НОВЫЙ ЭТАП МОЕЙ ОДИССЕИ

НОВЫЙ ЭТАП МОЕЙ ОДИССЕИ

...Начался новый этап моей одиссеи. Снова нужно было думать о еде, о ночлеге. А вокруг немцы. Появи­лось новое, неведомое раннее чувство - постоянный страх. И это чувство охватило не только меня, но и других ребят нашей небольшой группы. Куда идти? Об этом думали все. Где спать? Это так же беспокоило нас. Где добыть еду? Вокруг нас леса и где-то есть деревни, не­большие населенные пункты, там есть люди. Но там могут быть и немцы.

Помню, бродя по лесу, мы невдалеке увидели де­ревню. Остановились. Стали размышлять, идти туда или не идти? Как узнать, нет ли там немцев? Кто-то пред­ложил залезть на дерево у опушки леса и внимательно проследить, нет ли там немцев. Кто-то осуществил это предложение. Он долго сидел на дереве, а потом, спол­зая, сообщил: «Там немцев нет». Выделили группу из трех человек. В этой группе оказался и я. Мы пошли за продуктами. Остальные остались в лесу.

Медленно, ос­торожно пригнувшись, продвигаемся к деревне (позже узнал, что ее название - Литвиново). Вот мы у крайней избы. Залегли. Прислушиваемся, присматриваемся. Через пару минут решили зайти в избу, так как ничего подозрительного не заметили. Навстречу выбежала со­бака. Начала лаять. Вышла женщина. Спросила, кто мы и что нам надо? На вопрос, есть ли в деревне немцы, ответила отрицательно. Осмелев, сказали ей, что мы красноармейцы и нам нужна еда. Спросили, нет ли у нее картошки, хлеба для нас и наших товарищей. Она пригласила в дом. А сама взяла мешок и полезла в под­вал. Туда же спустился и один из нас, чтобы помочь женщине.

Я обратил внимание, что на стенах комнаты, в ко­торой мы стояли, много фотографий. Разглядывая их, увидел фотографию очень знакомой девушки. Сомне­ний не было - это Наташа Горбачева, девушка моего самого близкого друга, товарища всей моей военной службы (я уже вспоминал его) Григория Замуэльсона. Мы познакомились с ним в клубе завода «Каучук» (Фрунзенского района города Москвы) во время при­зыва в армию - 27 октября 1939 года. Судьба соедини­ла нас. И мы вместе были в полковой школе в городе Славянске (УССР), а потом в одной роте связи 117-го стрелкового полка 23-й стрелковой дивизии.

Два еврей­ских мальчика - Григорий и Арон - на почти сотню че­ловек многонациональной роты. Григорий был немного старше меня. До призыва он познакомился с прекрас­ной девушкой по имени Наташа Горбачева. Они полю­били друг друга, собирались вступить в брак. Но Родина распорядилась по-другому. Наташа писала Григорию очень часто теплые, ласковые письма, каждая строчка которых была о чувствах, любви, о надежде, о будущих встречах и о будущей жизни.

Часто присылала ему свои фотографии, с добрыми, ласковыми обращениями. На обороте этой написано: «Моему любимому мальчику. Москва. 5/V/40 г.». Григорий всегда делился со мной всем (как и я с ним), рассказывал о своих чувствах к Наташе, мы вместе читали ее письма. И вместе писали ей ответные послания. Использовали стихи о любви, их я тогда знал на память очень много. Когда хозяйка поднялась из подвала, я спросил, откуда у нее эта фото­карточка? Она ответила, что когда хоронили «солдати­ков» (ее слово) в соседнем лесу, недалеко от деревни, в кармане убитого нашла эту фотографию. Так я узнал о гибели Григория и о месте его захоронения. С разреше­ния хозяйки забрал фотографию и сохранил ее.

Позже, уже спустя много лет после окончания вой­ны (где-то в 1968-69 гг.), я разыскал сестру Григория и встретился с ней. Рассказал все, что знал о Грише. Пред­ложил взять фотографию Наташи. Но сестра Григория категорически отказалась брать фото.

Она заявила, что во время войны Наташа причинила им много горя. И поэтому даже это имя ей неприятно. Поэтому фотогра­фия осталась у меня, и я храню ее до сих пор.

