«Держать порох сухим!»

«Держать порох сухим!»

Вся 2-я Черниговская червонно-казачья дивизия построилась на широком плато за Маковом. Нежаркое солнце освещало огромное поле, покрытое высокой золотистой стерней.

За нашими спинами, на крутых косогорах Приднестровья, синела сплошная гряда темных лесов, а перед нами, отчетливо видные с высокого плато, подернутые голубой дымкой осеннего утра, где-то за Каменцем, по ту сторону границы, простирались низины бессарабской земли.

Слева, из-за кромки плато, на котором в ожидании смотра замерло несколько тысяч нетерпеливых всадников, торчали островерхие шпили стройных тополей и сверкал на солнце золотой купол маковской церкви.

В том же направлении, в полукилометре от нас, занимая огромную площадь, спешенная, стояла наша старая, 1-я Запорожская червонно-казачья дивизия. Ее полки, сдав экзамен командующему войсками Украины и Крыма, отдыхали. Только что закончилось двухчасовое конное учение. Пришел наш черед.

Командир корпуса Примаков еще раньше, когда планировалась программа смотра, говорил: «Пусть наши старики увидят и оценят новых боевых друзей». И получилось, что нам, то есть 2-й дивизии, предстояло отчитываться не только перед командующим, но и перед ветеранами червонного казачества.

Фронт нашей части как раз приходился против спешенной  линии 6-го полка. Узнавая издали соратников, думал: вот-вот увижу чубатую голову Очерета. Но после узнал, что Семен, заслужив отпуск, уехал в Бретаны.

Осматривая полки 2-й дивизии, прославленный большевик-полководец проехал вдоль их развернутого фронта на прекрасном арабском скакуне. Небольшая темная бородка Михаила Васильевича Фрунзе, его крепкая посадка в седле, яркие нашивки — «разговоры» — на гимнастерке придавали ему богатырский вид.

Меня все время угнетала мысль: что же мы, командование полка, скажем ему в ответ на жалобу трубачей. Но... за все время существования нашей «золотой орды» трубачи ни разу еще не играли с таким рвением, как сегодня. И ни один из корнетов всех шести полковых оркестров нашей дивизии не звучал так мелодично и трогательно, как корнет Афинуса Скавриди.

Начался смотр. В течение двух часов, вздымая густые тучи пыли, носились наши полки по широкому полю, совершая по сигналам начдива наисложнейшие перестроения.

Затем показывали командующему действия казачьей лавы, которые сверх учебной программы были отработаны только нашим 7-м червонно-казачьим полком. По знаку обнаженного клинка, то есть по немой команде, сабельные сотни на разгоряченных после бешеной скачки конях разлетелись во все концы необозримого поля. Взмах клинка — и подразделения рассыпались в редкую лаву, оцепив огромную территорию зыбким подвижным ожерельем. Еще команда, поданная клинком, — и кони, послушные поводу и шенкелям, сгибая колени, плавно падают на бок. Казаки, растянувшись на колючей стерне, из-за живых укрытий «открыли огонь».

И снова по взмаху клинка поднялся строй лавы, редкое ожерелье сгустилось в плотные линии, затем перестроилось в развернутый фронт и понеслось в сокрушительную атаку на условного противника, оглушая все живое могучим казачьим «ура».

После атаки мы вновь заняли свое место на правом фланге дивизии.

— Спасибо, товарищи, спасибо, друзья! — как-то по-отечески прозвучали простые, задушевные слова командующего. 

Затем Фрунзе повернулся к Шмидту и, улыбаясь, громко сказал:

— Да, Дмитрий Аркадьевич, казачьи кони — не цирковые моржи. Показать бы их Дурову! И он бы позавидовал.

Приблизились к нам и многочисленные спутники Михаила Васильевича. Впереди всех, на малорослом коне, ехал Дмитрий Захарович Мануильский — секретарь ЦК Компартии Украины. Его лицо было взволнованно, а глаза слезились.

Шмидт шепнул нашим казакам:

— И разволновали же вы, товарищи, Мануильского. Он сказал, что такое видит впервые.

На моей душе было радостно и в то же время тревожно. Вот-вот, думал я, выступит из строя кто-либо из трубачей. А тут не только командующий Фрунзе, вместе с ним — секретарь ЦК, замкомвойск Эйдеман, комкор Примаков и другие известные военачальники. Тревожное чувство не покидало меня.

Начался парад. Весь конный корпус под бодрые звуки сводного оркестра прошел торжественным маршем мимо командующего войсками Фрунзе. Это было зрелище, перед которым меркло все: и разные невзгоды, и личные неприятности.

Но вот закончился и парад. Михаил Васильевич уехал. С Маковского плато, распевая веселые песни, тронулись во все стороны к местам стоянок конные полки. На холмике, мимо которого недавно еще проходили колонны конницы, собрались вызванные Примаковым командиры и комиссары. Приятно было увидеть среди них Евгения Петровского, теперь уже комбрига, и Альберта Генде, командира 2-го полка. Партия создавала командные кадры из опытнейших политработников.

