Под бандитским пулеметом

Под бандитским пулеметом

Впереди, на полянке, справа от дороги, показалась одинокая хата лесника. Глушак, с цветным башлыком на плечах, соскочив с коня, вмиг очутился на верхушке забора. Но Храмков, распустив по ветру широкие полы бурки, рванулся вперед. Ловким взмахом клинка сшиб наземь петлюровского сотника. Не слезая с седла, острием шашки кубанец подцепил красный башлык. Вытер им окровавленное лезвие.

Слышно тяжелое дыхание всадников, храпение разгоряченных лошадей, вопли о пощаде и яростные крики бойцов:

— Це вам за Згарок!

— Це за Гусятин!

— Получай же, кусок гниды!

А Мостовой все повторял, нанося удары шашкой:

— Мы дома, а вас сюда никто не просил!

Запорожец, нагнав диверсанта, рубанул его:

— Ось вам галушки, а ось i сало!

Бандиты, уклоняясь от ударов и стремясь попасть под защиту пехоты, удирали вовсю. Дорога шла все вниз и вниз. На окраине леса она уже стлалась по дну глубокой выемки. Ее откосы у въезда в Старую Гуту стиснули спасавшихся бегством, словно клещами. Палиевцы, бросая лошадей, кинулись в огороды.

Но вот узкий проселок перешел в довольно широкую улицу. На противоположной стороне показалась одинокая хата под соломенной крышей. Червонные казаки, догоняя бегущих, ворвались в село и вместе с ними круто  повернули направо. Во главе кубанцев, неутомимо работая шашкой, летел Храмков.

Участник боя, кавалерист из отряда Глушака, поручик Доценко писал, что навстречу им «двигалась колонна московской (?!) конницы... Она перешла в контратаку. Палиевцы повернули. Отходили только по дороге — по бокам были лес и болота. Погоня приближалась. Красные порубили многих. Кроме убитых, были и задушенные (очевидно, в теснине. — И. Д.). Москали начали строиться под лесом, а из лесу к ним подъезжали все новые и новые группы»[40].

Тут пан поручик, в основном свидетель объективный, несколько отступил от истины. На самом деле было вот что. Пулеметчики Ивантеева, шедшие за головным сабельным дивизионом, закупорили выход из лесу. И второй дивизион 7-го полка, горная батарея, весь 8-й полк не сумели попасть в Старую Гуту. Когда тачанки наконец освободили проход, обстановка резко изменилась.

Бой — это весы. То одна чаша, то другая перевешивает. У входа в Старую Гуту чаша весов резко склонилась в нашу сторону, мы смяли и изрубили конницу Палия, уничтожили ее командира Глушака, ворвались в село.

Палий перешел границу, имея в отряде, кроме 900 пехотинцев, всего лишь 25 сабель. Вместе с приставшими к нему бандитами из пограничных лесов образовалась конная группа в 200 человек. Теперь из этой группы едва ли с полсотни всадников спаслись от ярости наших бойцов.

Но Палий еще не был побежден. Поняв, что Згарок больше не повторится, и не ожидая пощады ни для себя, ни для прочих диверсантов, он действовал смело, решительно, и эта храбрость атамана питалась его отчаянием.

На пригорке, впереди угловой одинокой хаты, крупный всадник в шлеме-буденовке, размахивая обнаженным клинком, подавал команды своим старшинам. Этот петлюровец на сером коне и был атаман банды полковник Михаил Палий. Заметив мою темно-серую папаху с красным верхом, длинную кавалерийскую шинель со знаками комполка на рукавах и орденом в красной розетке, привстал в стременах. 

Я чуть сжал бока лошади, и этого было достаточно, чтобы она, вытянув шею, ринулись вперед. Еще два — три броска — и мы сойдемся с Палием. Конь атамана грузнее и стоит на месте. А я, несясь на него полным карьером, думал, что преимущество на моей стороне: масса, помноженная на скорость, без сомнения, сыграет свою роль.

Но что это? Почему Палий так спокоен? Секрет очень прост — у ног атаманского коня, зарывшись в бурьян, со станковым пулеметом застыли два гайдамака. Но есть еще выход: впереди, справа от всадника, у подножия пригорка, склад зерна — гамазей. Не удалось сойтись с атаманом грудь с грудью... Из-за укрытия, в ожидании выручки, сигналя клинком, можно будет управлять боем. Но... застрочил пулемет. Пули срезали лошадь на прыжке. Секунда — и моя нога под тугим боком Марии. Кобыла застонала. Подняв голову, жалобно посмотрела на меня. В тот миг, когда она, вытянув шею, ослабила нажим, удалось вытащить ногу, подняться с земли. На шинели кровь. Подумал — ранен, но в горячке не чувствую боли. В голове — карусель. «Хоть и убьют, — вспыхнула мысль, — полк не рассыплется. Во время учений каждый сотник получил богатую практику». С замиранием сердца каждую секунду ждал и выручки, и губительного огня бандитского «кольта». Но гайдамаки не стреляли. Очевидно, задумали взять меня живым. Они находились в двадцати — тридцати метрах.