...Но вернемся к событиям тех далеких дней. Хо­зяйка дала нам полмешка картошки, хлеб и даже не­сколько яблок, вкус и аромат которых мы уже забыли. Картошку мы испекли в лесу и утолили голод. Так по­том поступали неоднократно. Сергей, так звали того сол­дата, который в первый наш поход за едой помогал хо­зяйке, позже перешел к ней жить. А мы соорудили в лесу шалаш и находились в нем. Сережа часто навещал нас, приносил еду, в основном картошку и хлеб. Но те­перь картошка всегда была теплая. Иногда нам удава­лось есть и щи, которые Сережа приносил в наших ко­телках. Несколько раз он приносил нам даже водку... Он же и рассказал, что мы находимся в Псковской об­ласти и что немцы в этой деревне еще не были.

Наступили холода. Выпал снег. Многие из нашей группы перешли в эту и другие деревни жить. Я же страшно боялся сделать этот шаг и очень долго не «сда­вался». Вместе со мной были еще 3-4 солдата. Как пра­вило, ночевали в стогах сена, соломы. Было холодно, но терпимо. Ночью просыпался от мышиного писка. Мыши залезали к нам в карманы шинелей и ранцы. Днем мы уходили в лес, питались терпкими ягодами рябины и калины. Иногда у нас была картошка...

Но пришла настоящая зима с сильными (иногда до минус 30 градусов) морозами. Пришлось следовать при­меру других. Свои карабины, патроны и противогазы мы зарыли в лесу рядом с шалашом. Вечером вошли в деревню Литвиново. Немцев здесь по-прежнему еще не было. Мы разошлись по избам. Я зашел в первую попавшуюся и попросил разрешения переночевать. Хо­зяйка, дородная толстая женщина, жила вместе с 13-летним сыном Николаем. Муж был в армии. О его судь­бе она ничего не знала. Хозяйку звали Липой. Она со­гласилась, чтобы я переночевал. Подставила к большой «лавке» (длинная широкая доска у одной из стен избы) стулья. Стащила с русской печи пуховую перину, поло­жила ее на только что оборудованную «кровать» и ста­ла накрывать перину белоснежной простынею. Я оста­новил ее, сказав, что буду спать одетым. Она долго спо­рила со мной, но потом согласилась. Сняв обмотки и ботинки, улегся одетым на перину. Хозяйка дала теп­лое одеяло, и я заснул в полном блаженстве.

Впервые за многие дни и даже месяцы я спал не на земле и ук­рывался теплым одеялом... Трудно передать охватив­шее меня чувство. Когда утром проснулся, долго не от­крывал глаза. В голове ворох мыслей. Я, наконец-то понял, где я и что со мной. Охватил страх. Открыл гла­за. Хозяйка возилась у печи. Сын ее еще спал. Я под­нялся. Поздоровался. Назвал свое новое имя - Андрей. Обулся. Умылся. Вышел во двор. Когда возвратился, по­благодарил за ночлег и сказал, что пойду в лес. Если вечером замерзну - возвращусь. Оставаться в доме не решился, хотя манили тепло и доброта хозяйки. Но бо­ялся, что днем могут появиться немцы, и передо мной вставала все та же страшная картина: женщина, пове­шенная только потому, что она еврейка. Хозяйка пред­ложила поесть. Я согласился. Она подала незабывае­мого вкуса яичницу с салом! Потом такую яичницу я ел еще много раз. Но ту - первую за многие месяцы бес­прерывного голода - не забуду никогда!

Весь день пробыл в расположенном рядом лесу. Все время ходил, чтобы не замерзнуть. Встречался с други­ми такими же несчастными и растерянными окружен-цами. Они по той же причине, что и я, не хотели оста­ваться днем в деревне. Бродили по лесу, ели ту же терп­кую красную рябину и кислую калину. Спрашивали друг друга, что делать? Но ответа на этот вопрос не находи­ли. Наступил вечер и мы осторожно, прислушиваясь, вошли в деревню.

Липа встретила меня с доброй улыб­кой, предложила поесть. По ее совету я с Николаем по­шел в баню. Липа дала чистое белье мужа. Как позже узнал, здесь баню топят каждую неделю по субботам. Баня топится по-черному: дымоотвода нет. Горят дро­ва, раскаляются камни-«дикари». Часть из них броса­ют в бочку с водой и таким образом эту воду нагревают. Вторая бочка с холодной водой. Эту воду постепенно выливают на оставшиеся раскаленные камни, и в бане становится жарко и парко. Хлещем себя березовыми вениками и моемся в тазиках. Боже мой, сколько вре­мени я не ощущал себя чистым?!? Потом мытье в та­ких банях стало почти еженедельным. Но тогда ощу­щение, что ты чист, было таким же чудом, как та утрен­няя яичница. Я как бы заново родился. Все было но­вым, неожиданным. Как же надо было измучиться, что­бы такие обыденные вещи казались необыкновенным чудом!..