О чем-то беседуя, стояли живописной группой наши дважды краснознаменцы: Примаков, Демичев, Шмидт, Григорьев, Бубенец. Был там и комиссар корпуса Минц. Комкор, обращаясь то ко всем нам, то к Шмидту и Гребенюку, сказал:

— Хочу от имени командования корпуса и, если позволите, товарищи, от имени старых червонных казаков поздравить и Шмидта, и всю вторую дивизию с удачным началом. Товарищ Фрунзе высоко оценил выучку обеих дивизий. Будем надеяться, что новая дивизия не уступит  старой ни в чем. Но нельзя забывать, что наши успехи не дают покоя врагу... — Примаков говорил спокойно, уверенно, не торопясь, взвешивая каждое слово, рассчитывая каждый жест. — Недавно перехвачен приказ Тютюнника атаману Левобережья Левченко. Петлюра распорядился к первому августа закончить подготовку к всеобщему восстанию. Правда, теперь уже сентябрь, а восстания нет. Но быть начеку надо. Так вот, приказано атаману Левченко разрушить железные дороги, взорвать кременчугский мост, захватить Полтаву и Харьков. Для оповещения и связи Тютюнник рекомендует пользоваться телефоном, подводами, церковными колоколами и факелами на возвышенных местах... И это нам надо знать. А еще раньше под крылышком пана Пилсудского состоялся в Варшаве слет нечистой силы. Это было семнадцатого июня. Обсуждался план похода на Украину. Борис Савинков, которого петлюровцы считают монархистом, а монархисты — большевиком, подчинил Тютюннику свою организацию — «Союз защиты родины и свободы». От Пилсудского приветствовал этих бандитов его адъютант Девойно-Сологуб. Есть сведения, что Тютюнник уже создал партизанско-повстанческий штаб. Расположил он его в санатории Кисельки под Львовом. Много ценного сообщили нам пойманные второй дивизией атаманы. Кое-что добыли и люди Заковского[31]. Один из них недавно под видом курьера атамана Заболотного гостил у Тютюнника в Кисельках. Нам, конникам, в первую очередь надо держать порох сухим и клинки наготове. Верю: справимся мы со всей нечистой силой, как наш Петя Григорьев справился с Махно. Ведь и на гуляй-польского батька крепко надеялись в штабе пана Пилсудского. А теперь слово имеет комиссар.

Бойцы корпуса хорошо знали своего комиссара. Минц попал в червонное казачество в период перехода, от, войны к мирной жизни. Этот процесс сам по себе был не столь безболезненным. Да и те мирные дни походили больше на боевые. Нэп кое-кого застал врасплох. Речь не о тех, кто, подобно Долгоухову, заливал скуку вином. Таких в корпусе было очень мало. Но находились среди нас неплохие товарищи, которые считали нэп лишь только  отступлением, видели в нем конец их прекрасным мечтам. А военком Минц, сплотив коммунистов корпуса, говорил маловерам, куцым мечтателям, что самый большой мечтатель в партии — это Ленин, но он же в ней и самый большой реалист. И доказывал партийным и беспартийным казакам, что нэп — это трамплин для скачка вперед, перегруппировка сил для нового наступления.

И теперь, взяв слово, Минц говорил о том, что уже успела дать Советской власти новая экономическая политика.

— Капиталисты считают, что нэп — это результат нашей слабости. Нет, это свидетельство нашей силы. Лишь сильный может позволить себе такое отступление. Отступление, конечно, временное. Ошибочная оценка этого нередко приводит к безрассудным шагам. Поэтому скажу вдобавок к тому, что сказал командир корпуса, — держите порох сухим, а сознание ясным...

После выступления комиссара Примаков обратился к комбригу Григорьеву:

— Петр Петрович, расскажи, как твои казаки добивали батьку Махно. Ваш опыт может пригодиться товарищам.

Среднего роста, худенький, с темным, загоревшим лицом, поднялся лежавший на траве комбриг Григорьев.

