на фронт. Множество офицеров не возвращались в свои части и оседали в тыловых городах.

В Москве на временном учете штаба округа находилось около пятнадцати тысяч офицеров. Еще больше было таких, которые, приезжая в «первопрестольную», вообще не становились ни на какой учет.

Правда, штаб округа создал «комиссию по борьбе с дезертирством». По вечерам члены комиссии с юнкерами носились на грузовиках по городу и производили облавы в общественных местах — театрах, ресторанах, кафе. Солдаты не ходили в эти места. Что же касается офицеров, то они, как правило, не задерживались в таких случаях. Это были те офицеры, которые не хотели возвращаться на фронт, но и не думали отказываться от преимуществ своего звания. Завсегдатаи кабаков, карточных притонов и кафешантанов, они плавали, как рыба в воде, в мутной пене тыловых спекуляций, тогда как их товарищи вместе с солдатами валялись на фронте в сырых окопах и кормили вшей.

Впрочем, у штаба округа были свои соображения, по которым он смотрел сквозь пальцы на этих офицеров. В предвидении возможного столкновения с большевиками третий по счету командующий округом полковник К. И. Рябцев надеялся, что хотя бы часть этих кафешантанных завсегдатаев в решительную минуту возьмется за оружие.

Одновременно с этим создавались «батальоны смерти» из молодых людей, носивших нашивки на рукавах с изображением черепа и перекрещенных костей, а также и «женские ударные батальоны», состоявшие из подкрашенных и нарумяненных девиц, необыкновенно толстых, с челками на лбу и с устрашающими бюстами.

С помощью такого пополнения Временное правительство собиралось спасти многомиллионную армию, которая таяла на глазах, и начать новое наступление против немцев. Это было тем более бессмысленно, что за всю первую мировую войну ни одно русское наступление не было поддержано англо-французскими войсками на Западном фронте. Войска союзников находились в стадии «перманентной обороны» до «Амьенской операции», то есть до августа — сентября 1918 года…

В начале сентября брат Михаил снова приехал с фронта, злой и похудевший. От его обычного добродушия не осталось и следа. Оказывается, после июльских событий в Петрограде, объезжая фронт, комиссар Временного правительства меньшевик В. С. Войтинский выступил перед его полком с призывом к солдатам «защищать родину и свободу» и не слушать «изменников большевиков». Михаил, отвечавший от полкового комитета, заявил, что солдаты не считают большевиков изменниками и требуют освобождения всех, арестованных во время июльской демонстрации. Вскоре его вызвали зачем-то в Искоборсев[2] в Псков с тем, чтобы он по прибытии туда зарегистрировался в комендатуре штаба фронта.

Дежурный комендатуры, капитан, посмотрев на извещение о вызове, заглянул в какой-то список и нажал кнопку звонка. Вошел поручик.

— Направите его в тюрьму согласно распоряжению комиссара фронта, — сказал капитан и стал писать сопроводительную бумагу.

Михаил поднял шум, но ничто не помогало.

— Да вы не волнуйтесь, — успокаивал его капитан. — Возможно, что тут и недоразумение. День, два — все выяснится, и вас освободят.

Михаила конвоировал «ударник» из студентов-добровольцев. Держа винтовку на изготовку, он время от времени повторял:

— Иди, иди, большевик, пошевеливайся!

Михаил, отличавшийся вспыльчивым характером и к тому же возмущенный тем, что ему угрожает какой-то мальчишка, неожиданно повернулся, вырвал из рук «ударника» ружье и дал ему в ухо. Когда тот упал и закричал, брат поднял его за шиворот.

— Ну, показывай, где у вас тут тюрьма!

Положение изменилось. Конвоируемый Михаилом «ударник» шел впереди.

В итоге этой истории Михаил просидел недели две в тюрьме, и только вмешательство командира полка спасло его от военного суда.

И теперь он был зол на весь мир, топал сапогами по всей квартире и кричал по всякому поводу.

Впрочем, дома он бывал редко. Через несколько дней после своего приезда в Москву, зайдя ко мне в комнату, он заглянул в рукопись, лежавшую на столе.