Эта ночь также прошла спокойно и в полном бла­женстве: подо мной легкая перина, накрыт я теплым одеялом. Но утром - снова в лес, где как-то смягчалось чувство страха. Снова встречи с товарищами по несча­стью. И не было дня, чтобы мы снова и снова не пробовали понять, что с нами произошло и как следует по­ступить.

Никто никогда за предшествующие почти два года военной службы нам не говорил о возможности такой ситуации, о наших действиях в подобных случаях. Мы оказались в полном неведении, неосведомленности. По­стоянно, при каждой встрече мы спрашивали друг у друга о событиях в стране, где сейчас немцы, как далеко они зашли... Нас интересовала любая информация. Но, увы, ее не было...

Так прошло несколько дней. Однажды, когда я в очередной раз пришел в дом Липы переночевать, она сообщила, что днем в соседней деревне были немцы. Зачем, она не знала.

Этой ночью я опять спал одетый. Утром раньше, чем обычно, ушел в лес и следующую ночь мы (со мной еще два солдата) провели в натопленной бане. Внача­ле было жарко, и мы сняли с себя шинели, ботинки, а к утру изрядно замерзли. Фактически эту ночь мы не спали. Утром, голодные, ушли в лес и весь день двигались, чтобы не окоченеть. Снова питались только ря­биной и калиной, иногда находили орешки. Поздно вечером, уже после наступления темноты, снова воз­вратились в деревню. Так повторялось изо дня в день. Немцы не появлялись, и потому немного «осмелел».

Иногда по утрам задерживался на некоторое время в доме, так как хотел помочь Липе по хозяйству. Ста­рался освоить особенности деревенской жизни и ра­боты. Очень хотелось быть полезным этой доброй жен­щине. Я научился ухаживать за скотиной: кормить, уби­рать навоз. Все было ново, необычно и, если честно, очень трудно.

Я научился запрягать лошадь в телегу. Тоже не сра­зу, но постепенно овладел и этой «специальностью». Позже освоил даже дойку коровы. Правда, за свою не­уклюжесть был неоднократно бит ею копытом. А хвос­том хлестала беспрерывно. Пару раз она опрокидыва­ла с трудом надоенное ведро с молоком. Но, как гово­рят, не святые горшки лепят!..

По вечерам (зимой они особенно длинные), на­учился подшивать валенки. Как-то Липа принесла мне «цыганскую» иголку, «суровые» нитки, старые вален­ки и кусочек кожи. Попросила подшить валенки Ни­колая. Что означало слово «подшить» и как это делать, я понятия не имел. Но за работу взялся. Не без указа­ний и советов Липы, постепенно, стежок за стежком, обшил задник валенка кусочками кожи, а низ - куска­ми от старых валенок. Получилось! И Николай, и Липа были довольны. Я тоже.

Так начались новые будни. Днем в лесу. Ночью иногда в доме у Липы, иногда в теплой бане, а иногда и в холодном лесу или в стоге сена. По всякому было.

Но постепенно появилась уверенность, что ночью немцы в глухой деревне не появятся. Потому все чаще и чаще ночевал в теплом доме Липы. Уж очень холодно было ночью в лесу и даже в стогах сена.

Но днем - только в лесу. Здесь было холодно, но исчезал страх. Все-таки в лес немцы не рискнут захо­дить. Так я думал. К тому же теперь мы прихватывали кое-что из еды: кто сало, кто теплую картошку, хлеб, молоко и всегда делились.

Теперь, по прошествии стольких лет, я все четче понимаю, что доброта русских женщин (кроме Липы были и другие) спасла нас в те суровые зимы нашего безысходного состояния. Потом, в последующие две зимы, когда также пришлось воспользоваться помощью добрых, хороших людей, у меня был уже какой-то опыт. Я освоил несколько ремесел, научился сапожничать, ва­лять валенки, шить фуражки-восьмиклинки. А главное - я свыкся со своим состоянием блуждающего солда­тика.

Но в ту первую зиму моих страданий я был неопе­рившимся птенцом, неожиданно выпавшим из гнезда... Ох, как трудно было привыкнуть к тому, что так неожи­данно свалилось на меня.

И я очень часто по-доброму вспоминаю толстушку Липу и ее сына Николая, которые, рискуя, спасали меня. Они, бесспорно, не знали, что я еврей. Я сомневаюсь, знали ли они вообще о существовании людей такой на­циональности. Но то, что я солдат Красной Армии, что я один из тех, кто в окружении, они знали прекрасно. Да иначе как «наш солдатик» они меня и не называли.