— Что я вам скажу, товарищи, — переступая с ноги на ногу, начал он. — Гонялись за батьком, дрались, воевали, били его, бил и он нас, чего скрывать... а все же мы пристукнули его банду. И это сделали наши хлопцы — первый полк. Недешево обошлось нам это. Потеряли комиссара Кулика — хороший был товарищ. Погиб он с честью, в сабельной схватке. И других потеряли. В один день одних командиров одиннадцать человек: Зарубили гады Павлушку — моего братишку. Да, так вот, самые страшные бои были тридцатого июня под Беседовкой и Грилевкой на Полтавщине. Махно хотел передохнуть:  гнали мы его и даем и ночью. Выставил пулеметы, понастроил баррикад. Двинули мы нашу пехоту. Она нажала крепко, часть банды кинулась на Беневку. Оттуда вылетел с конным дивизионом Иван Никулин, заставил их принять бой. Другая группа махновцев бросилась на фланг Никулина. Хорошо, что вовремя подоспел Владимир Примаков с дивизионом. Но тут появился сам Махно с тачанками. Под прикрытием пулеметов анархисты двинулись в атаку. Выручил товарищ Петкевич — вовремя ударил картечью из пушек. Но, видя трудное положение, Махно снова атаковал. И тут его конница сшиблась со всей нашей конницей. Банда не выдержала, побежала. И вдруг убегавшие махновцы повернули. Самые отчаянные сделали еще одну попытку, будто понимали, что это для них уже последний из последних боев, что больше уж не гулять их бандитским шайкам по Украине. Они бросились в яростную атаку, но и наши хлопцы шибко разъярились. Не пощадили никого. Убежал лишь Махно с кучкой приближенных. Пулеметы, обоз достались нам. Взяли знамя... Ходил тогда с нами и замкомвойск Эйдеман. Ему и передали эту черную «святыню» махновцев...

К сожалению, в некоторых исторических трудах и кинофильмах искажается правда о разгроме Махно. При чтении таких работ и просмотре таких фильмов поневоле возникает в памяти образ дореволюционного полтавского мороженщика Романова. Стаканчик с трехкопеечной порцией мороженого он подавал с «шапкой», но зато внутри посудины было полно «фонарей».

Исторические труды с солидными «шапками», но изобилующие «фонарями», не давая правдивого описания событий, вызывают лишь чувство досады.

Нигде еще не сказано, — а сказать надо, — что войско Махно перестало существовать в результате энергичных действий истребительного отряда червонных казаков  комбрига Петра Григорьева (комиссар Александр Сашков).

В Литине, еще до маневров, мы получили следующий документ:

«ПРИКАЗ

по 2-ой (17-й) кавалерийской дивизии Червонного Казачества

г. Летичев

8 августа 1921 года

№ 052

§ 1. Объявляется приказ командующего всеми вооруженными силами Украины и Крыма № 1928 от 16.7 с. г.

Почти все истребительные отряды, выделенные для ликвидации Махно, действовали нерешительно... Исключение в этом отношении составил отряд т. Григорьева, неотступно преследовавший банду... Приказываю всех отличившихся вместе с командиром отряда Григорьевым представить к боевым наградам. Командвойск Украины и Крыма Фрунзе. Начальник штаба Сологуб...

§ 3. Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах и ввести в действие по телеграфу».

За окончательный разгром банды Махно 48 командиров и казаков первого полка, в том числе и комбриг П. П. Григорьев, были награждены орденом Красного Знамени. Из награжденных ныне проживают в Москве Андрей Иванов, вынесший с поля боя смертельно раненного комиссара полка Ивана Кулика, и в Днепропетровске — Петр Скугаров, бывший помкомиссара полка.

Григорьев, рассказывая о схватке с Махно, упомянул своего брата Павла. Зарубил его махновский сотник Пивень. Их, Пивней, было два — старший и младший. Служили у Петлюры, затем, поняв, куда клонится победа, перешли к нам. Старший еще долго донашивал петлюровский синий жупанчик. Казаки, изучив его слабость, шутили: «Пивень, конечно, птица не водоплавающая, а водкоплавающая».

В Горловке в феврале 1920 года оба Пивня ограбили шахтерскую кассу. Уличен был младший. В Горловке же его расстреляли. Старший попробовал было взбунтовать казаков. Когда был отдан приказ о выступлении, кое-кто стал шуметь: «Сначала надо похоронить человека». Григорьев скомандовал: «Кто хочет бить Деникина — со  мной, кто хочет хоронить бандита — оставайся». Все пошли за комбригом. Спустя неделю в районе Гуляй-Поля старший Пивень перебежал к Махно. Прошло больше года... На поле боя под Хоружевкой махновский сотник Пивень носился на коне с криком: «Даешь Григорьева!» Искал он Петра Григорьева, а налетел на Павла. Зарубил его, но тут же был посечен казаками 1-го полка...

С маковского плато мы вернулись в полк под вечер. У штаба, кого-то поджидая, стоял скучноватый Скавриди. Когда Бондалетов, забрав лошадей, увел их во двор, штаб-трубач подошел ко мне. Кусая губы, с дрожью в голосе сказал:

— Мы думали, что наша беда — это все, а полк — это так себе, мелочь. Сейчас мы поняли: полк — это таки да, все, а наша беда — тьфу, пустячок. И мы не потеряли еще совести своими жалобами портить людям такой праздник. И пусть не думает Прожектор — не клопы мы, а люди! Братва постановила молчать! — закончил Скавриди.

Наконечный из полка уехал. На его место мы нашли скромного и знающего свое дело товарища.