— Рассказики пишешь… Живете тут, как у Христа за пазухой…

Надо сказать, что для человека, приехавшего в Москву из Петрограда или с фронта, Москва действительно казалась спокойным городом. Даже расстрел июльской демонстрации в Петрограде и связанные с ним события мало отразились на московской жизни. По-прежнему выходил орган большевиков «Социал-демократ». Не было никаких арестов. Дело ограничивалось тем, что посторонним запретили доступ в казармы, а на улицах не разрешалось проводить митинги.

Коренные москвичи жили, как раньше. Театры были переполнены; в «Московском литературно-художественном кружке» по вечерам собирались деятели искусства; литераторы с четырех часов дня заполняли кафе «Бом». Почти не изменился и внешний вид улиц. Колокольный звон полутора тысяч церквей, монастырей и часовен утром и вечером раздавался в воздухе. Достаточно было пройти от Иверской часовни, что стояла при въезде с улицы Горького (Тверской), на Красную площадь, а оттуда в Кремль, чтобы на каждом шагу вам попадались здоровенные монахи и профессиональные нищие в веригах, заросшие волосами, покрытые коростами и язвами, юродивые, припадочные, хромые, безрукие…

Поблизости, от угла, начинался Охотный ряд. Теперь трудно себе представить, что в самом центре европейского города помещался бесконечный ряд палаток, заваленных грудами рыбы, птицы, мяса и овощей, иной раз и не первой свежести, так что покупатель по запаху мог найти местонахождение нужного товара, — где продают сельди, а где мясо или соленые огурцы. Перед палатками топтались чудом уцелевшие от всех мобилизаций «молодцы-охотнорядцы» — знаменитая категория, из которых выходили в крещенские дни участники кулачных боев на льду Москва-реки, а когда-то формировались еще и банды погромщиков для разгона рабочих демонстраций и студенческих сходок. Молодцы эти зазывали покупателей, хватая их за полы и выхваливая свой товар.

Окраины города полностью сохраняли самобытные черты старой Москвы — маленькие деревянные домики, окруженные садами, и колодцы, из которых воду носили на коромыслах.

Кроме нескольких улиц, мостовые вымощены были крупным булыжником. Основным средством передвижения являлись извозчики. Обычно и извозчик и седок долго торговались перед поездкой. Потом такой «Ванька», в синем кафтане, перепоясанном цветным кушаком, и в картузе, из-под которого вихры торчали во все стороны, зимою в санках, запряженных унылой лошаденкой, медленно тащился, ныряя в бесчисленных снежных ухабах, а летом гремел железными ободьями коляски по булыжным мостовым.

Зато в центре, от Столешникова переулка до Петровки и далее по Кузнецкому мосту до Лубянки, все было покрыто асфальтом и освещено электричеством.

Витрины роскошных магазинов сияли. Здесь уже не было ничего русского. Магазины французских вин «Депре» и «Леве», крупнейший в России универмаг «Мюр и Мерилиз», «Американский магазин обуви», «Английский магазин готовых вещей», кондитерские — «Трамбле», «Сиу», «Эйнем», французские магазины духов — «Брокар», «Роше», швейцарские магазины часов — «Габю» и «Мозер».

Идя по этим центральным улицам, прохожий читал иностранные вывески: «Жак», «Вандраг», «Луи Крейцер», «Фохст», «Гилле и Дитрих», «Шанкс», «Фаберже», «М. и И. Мандель», «Сан-Галли», «Шансон и Жаке», «Дациаро», «Ф. Швабе», «Пихлай и Бранд», «Зингер», «Кодак», «Латэ», «Герц», «Жан», «Поль», «Лионский кредит» — и думал: «А где же здесь что-нибудь русское?»

«Русское», то есть русские фирмы и русские купцы, было оттиснуто дальше — в Верхние торговые ряды, в Зарядье, на Ильинку.

Разумеется, цены в этих роскошных магазинах были таковы, что не только рабочий человек, но и средний служащий или интеллигент не в состоянии был там что-нибудь купить. Даже попасть в некоторые магазины плохо одетому человеку или солдату было невозможно. Достаточно привести такой факт. Уже после Февральской революции в дверях американского магазина «Тэ вэра америкэн шо» стоял гигантского роста негр в форме, пропуская только солидных покупателей.