Липа без раздумий дала мне белье своего мужа, его брюки, рубашки. Отдала валенки, тулуп, зимнюю шап­ку мужа. И я совсем превратился в деревенского парень­ка. Кстати, так же поступили и другие женщины, у ко­торых жили такие же, попавшие, как и я в окружение, солдаты.

Липа была хорошей хозяйкой. Она из тех, о кото­рых говорят, что у них «золотые руки». Она умела ва­лять валенки. У нее были свои выкройки, лекала, ко­лодки. Она ловко раскладывала на большом столе ров­ным слоем шерсть. На слой шерсти укладывала лека­ло, заворачивая его в шерсть. Долго, терпеливо и умело поглаживала эту шерсть, придавая ей форму будущего валенка. В этот «чулок» вставляла колодки, беспрерыв­но поглаживая шерсть, пока та не скатывалась до нуж­ной нормы. Потом она «варила» свое изделие в боль­шом котле, четко зная, когда валенок «готов». Затем су­шила его и вынимала колодку, что всегда было очень сложно. Помню я, шутя, предлагал их (колодки) выжи­гать. Опыт изготовления валенок я быстро перенял у Липы. И потом много раз валял их сам.

Позже, когда зима уже поворачивала к весне, она как-то вспомнила, что у Николая нет фуражки. Откуда-то принесла старую фуражку-восьмиклинку. Предложи­ла мне ее аккуратно распороть. Я сделал из распоротой фуражки выкройку. А затем из нового материала выре­зал такие же клинья и сшил их на ручной швейной ма­шинке. (Это я тоже делал впервые в жизни). Козырек вырезал из плотного картона, обшил тканью и вручную пришил к изготовленной мною шапочке. Получилась фуражка. Она оказалась тесной и для меня, и для Нико­лая. Пришлось делать вторую, расширив клинья. По­том была и третья, и четвертая...

Мое «мастерство» в этих ремеслах стало настоль­ко большим, что мне приносили работу и соседи. Ко­нечно же, никаких денег ни у кого и никогда я не брал.

Появление у Липы «солдатика» никого не удивило, ибо, как я уже вспоминал, таких, как я, в деревне было несколько человек.

Приближалась весна. Сошел снег с полей. Нужно было начинать полевые работы.

И здесь я оказался довольно способным учеником и ценным помощником. Я был рад тому, что весь день находился вне деревни. Меня научили впрягать лошадь в плуг, держать его в руках (а для этого нужна была и сноровка и сила), когда шел за лошадью, чтобы не ис­портить борозду при вспашке земли.

После того, как липина полоска была вспахана, ис­полнил роль сеятеля: из лукошка, которое держалось на ремнях, одетых через плечо, брал горсть зерна ржи и разбрасывал его по вспаханной земле, важно и чинно проходя по ней. Делал это с огромным удовольствием, ибо очень уж понравилась роль «сеятеля». Когда семя уже было брошено на вспаханную полосу, землю сле­довало забороновать. И здесь необходима была сноров­ка, чтобы управлять лошадью, запряженной в борону. Не сразу, но все же освоил и это ремесло землепашца. Когда, уставший, принимался за еду, принесенную Ли­пой «пахарю», уплетал ее как честно заработанную.

С наступлением тепла я все реже и реже ночевал в доме Липы. Я объяснил ей, что боюсь встречи с немца­ми. В глубине леса вырыл землянку, накрыл ее ветками и листьями. Из досок, взятых у Липы в сарае, сделал в землянке потолок, «кровать», стол и стул. И, в основ­ном, спал в землянке. Когда полевые работы закончи­лись, постоянно находился в лесу. Питался ягодами ма­лины, земляники, черники, ежевики. Когда созрел го­рох, залезал в зелень и питался только горохом. Позже, когда созревала рожь, - рвал колосья, собирал зерна, старательно жевал и проглатывал. Хуже с зернами яч­меня: слишком много в них было колючих усов.

Несмотря на то, что сытым я по-настоящему не был, зато освободился от постоянного страха, который вы­зывала у меня мысль о возможной встрече с немцами. Но лето пролетело. Снова стало прохладно, даже хо­лодно. Снова потянуло в деревню. Опять пришел к Липе.

Но, увы, от нее узнал, что новый староста собрал жителей деревни и предупредил, чтобы ни у кого ника­ких солдат не было. Переночевал. Переоделся в зим­нюю одежду, которую хранил у Липы и рано утром ушел. Куда? В полном смысле слова - куда глаза глядят. По дороге встретился с другими ребятами, которые раньше жили в Литвиново. Долго шли по лесу и выш­ли к деревне Вирино. Это оказалась та самая деревня, которую сохранила память. Именно здесь происходи­ли те роковые события, о которых я уже писал.