Вдруг палиевцы открыли огонь, но куда-то в сторону. С зажатым в руке пистолетом, пристально наблюдая за атаманом и ожидая, что вот-вот он двинется вперед, я не мог обернуться. Мне было ясно, что кто-то из наших людей, поспешив на помощь, был остановлен огнем «кольта».

Но вот из-за гамазея донеслось звонкое «ура». Застыв, я ждал смертельного удара. Пулемет забил, только не по мне, а по Семивзорову, кинувшемуся с фланга на Палия. Казак в один миг растянулся на земле, но этого мига было для меня достаточно, чтобы тремя прыжками очутиться за гамазеем. Через минуту, двигаясь по-пластунски, сопровождаемый Халауром, приполз и Семивзоров. Не теряя обычного задора, он забарабанил:

— Либо в стремя ногой, либо в пень головой. Вот и пригодился кривой Семивзоров! — Ощупав руки, ноги,  спросил: — А вас, комполка, не прикаючило? Вот дончака жаль, начисто срезали, гады!

Коротким замешательством сотен, не успевших ворваться в Старую Гуту, воспользовался атаман. Он двинул пехоту во фланг нашей остававшейся еще в лесу колонне. Гайдамаки бесшумно подошли на близкую дистанцию и открыли меткий, частый огонь. О том, чтобы в конном строю атаковать в густом лесу пешие цепи, нельзя было и думать. Оставалось одно — пробиваться меж деревьев на простор. И наши люди это сделали под прикрытием пулеметов Григория Ивантеева. Таким образом, наш второй дивизион, батарея и весь 8-й полк в полукилометре от Старой Гуты были вышиблены палиевцами из леса.

«Наша пехота, — вспоминает петлюровский поручик Доценко, — открыв частый огонь, с криками «слава!» двинулась вперед. Москали не устояли...»

Что ж? Нельзя утверждать, что нам сопутствовал один лишь успех. Били мы, били и нас. Палий представлял собой опасного противника, особенно если учесть его контингента — стреляных волков. И справиться с ними было нелегко.

Вдруг из-за хат с разных сторон рванулись к нам три всадника. Один из них был Царев, другой Бондалетов с Громом в поводу, а третий — трудно было этому поверить! — Очерет.

Мне показалось, что я его вижу во сне. Но он уже вел свободного коня — одного из брошенных палиевскими всадниками. За амбаром мы могли стоять спокойно Выехавшие из леса пулеметные тачанки взводного Фридмана открыли огонь по Палию и по его охране. Очерет, не выпуская из рук поводьев трофейного коня, сделал ревизию гайдамацкому седлу. Как только он поднял крышку кобуры, из нее посыпались петлюровские кокарды с желтым трезубцем на голубом фоне. Кокард хватило бы на целый полк.

Спустя несколько минут ни Палия, ни его пулемета на пригорке уже не было. Мы, пять всадников, направились в ту сторону, куда ушли наши головные сотни.

* * *

Очерет мне объяснил, как он очутился в Старой Гуте. Возвращаясь из отпуска, он попал в Жмеринку, где ему  предстояла пересадка. В связи с появлением банды Палия поезда на Проскуров не шли. Оперативный работник штаба корпуса, отвозивший на паровозе приказание Багнюку, согласился взять Очерета с собой. В Комаровцах, сойдя с паровоза, казак увидел хвост колонны, уходившей на Старую Гуту. И здесь выручили Очерета лампасы: боевой обоз 8-го полка подвез его.

Ко мне, на окраину Старой Гуты, прискакал ординарец от Багнюка в тот самый момент, когда со мной прощался смертельно раненный командир кубанской сотни. С бескровным лицом, настолько побелевшим, что не стало видно шрама — следа сабельного удара, держась за живот, Храмков шептал:

— Прощайте, комполка... не обижайтесь... если когда-нибудь было не так, как надо... Напишите моим...

Поддерживаемый за плечи грузным Земчуком, еще в Литине вернувшимся из побывки в полк, умирающий опустил голову.

— Это, комполка, их срезало, — со слезами на глазах сказал Земчук, — когда они бросились вам на выручку.

Вот теперь мне стало ясно, в кого стреляли, оставив меня в покое, телохранители атамана. Я понял, кто, жертвуя собой, спас мне жизнь.

Вечная память тебе, отважный сын славной Кубани! Ты погиб на боевом посту, как и твои земляки братья Карачаевы — героические вожаки червонных казаков.

Комбриг построил на лужайке бригаду. Во время затянувшегося митинга славил 7-й полк, пробирал 8-й и за Згарок, и за отход из лесу. Но я, несмотря на похвалы комбрига, чувствовал себя неважно: погиб, спасая меня, отважный воин, командир сотни Храмков. Мой боевой конь остался там, у гамазея, и мою шапку, далеко отлетевшую при падении, подхватил Палий. Но в ней ему не повезло еще больше, чем в буденовке, добытой в Згарке.