В Москве трамваи были бельгийские, телефоны — шведские (Эриксона).

В конце сентября Михаилу нужно было возвращаться на фронт. За день или за два до его отъезда, вернувшись домой вечером, я услышал в его комнате шум спорящих голосов. Открыв дверь, я увидел вместе с братом худощавого солдата, небольшого роста, с подстриженными усами, и молодого прапорщика. Солдат умолк было, но потом, спросив: «Это что, твой брат?» — протянул мне руку: «Будем знакомы, Шкирятов».

Прапорщика я встречал и раньше. Это был Юрий Саблин, сын известного книгоиздателя Саблина и внук театрального антрепренера Корша.

Несмотря на явный распад власти и большевизацию масс, буржуазия в Москве чувствовала себя гораздо увереннее, чем в Петрограде. Правда, в районных Советах и районных думах перевыборы дали преимущество большевикам; но в двух городских Советах рабочих и солдатских депутатов, существовавших в отличие от Петрограда раздельно, положение было иное. Даже после того как под давлением масс 5 сентября эти Советы проголосовали за большевистскую резолюцию, все-таки перевыборы их, дав незначительный перевес большевикам в Совете рабочих депутатов, оставили в Солдатском Совете преимущество эсерам. Они получили там 26 мест, большевики — 16, меньшевики — 9 и беспартийные — 9. Что касается городской думы, то она оставалась цитаделью буржуазии. Ее председатель эсер В. В. Руднев был одновременно и председателем «Союза земств и городов». Он как бы объединял вокруг себя довольно широкие круги буржуазии, городских и земских деятелей, близкой к ним интеллигенции. Левые эсеры склонялись к большевикам, уходя в то же время всеми своими корнями в мелкобуржуазную основу. Меньшевики посредничали между всеми лагерями, стремясь удержать большевиков от выступления. Впоследствии они ухитрились одновременно состоять и в Военно-революционном комитете и в буржуазной Думе.

Еще 5 сентября объединенный пленум обоих Советов принял решение о немедленном вооружении рабочих и организации Красной гвардии. Среди московских рабочих живы были боевые традиции первой революции. Наконец, письма В. И. Ленина, адресованные МК, ПК и ЦК большевиков и разосланные в середине сентября, содержали самый тщательный план организации восстания и законченную программу политических и экономических мероприятий после победы.

Руководствуясь этими историческими документами, Московский комитет партии и его военная организация проделали огромную работу. К октябрю выборы в районные думы и перевыборы полковых и ротных комитетов показали, что девяносто процентов солдат проголосовали за большевиков. Массы в Москве были готовы к вооруженному восстанию, но положение их было иное, чем в Петрограде.

Большинство московского пролетариата составляли текстильщики. Недаром Красная Пресня была крепостью вооруженного восстания 1905 года. Однако рабочие, как правило, не пользовались отсрочками по призыву в армию, как это было в Петрограде на крупнейших предприятиях. Уходящих в армию текстильщиков заменяли крестьянами и крестьянками, стараясь при этом подбирать наиболее малограмотных.

Из состава Московского гарнизона только одна треть находилась в строю. Все остальные были приписаны к предприятиям, обслуживавшим фронт. Таким, образом, из трех солдат по крайней мере двое не имели даже винтовок. Но и в строевых частях было два состава — переменный и постоянный. Переменный (преимущественно старшие возрасты) после краткосрочного обучения направлялся на фронт. Постоянный (офицеры, подпрапорщики, фельдфебели, унтер-офицеры) прочно осел в Москве. Оседали москвичи из состоятельных семейств, иной раз великолепно знавшие военное дело. Кроме этого, в Москве было два военных училища, шесть школ прапорщиков, четыре кадетских корпуса. Еще в период всероссийского Государственного совещания в Москву был вызван 7-й сибирский казачий полк, а в Калугу позднее переброшен 4-й сибирский казачий полк.