Войдя в деревню и убедившись, что немцев в ней нет, спросили, где живет староста. Им оказался очень добрый мужик по имени Виктор Иванович. Сказали, что мы солдаты, попавшие в окружение, и поинтересо­вались, не можем ли здесь побыть. Он повел нас в со­вершенно свободную избу. Не было там ни хозяев, ни жильцов. Он отдал нам ключи и сказал, что можем здесь находиться. Мы обжили эту избу. Топили печь, варили картошку. Жители деревни давали нам продукты: хлеб, картошку, сало, молоко, овощи. Проснувшись рано ут­ром в теплой избе, мы снимали нижнее белье и ногтя­ми пальцев рук давили вшей и гнид, которых находили в белье. Их было несметное количество, и наши усилия по их уничтожению были тщетны, хотя этим занима­лись каждый день. По субботам мылись в натопленных и еще не остывших банях. Но переодеваться не во что было, так как смены белья не было. Днем уходили в лес. Иногда все вместе, иногда кто-то оставался. Я лич­но всегда уходил.

Так прошло больше половины зимы. Однажды ве­чером к нам в избу пришел Виктор Иванович. Вызвал меня на улицу и сказал: «Андрей, уходи отсюда. Тебя ищут как еврея. Приходили четверо полицейских и ска­зали, что здесь, в деревне прячется солдат-еврей по име­ни Андрей».

Сердце - в пятках. Стало жарко. Весь покрылся по­том. Виктору Ивановичу ничего не ответил. Только по­просил никому ничего не говорить.

Вернулся в избу. Ребятам сказал, что Виктор Ива­нович принес хлеб (он действительно принес нам хлеб).

Спал, не раздеваясь. Утром рано ушел. И больше в эту деревню не возвращался. Никогда.

Шел опять, не зная куда. В голове чехарда страш­ных мыслей. Одна страшнее другой. Неужели конец? Четко представлял себе, как буду повешен или расстре­лян. Другой судьбы себе не мыслил. Ведь я еврей, а евреи подлежат уничтожению.

Думал о том, кто мог меня «продать». Вспомнил о неоднократных встречах и длительных беседах с од­ним служителем небольшой церкви Виринского погос­та. По-моему, его звали Алексей. Но точно не помню. Он, по-видимому, распознал во мне еврея. Беседуя о религии, он очень часто говорил о сюжетах Ветхого завета. Я в те времена понятия не имел о содержании этой книги. Как и вообще об истории еврейского наро­да и его религии.

Да, детство мое прошло не просто в еврейской се­мье, а в достаточно религиозной. Но родители наши были полуграмотные люди. Знали и соблюдали еврей­ские традиции.

А мы росли и воспитывались в духе полного атеиз­ма и религией не интересовались.

Бродя по лесу, перебирал в памяти своих знакомых, с которыми сталкивала жизнь. Я вспоминал эти и дру­гие подробности общения с Алексеем. Эти воспомина­ния все больше убеждали меня, что выдать меня мог только он - Алексей.

Я вспомнил, что однажды он передал мне перепи­санную им молитву (псалом, 90). Он объяснил, что это один из Псалмов царя Давида (о котором я тогда слы­шал впервые). Псалом был написан на иврите, но рус­скими буквами. Звучал он примерно так: «Шма Исраэль Адонай Элохейну, Адонай Эхад...».

Что это означает, я тогда не знал и не придал этому какого-либо значения. Тем более не думал об опаснос­ти. Алексей всегда был приветлив и доброжелателен. Часто угощал едой, а иногда оставлял у себя ночевать. Это вызывало сомнение в моих подозрениях.

Так, бредя по лесу и думая о возможном предателе, я вдруг натолкнулся на землянку, из трубы которой шел дым, и открыл дверь. Вошел. Увидел троих солдат. Они не спали. Просто лежали одетыми, укрывшись теплы­ми одеялами. В углу стояла «буржуйка», в которой были видны блики огня. Представился. Вынул из-за пазухи сало, хлеб. Предложил поесть. Познакомились. Их име­на я точно не помню, но все они оказались из частей 11-й армии. Они по-доброму приняли меня в свою «се­мью».

Несколько дней прошли без особых приключений. Но пришло время, когда нужно было идти в деревню за продуктами. Предложили это сделать мне. Показали дорогу в ближайшую деревню. Название не помню (на­верное, и не знал).