Семивзоров, завладевший новым, бандитским конем, подъехал к Ване Шмидту, вытащил у него из-за пазухи огромную мохнатую муфту.

— Где ты ее, Малютка, взял? — спросил казак.

— У зарубленного петлюровца!

Семивзоров, напялив на голову муфту, выразил искреннее недоумение: 

— Дрянь, а не шапка. Ерундиция! И как он, бандюга, носил эту папаху? Кругом сквозняки!

По настоянию Карпезо комбриг Багнюк сократил речь. Было решено, оставив лошадей в лесу, атаковать Палия в пешем строю. Но... в Старой Гуте его уже не было.

* * *

Я подъехал к гамазею, где атаман подобрал мою шапку. В траве, вытянув ноги, лежала с восемью ранами Мария. Гром, нагнувшись над ней, тоскливо заржал.

Бондалетов, день и ночь холивший красавицу лошадь, покачал головой:

— И надо же было ее вести из-под самого Кременчуга, чтоб она положила голову под какой-то Старой Гутой.

На стенах гамазея и селянских хат висели, наспех прикрепленные воззвания желтоблакитников:

«Уничтожайте все мосты, железнодорожные полотна... Расправы производите по ночам. Распространяйте воззвание из села в село, из хаты в хату, из рук в руки... Поддерживайте связь с другими повстанцами.

Командир Подольского партизанско-повстанческого отряда полковник Палий».

В Старой Гуте все свидетельствовало о поспешном бегстве банды Торопясь унести шкуру, петлюровцы не стали хоронить трупы соратников. С рассеченными головами, в шинелях, залитых кровью, они валялись на дороге, под плетнями и на побуревшей траве широкой левады, тянувшейся от леса к гамазею. На многих трупах оставались богатые, как у значкового, шубы.

Какой-то бандит без шапки, с копной черных волос на голове, широко раскинув длинные руки, с обломком деревянной пики, лежал ничком под тыном. Прямо против гамазея, на кочковатой дороге, застыло короткое, безголовое туловище в дамской беличьей шубке. Рядом валялась голова бандита с открытыми глазами, устремленными в небо, в рыжей папахе, из-под которой торчал рыжий чуб, с широко раскрытым ртом, полным золотых зубов.

— Узнаю роспись Прожектора, — остановившись возле срубленной головы, сказал Мостовой.

По широкой леваде сиротливо бродили подседланные  бандитские кони. Палиевцам, стремившимся поскорее оторваться от преследования, было не до них.

Когда мы вошли в Старую Гуту, рослый вороной конь, с налитыми бешенством глазами, носился из одного края левады в другой, стараясь отделаться от всадника, застрявшего правой ногой в стремени. До смерти напуганный необычным грузом вороной, то вздымался на дыбы, то подкидывал задком, стараясь копытами угодить в волочившееся за ним тело. Одежда бандита висела клочьями, а лицо, изрезанное острыми кочками, представляло собой кровавое месиво.

А в одинокой угловой хате, с мутными, полузакрытыми глазами, лежал с посеченными кистями рук и посеченной головой комиссар 8-го полка Мазуровский. Раненный в грудь во время отступления из лесу, он не удержался в седле. Его подобрали палиевцы, увели в деревню. Содрали с него кожаный костюм и после зверских пыток зарубили В Одессе одна из улиц была названа именем Мазуровского.

На подступах к Старой Гуте банда Палия получила чувствительный удар. Сокрушив его конницу, мы выполнили основное требование нашего командира корпуса — добились успеха в первом бою. И сразу же чаша весов довольно внушительно стала клониться в нашу сторону. Но незавершенный успех таит в себе много опасного... Тому свидетельство та же Старая Гута! Там мы увидели и кровь врага, которая воодушевляет, и кровь, которая угнетает, — свою кровь...

Вина за нее, надо прямо сказать, лежит не только на комбриге Багнюке, но и на мне. Не сообразил, спешив одну сотню, выставить влево заслон против пехоты Палия. Да, не хватало мастерства! Этого мастерства не хватало нам и позже, во время дальнейших схваток с диверсантами. Но оно компенсировалось избытком большевистского порыва. После первой удачной конной атаки под Старой Гутой, когда была изрублена конница Палия, наших людей, казаков 7-го полка, нельзя было удержать: так они рвались в бой.

И хотя после контратаки палиевской пехоты в Старой Гуте чаша весов вновь заколебалась, «Подольский отряд» продолжал торопливо уходить не на Жмеринку — Винницу, а на северо-восток... Остались позади манившие  достатком и покоем Голенищево, Вербка. Лишь на четыре часа бандиты могли позволить себе привал в Майдане Вербецком...