Склады оружия, боеприпасов и продовольствия охранялись штабом округа довольно тщательно. Короче говоря, полковник К. И. Рябцев далеко не похож был на командующего Петроградским военным округом полковника П. Полковникова, так же как и В. В. Руднев мало походил на петроградского городского голову, беспомощного старика Г. И. Шрейдера. К тому же меньшевики, эсеры и сам Рябцев усиленно распространяли слухи, что командующий округом признает демократию, подразумевая под этим решения, вынесенные большевиками, меньшевиками, эсерами и трудовиками.

Примерно обо все этом и шел разговор, при котором мне пришлось присутствовать. Спорили о том, можно ли мирным путем договориться о переходе власти к Объединенному Совету или придется драться.

Теперь это может показаться странным, но в сентябре 1917 года подобные споры происходили в Москве почти повсюду. Позднее, во время октябрьских боев, Московский Военно-революционный комитет дважды пытался договориться с Рябцевым и Думой. Но это привело к излишним жертвам, потому что белые, обманным путем захватив Кремль и расстреляв часть солдат 56-го полка, продолжали сопротивляться до окончательного разгрома, то есть до 3 ноября.

Саблину казалось наиболее вероятным, что с падением в Петрограде Временного правительства власть в Москве механически перейдет к Объединенному Совету. М. Шкирятов, посмеиваясь, говорил, что еще не бывало случаев, когда буржуазия отказывалась бы добровольно от власти.

— Ну, а Февральская революция? — спрашивал Саблин.

— Февральская революция помогла буржуазии избавиться только от монархического строя, дискредитировавшего себя. А капиталисты, как они были, так и остались.

— Стало быть, я помогаю капиталистам? — закричал Саблин.

— Про тебя я ничего не говорю, а что касается правых эсеров, то достаточно посмотреть на Керенского и Савинкова. Они еще не мало прольют рабочей крови.

— Меньшевики не лучше, — сказал Михаил. — Спасибо Войтинскому — покормил я тюремных вшей. По-моему, все это бесполезные разговоры. Надо захватить оружие, вооружить рабочих и разогнать Думу. Рано или поздно придется это сделать.

Они спорили и шумели, а я слушал и думал о том, что с каждым днем становилось все ясней не только для меня, но и для многих. Да, массы избавились наконец от оборонческих иллюзий. Народ перестал признавать Временное правительство и его власть. Он не хотел больше вести войну и решил сам управлять государством. Единственной формой такой власти могла быть власть советская, и единственной партией, которая могла руководить этой властью, была партия большевиков.

В середине октября стало известно, что под предлогом частичной демобилизации полковник К. И. Рябцев приказал расформировать шестнадцать запасных полков, а нижних чинов, специалистов и рабочих отправить на фронт.

Все вокзалы были забиты солдатами. Одни с мешками за плечами осаждали поезда, стремясь скорее вернуться в деревню; другие шли под конвоем на запасные пути, где стояли эшелоны для отправки в действующую армию.

На Кузнецком мосту, в кафе «Сиу», царило радостное оживление. «Земгусары», спекулянты и репортеры буржуазных газет, перебивая друг друга, делились новостями.

— Вы слышали? Рябцев начал «чистить» Москву.

— В Калугу прибыли с Западного фронта драгуны, казаки и «ударники» с артиллерией…

— Для чего?..

— Двигаются на Москву…

Толстый господин, поставив чашку с шоколадом на стол, развел руками.

— Господа, но зачем они нам? В Москве совершенно спокойно. А эти «ударники» и их офицеры ведут себя, я бы сказал, совершенно непристойно… Вчера я ужинал в «Славянском базаре» с дамой… Пришлось уйти. Нахально, не спрашивая, садятся к столу, пристают к женщинам…

Сидевший против него пожилой худощавый журналист в потертой визитке завопил так, что замолкли все посетители.

— Да вы что, с неба свалились? Рабочие бастуют, солдаты волнуются… Неужели вы не знаете, что большевики хотят захватить власть?

Толстый господин вздохнул.

— Не знаю. Во всяком случае, они не устраивают скандалов в публичных местах… — Он повернулся к официантке: — Получите!

19 октября Москву облетело известие, что в Калуге «ударники», драгуны и казаки разгромили местный Совет солдатских депутатов и арестовали всех, присутствовавших на заседании.