К тому времени, я уже придумал свою «легенду» в случае, если встречусь или окажусь в руках немцев или полицейских. Сделал это с подачи того же служителя Алексея. Она заключалась в следующем: я - беженец. Сын священника. Верующий. Но из-за войны вернуть­ся домой не могу. Хожу из погоста в погост. Тем корм­люсь. В подтверждение моего рассказа, у меня всегда в руках была книга «Новый Завет», подаренная Алексе­ем. Книгу прочел уже несколько раз. Наивно? Возмож­но. На большее ума не хватило.

Обмотавшись мешком (для будущих продуктов), надел тулуп, «Новый Завет» в руки и пошел.

Дорога шла вверх. Когда почти вошел в деревню, увидел страшную картину: на большой, единственной улице было полно немцев и женщин.

Немцы выгоняли и тащили живность. Ловили кур, гусей. Кричали, ругались. А женщины орали и плака­ли. Крик стоял невероятный, суматоха неописуемая.

Что делать? - возник первый вопрос. Что делать? Идти назад? Поздно. Меня уже видели. Мысли одна страшнее другой. Перед глазами повешенная немцами еврейская женщина. Мысли. Мысли. Но продолжаю двигаться вперед. Понял, что останавливаться нельзя.

Прошел более половины деревни. Никто не обра­щал на меня внимание. Все заняты своим делом.

Вдруг ко мне подбежал немецкий солдат. Закричал: «Юдэ!» и ударил рукой по лицу. Затем побежал. Куда, зачем? Ни тогда, ни позже, ни сейчас и, вероятно, ни­когда не буду знать.

В одно мгновение я повернул влево, побежал в чей-то двор и по огородам к лесу...

Когда подбежал к ближайшим деревьям (мне каза­лось, они бежали мне навстречу), услышал выстрелы автоматов и свист пуль. Но я уже был в лесу. Продолжал бежать в неизвестном направлении. Только когда оказался в глубине, остановился. Оглянулся. Никого нет. Долго стоял. Никаких мыслей. Никаких чувств. Силь­но стучит сердце. Вдруг упал на землю и заплакал. На­взрыд.

Не знаю, сколько лежал. Стало холодно, несмотря на овчинный тулуп и валенки. Поднялся и пошел. Шел долго, и увидел за опушкой леса вначале поднимавший­ся вверх дым из труб, а затем трубы и избы. Деревня. Какая, не знаю. Снова вопрос: входить или нет?

Но деваться некуда. Вошел почти механически. Ни о чем не думал. Залаяли собаки. А я продолжал идти. Увидел детей, играющих на дороге. Спросил, как на­зывается деревня. Услышал: «Пахомово». Спросил, где живет староста. Показали. Вошел. Встретил меня не­молодой мужчина. Я сел на лавку и снова заплакал. Через некоторое время пришел в себя. Рассказал, что я солдат, что очень голоден и устал.

Хозяин позвал жену. Попросил накормить меня. Поставил на стол самогон. Налил в стакан. Я выпил, поел. Согрелся и осмелел. Рассказал немного о себе. О своем еврействе, конечно, не говорил. Назвал свое имя «Андрей». Хозяин сказал, что его тоже зовут Андрей. Тезки.

Так я познакомился с прекрасным человеком. Очень добрым. Рискованным. Он всегда готов был помочь. И помогал нашему брату, чем только мог. В тот день, вер­нее вечер, он меня никуда не отпустил. Оставил ноче­вать. А утром он куда-то ушел. Затем вернулся, велел мне одеться и повел на противоположный край дерев­ни к моей будущей спасительнице - Евдокии Ивановне Пахомовой. Это была добрая женщина, мать семерых детей. Жила без мужа. Его призвали в армию сразу же после начала войны. Получила от него пару писем и больше ничего не знает. Обычная по тем временам ис­тория.

Семья была большая. Дети от двух до девяти лет. Подвижные, веселые. Всегда голодные. У Евдокии Ива­новны было большое хозяйство: корова, лошадь, куры, свинья. Хороший и всегда теплый хлев, где хозяйка и устроила мне спальное место. Она тут же попросила меня помочь ей по хозяйству. Рассказала, чем кормить скот, где находится корм, сколько давать. Как и чем уби­рать навоз, куда складывать. И так как у меня уже был небольшой опыт, я, засучив рукава, принялся за дело.

Через некоторое время я сообщил хозяйке, что все сделал. Она вошла в хлев, проверила работу и пригла­сила в дом завтракать.

Так я стал жителем деревни Пахомово. Постоянно в труде, но зато всегда в тепле и накормлен. Здесь при­годились и мои портняжные, а также сапожные навы­ки. Я ходил из дома в дом, чинил обувь, подшивал ва­ленки, шил фуражки и делал многое другое, о чем рань­ше не имел даже представления. За работу никогда де­нег не брал. Только ел и ночевал у этих людей.

С наступлением весны включился во все виды сельхозработ. На удивление - все получалось. В работе за­бывал о своем положении и даже об опасности.

Но иногда жизнь серьезно напоминала мне об этом.

Помню, как-то находился в доме семьи Сафроновых. Помогал старичкам, у них же и ночевал. Вдруг ночью староста Андрей стучит к ним и предупреждает, что в деревне немцы. Я быстро поднялся, оделся. Ста­рики указали место, где у них находился подпол. Я ото­двинул доски и залез в яму. Они положили доски на место. Поставили кухонный стол. Я долго лежал в ожи­дании. Потом в дверь постучали. Вошли немцы. Слы­шу их громкую речь и стук тяжелых сапог. Они потре­бовали водку и ушли. И старики, и я потом долго при­ходили в себя.

Однажды зимой зашел к Андрею. Не помню уж за­чем. Сидим, разговариваем. Жена Андрея толчет в вы­сокой деревянной ступе поджаренное льняное семя. (В этих краях растительное масло изготавливали из семян льна. Его поджаривали, разминали в ступе, а потом в мешочках помещали под пресс, откуда вытекало паху­чее, красивое по цвету масло). Вдруг перед окнами дома старосты остановилась машина с немцами. Того мгно­вения, которое нужно было им, чтобы войти в избу, хва­тило мне для того, чтобы я сбросил с себя тулуп, оттол­кнул хозяйку, выхватил у нее пест и начал быстро, даже неистово толочь семя льна. Зашли немцы. Андрей выс­лушал их требования, вышел из дома и пошел по де­ревне собирать для них яйца. Пронесло. (Ну, как не вспомнить старосту Андрея добрым словом!..)

Был и такой, более страшный случай. Зима. Уже несколько дней я нахожусь в доме у соседа Евдокии Ива­новны (имя его не помню). Ремонтировал обувь. Вдруг в избу входят несколько немцев вместе со старостой. Андрей побледнел, увидев меня. Своего лица я есте­ственно, не видел. Староста объяснил хозяину, что у него на постой останутся четыре немца. На какое вре­мя - неизвестно. Нужно разместить их. Андрей с нем­цем-командиром вышли, четверо немецких солдат ос­тались. Они расселись, где хотели, в большой комнате, болтали на своем языке, смеялись.

Меня словно приковало к стулу, на котором я си­дел, когда они вошли. Склонившись над столиком, на котором лежали мои инструменты, я продолжал под­шивать валенок. Стежки ложились медленно, я боялся сделать лишний вдох.

Но, к счастью, немецкие солда­ты оказались уже далеко немолодыми людьми, совсем недавно призванными в армию. На фронте еще не были. Они все время говорили о своих близких, которые ос­тались без кормильцев. Я немного знал немецкий язык (учил в школе). Эти знания помогли пообщаться с при­шельцами, рассказать им мою легенду. Наверное, пове­рили или не поняли, но вопросов не задавали. Интере­совались Ленинградом. Я там никогда не был. Но чи­тал. Знал немного о его достопримечательностях. К мо­ему счастью никто из наших «гостей» в Ленинграде не был. Поэтому мои небылицы были приняты. О войне не говорили. Они все время рассказывали о своих де­тях, женах, показывали фотографии. Но беседы эти были только по вечерам. Днем их куда-то увозили. Я не спрашивал. А они не говорили. Я оставался в доме, ибо мне не куда было уходить. За окном было минус 25-30 градусов. Боялся даже выходить в туалет. Делал это до возвращения наших постояльцев.

Прошло два дня. На утро третьего немцев увели из деревни. В эти два дня вечерами несколько раз прихо­дил Андрей, обращался ко мне нарочито, как к хорошо знакомому человеку. «Забирал» у меня работу, прино­сил новую. Поддерживал меня разными знаками, улыб­кой (действительно, необыкновенный человек).

Когда «гости» ушли, Андрей позвал меня к себе. Мы обедали. Хорошо выпили. Вдруг опять вваливает­ся несколько немецких солдат. Андрей вышел с ними на улицу, а я, в чем сидел, выскочил в сени, по лестнице забрался наверх, где хранилось сено, и зарылся в него. Лежал долго, продрог. Но Андрей не возвращался. Хо­лод проник в каждую клеточку моего тела. Но спустить­ся вниз и зайти в дом я боялся.

Наконец, вернулся Андрей, спросил у жены, где я. Та не знала и потому ничего не могла ему ответить. Ан­дрей вышел на улицу. Возвратился. Я слышал, как он нервничает. Вылез из сена. Вошел в дом. Он обрадо­вался. Налил водки. Выпили. Я согрелся и тут же на лавке заснул. Андрей набросил на меня тулуп, и я спал до утра.

Были и другие менее значимые события подобно­го рода. Например, многократные встречи с внезапно появляющимися полицейскими. Но проносило.

К концу зимы (в январе-феврале 1944 года) с вос­тока все отчетливее стала слышна артиллерийская ка­нонада. Она то удалялась, то приближалась. Местные жители начали все чаще говорить о наступлении Крас­ной Армии. Это радовало, вселяло надежду. Что ждет меня, не имел даже представления. Да и не думал об этом. Единственное желание - уйти от постоянного пре­следования и нечеловеческого страха. Перестать бояться того, что родили меня родители-евреи.

Однажды, при очередном появлении немцев или полицейских жители деревни заметили их суетливость, нервозность в поведении. Быстро схватив что-то съе­добное, они убегали.

...Как-то ночью приехали немцы и стали забирать всех трудоспособных мужчин. В их числе оказался и я. Нас посадили в машину, долго везли и, наконец, оста­новились у опушки леса возле огромного сарая. Там было очень много соломы. Нам велели ложиться и спать. Никто ничего не объяснил.

Утром нас выстроили на холодном воздухе в це­почку, и какой-то полицейский стал каждого записы­вать. Подошла и моя очередь. Я назвался Андреем По­ляковым. Он спросил имя отца.

- Яков, - сказал я.

- Яков? - удивился полицай. - Что это за имя? Ты не жид?

- Нет, - отрицательно ответил я.

И так как людей было много, а этому гаду нужно было срочно всех переписать, он прогнал меня. Нас по­садили в машины, подвезли к железнодорожному по­лотну и велели в быстром темпе ремонтировать его.

Какой-то немецкий офицер все время подгонял ра­ботающих. В руке у него была нагайка. Он ругался. Орал. Кое-кого бил нагайкой. Он кричал: «Шнеллер, шнеллер, русише швайн!» («Быстрее, быстрее, русская свинья!»).

Вечером нас повезли к тому же сараю. Накормили какой-то баландой и велели спать. Я понял, что нужно отсюда бежать. В ушах постоянно звучал вопрос: «Ты не жид?». Во время «ужина» я убедился, что охраны нет. И когда совсем стемнело, поднялся, подошел к де­журному (русскому парню), который дремал у двери, и сказал, что мне нужно «до ветра, по большой нужде». И вышел. Обошел сарай, делая вид, что расстегиваю брюки, и побежал к опушке леса. Расстояние было не­большое, и я вскоре оказался в лесу.

Я понимал, что возвращаться в деревню Пахомово не могу. Если будут искать, то обязательно поедут туда. И продолжал брести по лесу. Который раз я шел, не зная куда, не представляя, что меня ждет. С рассветом сориентировался, так как эти лесные тропинки были мною исхожены по несколько раз. И я пошел в сторону деревни Литвиново, где меня приютила толстушка Липа в первую зиму после начала войны.

Шел долго. Но вот увидел очертания знакомой де­ревушки. И снова охватил страх. Что ждет меня здесь? Жива ли Липа и ее сын Николай? Кто староста? Нет ли там немцев и нет ли снова запрета на нахождение в де­ревне солдат?

Остановился. Прислушался. Стояла утренняя ти­шина, изредка прерываемая лаем собак или мычанием коровы. Иногда слышал голоса, русскую речь. Сложи­лось впечатление, что немцев в деревне нет.

Вышел на главную улицу деревни и пошел. Шел медленно. Изредка оглядывался. Шел прямо к дому Липы. Дверь открыла Липа. Вначале она растерялась, увидев незнакомого человека, а потом узнала и привет­ливо пригласила войти. От мужа весточек нет. Николая вместе с другими ребятами деревни немцы угнали в Гер­манию. Староста другой. Того, вредного, убили. Кто это сделал - не знает. Но поговаривают, что его убили наши же солдаты. Немцы приезжают редко. Только за про­дуктами и только днем.

Накормила. Разрешила приходить ночевать. А днем боится, чтобы я был у нее, хотя есть семьи, у которых живут солдаты.

Выслушав это, я ушел в лес. Возвратился в дом Липы только с наступлением темноты. Другого выхода не было. Иначе грозила смерть от холода и голода. Так было недолго. В лесу все чаще и чаще встречал пере­одетых солдат-окруженцев. Они рассказывали, что Красная Армия где-то недалеко. Что немцы бегут и, отступая, сжигают избы жителей деревень.