Это событие произошло сразу после предательского письма Каменева и Зиновьева, опубликованного в петроградской прессе, о том, что они не согласны с решением ЦК большевиков о необходимости вооруженного восстания в данный момент.

В тот же день состоялось совместное заседание Советов, где была принята резолюция, предложенная большевиками. Все буржуазные газеты, начиная с «Русского слова», вышли с заголовками: «Постановление московских Советов о захвате власти». Рабочие Красной Пресни со знаменами и лозунгами «Вся власть Советам» прошли на Ходынку, где к ним присоединились солдаты, а потом на Ваганьковское кладбище. Там, на могиле Баумана, состоялся грандиозный митинг.

Возвращаясь с этого митинга домой, я встретил друга матери, известного хирурга М-ва. Это был почтенный старик, с большой бородой. Ходил он всегда медленно, опираясь на палку с резиновым наконечником. Он стоял на углу Петровки и Каретного ряда и разговаривал с мужчиной лет пятидесяти с лишним, бородатым, усатым, в пенсне на черной ленте и с черной шляпой на голове.

М-в подозвал меня к себе, продолжая разговаривать:

— Уважаемый Павел Карлович, ваше дело заниматься небесными светилами, а мое — грешными телами. Ну куда это годится? Вы начнете стрелять — в вас будут стрелять. Привезут ко мне, придется оперировать. Не лучше ли нам, как раньше, по вечерам пить чай и играть в шахматы.

Собеседник М-ва сердито фыркнул и сказал:

— Я бы, конечно, предпочел читать лекции и заниматься астрономией, но дело-то заключается в том, что если власть не перейдет к Советам, то Временное правительство погубит Россию окончательно. Произойдет это не без помощи нашей интеллигенции, которая до сих пор не может понять, что единственная партия, могущая построить общество на научной основе, это партия большевиков.

Старый хирург вздохнул.

— Ну что же, дорогой профессор, переубеждать я вас не собираюсь, а все-таки поберегите себя…

Когда они распрощались, М-в повернулся ко мне:

— Ну, студиозус, проводите меня немножко.

Мы прошли несколько шагов молча; потом старик задумчиво сказал:

— Все это не так просто. Говорят, большевики — это царство черни. А вот вам профессор Штернберг — светлая голова. Он-то, конечно, знает, чего хочет. И Ленин, мне кажется, обладает умом изумительным. А нынешнее Временное правительство — адвокатишки, купчишки, вчерашние лабазники, вперемешку с болтунами — меньшевиками и эсерами. Эсеры будто бы представляют крестьянство. А я вам говорю, как медик, — это партия истериков. Крестьянин же наш человек хозяйственный, медлительный, и ему на Керенского трижды наплевать, ему земля нужна…

Мы дошли до старинного, вытянувшегося вдоль сквера здания больницы. У ворот, прощаясь со мной, М-в добавил:

— Только бы обошлось без кровопролития… Всю жизнь оперирую людей и не могу привыкнуть к их страданиям.

Центр города продолжал жить по-прежнему. Бойко торговали магазины; кафе и рестораны были переполнены. Несмотря на то, что отдание чести было отменено, «ударники» и юнкера при встрече с генералами «печатали шаг» и за три метра делали полуоборот и становились во фронт.

В то время как на окраинах шло братание рабочих и солдат и большевики лихорадочно готовились к восстанию, Рябцев, получив заверение ставки верховного главнокомандующего о том, что подкрепления высылаются, опубликовал приказ по гарнизону за номером 148, усиленно распространявшийся по городу. Приказ этот напоминал крик испуганного человека, не уверенного в своих силах.

«В обществе и, к сожалению, в некоторой части печати распространяются слухи, будто бы округу, и в частности Москве, кто-то откуда-то и чем-то грозит. Все это неверно… Стоя во главе вооруженных сил округа и на страже истинных интересов народа, которому одному только служит войско, я заявляю, что никакие погромы, никакая анархия не будут допущены. В частности, в Москве они будут раздавлены верными революции и народу войсками беспощадно. Сил же на это достаточно».

На другой день, 25 октября, одна фраза, сказанная В. И. Лениным, предопределила всю дальнейшую судьбу страны:

«Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма».