VIII. ПОРОХ ДЛЯ ФИНАЛЬНОГО ВЫСТРЕЛА

VIII. ПОРОХ ДЛЯ ФИНАЛЬНОГО ВЫСТРЕЛА

Потом в его жизни совершилось новое событие — еще один, не угадывавшийся прежде, серьезный и казавшийся ему счастливым поворот.

И как только свершилось, он тотчас опять очутился на мели: «Денег, денег, денег и денег!!!»

Он писал в монастырь Рамбоусеку:

«Цнайм [27], 31/10

Милый Ансельм!

Твое письмо с вложенными пятнадцатью флоринами я получил. Благодарю за услугу и прошу Тебя и впредь быть моим поверенным в делах при Его высокопреподобии г-не прелате. Было бы очень мило, если бы Е. В. г-н прелат соизволил разрешить выплату месячных и платяных денег под конец следующих каникул включительно. Я рассчитываю на 42 фл. от месячных денег с апреля по сентябрь (январские, февральские, мартовские уже отписаны патеру Матеушу) и еще на 24 фл., причитающихся на одежду, белье и облачение. Из 66 этих флоринов пятнадцать я уже заполучил, а 50 фл. причитаются г-ну приору, ибо он был настолько любезен, что выдал мне эту сумму в Цнайме, когда я ему сообщил о затруднительном своем положении. Тот один гульден, что от этого остается, принадлежит патеру Христозомусу, коего я тут же прошу набраться терпения до наступления моей платежеспособности при раздаче топливных денег.

Окажи мне любезность и приведи эти 51 флорин в движение с елико возможной скоростью, дабы был удовлетворен г-н приор. Хорошо будет, если ты при сем не удосужишься сообщить Е. В. г-ну прелату, что эти 50 флоринов я уже одолжил, а просто скажешь, что эти деньги немедленно высылаешь мне, так как я, мол, очень нуждаюсь. Упомянутые же 50 фл. ты передашь г-ну приору вместе с моей благодарностью — и дело с концом.

Ящичек с бельем прибудет в среду между 6 и 7 часами вечера в гостиницу «У трех петухов». Фрау Смекаль [28] будет очень добра, если тем же вечером пошлет его в стирку. С той же оказией я перешлю Вам пробный оттиск «Славянской народной поэзии» [29]. В Цнайме ничего интересного.

Шлю свои приветы Е. В. г-ну прелату и многократно приветствую всех господ братьев.

Г. Мендель.

Моя квартира находится в Верхнем Богемском переулке, № 50» 3.

Вот так: он, Мендель, прославившийся упорядоченностью, на этот раз, ставя дату, забыл написать год… Очень торопился. Такие письма в ту пору почтой посылать не стоило. Добрые католики на брюннской почте могли бы прочесть и доставить не Рамбоусеку, а прелату или в епископскую канцелярию. Тогда плакали бы все расчеты и не оберешься греха. И в монастыре, где все друг другу братья, тоже могли бы найтись любопытные глаза и длинные языки. Такое письмо лучше было посылать с оказией, чтоб его наверняка вручили милому Ансельму в собственные руки.

Вот он и боялся упустить оказию и спешил, наверное.

Однако известно, когда жил он в Цнайме: с сентября 1849-го по август 1850-го. А так как сохранились кое-какие документы года, предшествовавшего переезду, и еще кое-что из свидетельств этого времени, можно попытаться реконструировать события, хотя «белые пятна», увы, останутся в изобилии.

Не правда ли, заметны изменения в его характере?… Смиренный, робкий, прилежный, приветливый — поведением своим непременно «ad prime conformes», — патер Грегор бойко теперь наставлял Ансельма Рамбоусека, как тому надлежит изворачиваться перед прелатом Наппом, выпрашивая для него, Менделя, денежное содержание аж за год вперед. И ни одного благочестивого слова при этом.

А в Цнайме он очутился после того, как в последние дни сентября 1849 года ему, канонику Менделю, было вручено послание, подписанное самой высокой в Брюнне персоной:

«В Цнаймской гимназии открывается седьмой класс, и тамошняя городская община берет на себя расходы по его содержанию. С этим связана необходимость назначения нового супплента, который бы преподавал в пятом классе латинскую, греческую и немецкую литературу, а в пятом и шестом классах математику. Учитывая Ваши старания, я нахожу Вашу кандидатуру подходящей для исполнения в Цнаймской гимназии должности супплента по этим дисциплинам и предлагаю Вам незамедлительно направиться туда, представиться тамошнему учительскому корпусу и приступить к службе, получив на месте компенсацию за расходы по переезду и жалованье супплента в размере 60% от установленного для дипломированного преподавателя гуманитарных наук.

Штатгальтер граф Лажанский».

В документе есть незнакомый термин «супплент».

«Сулшлент», или полным титулом «супплент-профессор» [30], буквально соответствует российскому «экстраординарный профессор». Но в России «профессор» — звание чисто университетское, а в Австрии и Германии так непременно величали даже наставника самых сопливых гимназических первоклашек (последних те называли студиозусами, студентами), и не от любви к громким чинам: просто эти немецкие слова, перейдя в русский язык, получили несколько более узкий смысл.

Впрочем, любовь к громким чинам тоже была, и она комбинировалась со строжайшим соблюдением табели рангов. Для различия говорили и писали «эмеритальный профессор Троппауской прогимназии» [31] и «супплент-профессор Венского университета». А гимназический супплент — это «зауряд-учитель», «учительский помощник», «исполняющий обязанности»: он, быть может, преотличнейше преподает, но при этом является лицом не вполне правомочным, так как либо не имеет диплома, либо принят временно.

Судя по цитированному посланию, ведомство просвещения на супплентском жалованье как раз и наводило экономию.

Предписание наместника вкупе с другими документами позволяет начать восстанавливать события.

В нашем распоряжении автобиография Менделя. По полагавшейся форме, без тех вольностей, что в письме из Цнайма, он писал обо всем предшествовавшем так:

«…В 1843 году упомянутый испросил и получил согласие и был принят в августинский монастырь святого Томаша в Альтбрюнне.

Благодаря этому шагу его материальное положение в корне изменилось. В столь необходимом для каждых занятий благотворном благополучии физического существования к нему, с глубоким почтением нижеподписавшемуся, вернулись и мужество и силы, и он в течение пробного года штудировал предписанные классические предметы с большим прилежанием и любовью. В свободные часы занимался он маленьким ботанико-минералогическим собранием, предоставленным в монастыре в его распоряжение. Его пристрастие к области естествознания становилось тем большим, чем большие возможности получал он отдаваться ему. Хотя упомянутый в этих занятиях был лишен какого-либо руководства, а путь автодидакта [32] здесь, как ни в какой иной науке, труден и ведет к цели медленно, все же за оное время упомянутый приобрел такую любовь к изучению природы, что он не жалел уже сил для заполнения имевшихся у него пробелов путем самообучения и следуя советам людей, обладавших практическим опытом. В 1846 году упомянутый слушал также относящиеся к этой области лекции по хозяйствованию, садоводству и виноградарству в Философском институте в Брюнне (приложение Н, J, К).

Далее, в 1848 году, завершив курс богословия, с глубоким почтением нижеподписавшийся получил от своего Высокопреподобного господина прелата разрешение готовиться к экзаменам на степень доктора философии. Когда же в следующем году он укрепился в намерении экзаменоваться, то ему было вручено предписание занять место супплента императорско-королевской гимназии в Цнайме, каковому зову он последовал с радостью…»

Кажется, все просто: поступил в монастырь — сам просился туда; учился самоотверженно богословию, самообучался естествознанию. Чуть было не стал доктором теологии, но вдруг в Цнайме открылась вакансия, и штатгальтер сказал: «Подать сюда Менделя!» — словно больше некого было подать. А он человек, обученный смирению. Он идет с радостью исполнять новую миссию, хотя посылают его преподавать не естествознание, не ботанику, которой он увлекался, а литературу — латинскую, греческую и немецкую. И математику.

Для Освальда Рихтера и монсеньера генерального викария ван Лиерде эти строки автобиографии не в пример предыдущий были бальзамом для ран душевных. Кстати, и доктор Алоис Шиндлер, племянник патера Грегора, «добрый католик», даже не попытавшийся уберечь от печки дядин архив, в том же духе говорил еще в 1902 году в речи памяти Менделя:

«Быть может, еще в пору искуса, когда он немало времени проводил в монастырском саду на вольной природе Божьей, разум и внимание Менделя были привлечены к естественным наукам, в особенности — к ботанике, ибо «…среди всех явлений природы ничто не влияет столь властно на дух и сердце, как изобилие растительного царства: растения — как уже давно их назвал поэтический дух народа — это платье земли, которое наподобие пестрого ковра опоясывает ее скалистое тело, смягчает неподвижность форм и оживляет ландшафт».

Процитировав сей пышный пассаж, Алоис Шиндлер тотчас сослался в речи на первоисточник: Карл Мюллер, «Книга растительного мира». Шиндлер подчеркнуто придерживался хорошего тона.

…Итак, в Цнайме открылась вакансия, и прелат Напп, поскольку он — как мы помним — был «К.К. Gymnasial-Studien-director fur Mahren und Schlesien», дабы дело не страдало, подсунул штатгальтеру заготовленный рескрипт и, сорвав с места почти готового доктора богословия, отправил его на иное поприще.

Но здесь приходится сделать поправку.

В 1849 году Его Высокопреподобие Напп был уже отстранен от должности директора всех императорско-королевских гимназий провинции. И что интересно, это произошло именно в 1849 году: в год разгула в Австрии контрреволюции, в период «закручивания гаек» и накануне заключения конкордата с Ватиканом, по которому католическая церковь приобретала невероятную власть в стране.

Противоречиво? Да. И официальные мотивы отставки нам не известны.

Но зато известно, что в дни революции высокий церковный и государственный сановник, кавалер высших орденов империи Напп и подчиненные ему монахи-августинцы, особенно чехи, вели себя так, что это по меньшей мере должно было вызвать недовольство властей, взбешенных восстанием Венгрии, баррикадными боями в Вене и Праге, студенческими демонстрациями и делегациями, колесившими по стране, крестьянами, которые не дождались утверждения учредительным рейхстагом новых законов, явочным порядком срывали с себя ярмо барщины и феодальных податей.

Революция поставила на край пропасти весь феодально-бюрократический габсбургский режим. Пришлось увольнять в отставку наиболее ненавистных чиновников, сочинять конституции, заигрывать с буржуазией и крестьянами, расстреливать из пушек рабочие кварталы Вены, впускать в Венгрию армию Паскевича и даже менять императоров: Франц-Фердинанд отрекся в пользу Франца-Иосифа.

И когда режим все-таки удержался, счеты стали сводить со всеми.

Шестидесятишестилетний Наш, прелат и «Gymnasial-Studien-director», конечно, и близко не подходил к баррикадам. И его монахи тоже. И вряд ли они перестали на время революции молиться и служить мессы. Но они все же посмели проявить неподобающие им симпатии.

Ярослав Кршиженецкий обратил внимание на обнаруженное в монастырском архиве письмо патера Ансельма Рамбоусека патеру Матеушу Клацелу, которому — как мы помним — Мендель позднее задолжал свое трехмесячное жалованье. (Клацел накануне событий был отпущен аббатом на родину — это практиковалось, а у него была больна мать.)

Рамбоусек сообщал, что весной 1848 года из Брюнна в Вену выехала депутация революционных студентов и патриотов (то есть чешских патриотов, сторонников национального возрождения). В депутацию вошли двое чехов-монахов из общины святого Томаша — Филипп Габриель и Франц Теодор Братра-нек, одна из наиболее ярких в монастыре фигур, в то время личный секретарь аббата.

«Неделю спустя, — рассказывал Рамбоусек в письме, — приехала ответная депутация из венских студентов и гвардейцев [33]. Нам предстояло расквартировать 20 человек. Прелат сделался среди них весьма популярен, особенно после того, как однажды вошел в трапезную в широкополой фетровой шляпе и с великолепной студенческой трубкой в руке…»

Собственно, сам Напп всего только позволил двум «братьям» участвовать в революционной депутации, а всем остальным — принимать венских студентов, и еще проявил себя как радушный хозяин. Но так себя вели далеко не все аббаты и высокие чиновники — столпы церкви и трона. Весьма вероятно, что его отставка была связана именно с этими событиями…

Сам Грегор Мендель — по свидетельствам — встретил события 1848 года радостно. Он был сыном барщинного крестьянина, а революция хоть и потерпела поражение, все-таки смела остатки феодальных институтов, тяготевших над сословием, из которого Мендель вышел.

…Вернемся к Наппу. Он отстранен и в судьбе школьного дела города Цнайма не может быть теперь заинтересован по службе. Однако он заинтересован судьбой Менделя, своего меньшего собрата и ученика, вызвавшего его восхищение способностями и трудолюбием. Эмеритальный директор гимназий и училищ хоть он и не у дел, но все же персона. Связи и авторитет не утрачены совсем, и желаемого он может добиться.

Но вот новая загвоздка: судьба Менделя по окончании Богословского института уже устроена. Рукоположенный в священники двадцатисемилетний каноник получил превосходный приход в Старом Брюнне, и, конечно же, хоть он и отрекся от собственности, какие-то деньги за труды по Службе Спасения должны были попадать в его кошелек. (Кстати, о приходской службе почему-то в биографии не упомянуто.)

Следует не забывать еще такого обстоятельства: Мендель чувствовал себя обязанным помогать родителям деньгами, а более того, возместить младшей сестре Терезии жертву, принесенную семь лет назад. Сейчас для этого самое время: Терезии исполнилось двадцать. Право, приход в центре Брюнна должен приносить, пожалуй, несколько больше, чем шестидесятипроцентный супплентский оклад.

Есть документ, поясняющий причины происшедшего, — официальное письмо прелата епископу графу Шафготчу. Вот оно:

«Ваше Милостивое Епископское Преосвященство!

Высокий Императорско-Королевский Земельный Президиум декретом от 28 сентября 1849 года за № Z 35338 почел за благо назначить каноника Грегора Менделя супплентом в Цнаймскую гимназию. Сообщая об этом Вашему Милостивому Епископскому Преосвященству в соответствии с возложенным на меня долгом, осмеливаюсь лишь присовокупить, что оный каноник образ жизни имеет богобоязненный, отмеченный скромностью, воздержанием и добродетельным поведением, его сану полностью соответствующим, сочетающимся с большой преданностью наукам;

к попечению же о душах мирян он, однако, пригоден несколько менее, ибо стоит ему очутиться у одра больного, как от вида страданий он бывает охватываем непреодолимым смятением и сам от сего становится опасно больным, что и побуждает меня сложить с него обязанности духовника.

Напп».

Таким образом, нам становятся известными некие любопытные детали событий, происшедших, когда новоиспеченный каноник попытался исполнять обязанности приходского священника. Позволим себе, однако, не ограничиваясь цитированием документов, поразмышлять над этими уже известными читателю деталями.

У патера Грегора — так свидетельствует это письмо — упорно не вырабатывалась профессиональная отчужденность гробовщиков, патологоанатомов и священнослужителей — способность близ мертвого тела с привычной деловитостью рассуждать о размерах гроба, качестве глазета, изменениях, обнаруженных при вскрытии в органах, или о райском блаженстве, уготованном душе покойного, если он был истым праведником или своевременно покаялся во грехах. Проза ремесла, хоть оно и способно «освободить от мучительных забот о хлебе насущном», оказалась для Менделя невыносимой настолько, что он чуть ли не очутился на грани душевного расстройства…

Что ж, может, так оно и было. А может быть, все было совсем не так?… Объяснение причин его ухода со священнического поста, данное прелатом Наппом, было безоговорочно принято всеми биографами. Однако в 1967 году были опубликованы письма младшего из менделевских племянников — врача Фердинанда Шиндлера, написанные им в 1902 — 1909 годах на ужасном английском языке (одно — на немецком) замечательному английскому генетику Бэтсоиу. Младший племянник внес сумятицу в объяснение ряда событий жизни своего знаменитого дяди. Он писал, например, что в госпитале святой Анны, входившем в старобрюннский приход, каноник Мендель посещал не только палаты, где ему полагалось утешать больных к напутствовать умирающих. Он посещал еще и морг и присутствовал при вскрытиях трупов. Ему, видите, было интересно ознакомиться с анатомией человеческого тела; он рассказывал, вероятно, об этом своим племянникам, когда посылал их учиться на медицинский факультет. Трудно сказать, не вызвала ли нареканий такая любознательность каноника. Впрочем, среди медиков в католических странах и в те времена и позднее было известное число монахов. Но упомянутое свидетельство не согласуется с особой чувствительностью, описанной прелатом Наппом для оправдания ухода Менделя с пастырского поста. Можно предположить, что аббат-филолог просто считал не очень целесообразным, чтобы способнейший, отмеченный высшим отличием выпускник монастырской богословской школы нес обычную священническую службу, в которой его таланты не могли бы раскрыться должным образом.

…Впрочем, долго ли предстояло ему отбывать приходскую повинность?… Ведь он уже целый год готовился сдавать экзамен на степень доктора богословия (в Австрии вместо диссертаций писали письменные экзаменационные сочинения на предложенную тему). До сих пор все экзамены завершались для Менделя «primura eminentium» — «первым отличием». Вряд ли бы он провалился на докторском, а получив степень — пожалуй, это было тоже в пределах возможностей г-на Наппа, — мог бы занять и место преподавателя одной из богословских дисциплин в Брюннском теологическом институте.

И вот он, почти уже доктор теологии, меняет все эти перспективы на место «супплента», то есть «зауряд-учителя», «учительского помощника»!

В чем здесь дело? И почему в первый же месяц пребывания в Цнайме Менделя навещает приор — правая рука прелата?… Из-за чего столь скорая инспекция?… Может быть, какое-то происшествие вынудило отправить Менделя под благовидным предлогом из Брюнна?… Может быть, он преступил шестую заповедь и мотивы, содержащиеся в рапорте Наппа, — это всего лишь благовидное прикрытие для скандала?… Уж на что, а на такие скандалы давно научились набрасывать камуфляж…

Но все это чистые домыслы.

Нет ни одного документального свидетельства, никаких отголосков «происшествия». Да к тому же, провинись Мендель, вряд ли было бы столь спокойным его письмо от 31 октября. И поэтому приходится остановиться на свидетельстве самого Менделя, на его автобиографии, на словах: «…упомянутый приобрел такую любовь к изучению природы, что он не жалел уже сил…»

У него появилась новая страсть, и ради этой своей страсти он пошел на жертвы.

Мы знаем, как складывалась его судьба, но мы помним, к чему он стремился в юности. Его приход на шаткую должность учителя без диплома был закономерен куда более, чем поступление в монастырь, если говорить, конечно, о логике стремлений, а не о логике обстоятельств. Будущее подтвердило, что в этой фразе официальной биографии он формулировал символ новой своей веры.

Но для епископской канцелярии, для «Его Милостивого Епископского Преосвященства, Высокородного Графа» — для ярого, реакционнейшего клерикала Антона Эрнста Шафготча, управлявшего Моравской епархией, логика стремлений молодого каноника не могла служить доводом. И единственным, что могло оправдать «перевод Менделя на другую работу», были доказательства его «непригодности» для несения основных обязанностей «по попечению о душах своих прихожан». Эти доказательства должны были говорить, что, продолжая нести такие обязанности, каноник Мендель может подорвать авторитет святой церкви.

И на приход в центре Брюнна, который Мендель освобождал, тоже хватало охотников.

А впрочем, и это только предположения…

Итак, осенью 1849 года каноник и супплент Мендель прибыл в Цнайм, дабы приступить к новым обязанностям.

То был маленький городок на юге провинции, очень живописный и, как говорят, славный разливанными реками доброго местного вина.

Жизнь складывалась, право, неплохо. Хоть Мендель и получал на 40 процентов меньше коллег, имевших дипломы, но он все-таки был теперь на собственных ногах, и, кстати, он пользовался у коллег уважением, ибо хорошо справлялся со своими обязанностями и, как говорят, был очень приятен в общении. Наконец, его любили ученики, которые всегда любят людей талантливых и добрых.

Казалось бы, чего еще ему было нужно!…

Однако классическая литература, древние языки и математика не самые любимые предметы Менделя. Его привязанность — физика, ведь он был истым учеником Фридриха Франца, внедрившего в Моравии дагерротипию и увлекавшегося наблюдениями за солнечными пятнами. Но после Ольмюца круг его интересов расширился: привлекала ботаника, привлекала минералогия или — если говорить в совокупности — «естественная история». Именно эти дисциплины — никакие другие! — хотел он преподавать. Но Философские классы и Богословский институт — для штатного преподавателя физики это маловато!… Право, все снова складывалось по-дурацки! Он отказался от карьеры богослова, уже обеспеченной, а к тому, ради чего он от нее отказался, все еще не пришел, и ему уже стукнуло двадцать восемь.

Да и коллеги, единодушно ему симпатизировавшие, тоже советовали действовать предприимчивее. Ведь у Менделя не было учительского диплома, а посему, появись обладатель диплома, господину канонику пришлось бы уступить ему место; кроме того, супплент получал лишь 60 процентов полагавшегося по должности содержания. А почему бы, кстати, господину Менделю не получать полный оклад, благо часть своего скромного дохода он отсылает родителям и сестре в Хинчицы?…

Итак, был нужен диплом.

К диплому было два пути.

Один, более сложный и более долгий, — окончить университет.

Другой путь — более краткий — сдать в Вене перед специальной комиссией имперского министерства культов и просвещения экзамены на право преподавать такие-то предметы в таких-то классах, а такие-то — в таких-то.

Эрудиция лучшего из выпускников Троппауской гимназии, Ольмюцких философских классов и Брюннского богословского института казалась добрым цнаймским учителям ослепительной.

— О! Вам ничего не стоит сдать эти экзамены с вашим, патер Грегор, умом! С вашей, господин Мендель, памятью! С вашей, дорогой коллега, начитанностью… Даже особой подготовки при ваших знаниях это, пожалуй, не потребует, — твердили Менделю цнаймские «профессора», и такие же, как он, суппленты, и даже сам господин директор гимназии Шпалек.

А впрочем, не одними благими пожеланиями все исчерпывалось. Есть протокол заседаний цнаймского учительского корпуса, из которого следует, что еще в день представления нового супплента коллегам гимназическое начальство столкнулось с серьезной проблемой. Доктор медицины Ротт, преподававший в Цнайме естественные науки, отказался работать еще в одном классе, в связи с открытием которого и появилась для Менделя вакансия. Когда Ротт отказался, то преподавать естествознание в этом классе вместо него вызвался Мендель. Однако вести сей предмет он имел право лишь временно. Слово протоколу:

«Это обстоятельство (отказ Ротта. — Б.В.), а также назначение к исполнению обязанностей преподавателя гимназии нового члена учительского корпуса требует четкого разделения курса и усовершенствования всего плана учебного процесса, тем более, что, как выяснилось, новый кандидат в учителя г-н Грегор Мендель не прошел по сию пору открытого конкурса на должность гимназического учителя» [34].

Не в одних лишь благих пожеланиях было дело, но и в суровой необходимости. Пусть она не всплывала в течение всего года, пока он работал. Но она могла всплыть впереди — эта необходимость иметь диплом!…

Конечно же, дирекция и «корпус» учителей с готовностью снабдили Менделя необходимыми ходатайствами, которые были отосланы по соответствующим адресам в Брюнн — в канцелярию штатгальтера и в Вену — в министерство. По тем же адресам пошло покорнейшее прошение самого соискателя учительского диплома с приложением автобиографии — той автобиографии 1850 года, которая так часто поминалась нами и в которой, если читатель заметил, Мендель, пожалуй, не совсем осмотрительно подчеркивал, что в монастырь он поступил лишь по принуждению обстоятельств, а помыслы его всегда были обращены к науке куда более чем к религии. И почему-то не упомянул, что был приходским священником, а лишь затем подался в учителя.

Может быть, нечто из этого было причиной, что ответ на прошение задержался. А вместо него из каких-то высоких инстанций — то ли венских, то ли брюннских, нам неведомо, — в гимназический директорат поступила бумага, которая свидетельствовала, что вопрос о допущении супплента Менделя к экзаменам еще не решен положительно. В той бумаге содержалось требование представить доказательства благонадежности господина Менделя, в течение года в Цнайме жившего, в Цнайме преподававшего, а следовательно, и находившегося под неусыпным наблюдением соответствующих персон: у одних — по долгу их службы, у других — по доброхотному пристрастию к такого рода деятельности.

Та бумага, пришедшая из официальных инстанций, не сохранилась — во всяком случае, ни Ильтису, ни Кржиженецкому и никому из других биографов ее отыскать не удалось. Зато еще Ильтисом в архиве министерства культов и просвещения был обнаружен ответный документ, скрепленный рядом подписей и гимназической печатью. Он позволяет предположить, какие именно вопросы были поставлены перед лицами, которым надлежало надзирать за каждым шагом нового цнаймского обывателя. И не просто ответить «благонадежен», «не вполне благонадежен» или «неблагонадежен» должны были эти господа. От них требовались тщательные мотивировки каждого из пунктов секретной характеристики.

Вот он, примечательный документ тайных канцелярий Австрийской империи. Примечательно его содержание, примечательна лексика и особенно синтаксис, чиновничий синтаксис, позволяющий уложить в две фразы доводы и заключения, благодаря которым жандармским комарам не удалось и носу подточить:

«Со дня вступления его на отведенную ему учительскую должность упомянутый с каждым днем все в большей и большей степени развивал в себе наиболее положительные качества примерного и основательного учителя молодежи; к тому же упомянутый, используя возможности наглядной и яркой лекции и используя себя самого без отдыха и получая совершенно соответственно этим усилиям результаты, каждодневно доказывал, что он не только хорошо знаком со своим предметом, но и что благодаря постоянному неугасающему усердию и выдержке в деле чтения лекций и в тренировке по заучиванию учебного предмета, а также не в меньшей степени благодаря весьма деятельному влиянию на воспитание чистой морали и религиозности своих учеников проявил себя с особо выдающейся стороны, к чему стремился всеми своими силами.

В отношении же его морально-религиозных устоев, а также патриотических настроений и принципов, кои могут представлять особый интерес, нижеподписавшиеся считают своим долгом клятвенно заверить, что упомянутый всеми своими поступками и действиями доказывал, что он безупречно носит свой сан священнослужителя, что с приличествующим сыну церкви достоинством в разговоре никогда не прибегает к слову, которое, имея в виду морально-религиозные церковные принципы или принципы политические, в какой бы то ни было степени оказалось бы неподобающим или предосудительным для духовного лица; напротив, совершенным своим благонравием и уединенностью, выражавшейся в том, что он ни с кем не имел обыкновения поддерживать общения, кроме как со своими коллегами, и ограничивал свои появления в свете лишь посещениями здешнего Ферейна Любителей Книги, да и то лишь совместно с остальными уважаемыми лицами города, за исключением только еще шестикратного посещения театра, но совершенного им всякий раз в обществе хотя бы одного из коллег,

— выше сообщенные затребованные сведения одновременно с чистой душой подтверждаются местными светскими и духовными властями».

Хорошие люди шили в городе Цнайме!… Хорошие люди были коллегами Менделя по Цнаймской гимназии, хотя по долгу службы им и надлежало наблюдать, не прибегает ли он к «слову, которое, имея в виду морально-религиозные церковные принципы или принципы политические, в какой бы то ни было степени оказалось бы неподобающим…», тем более что такое слово было Менделем произнесено. И более того, оно было зафиксировано. Правда, Мендель не затронул в нем принципов патриотических и не усомнился в существовании бога вслух. Просто Цнайм осчастливило своим посещением «Его Милостивое Епископское Преосвященство, Высокородный Граф Шафготч», и, нанеся подобающий визит своему сеньору, Мендель после визита прищурил глазки и обронил о его преосвященстве неосторожное:

— Ему куда тяжелей таскать свое сало, чем свои мозги!

Как пишет Ильтис, сие высказывание вассала было доставлено Шафготчу «тепленьким». Право, хорошие люди жили в городе Цнайме, в городе на юге Моравии, славном разливанными реками доброго местного вина!…

Но к экзаменам Менделя допустили.

Он претендовал на получение права преподавать физику в старших классах, а в младших — естественную историю.

И, судя по всему дальнейшему, он приступил к экзаменам в полной уверенности в удаче, рассчитывая, как и прежде, очаровать почтенных господ профессоров способностями и эрудицией, накопленной автодидактом.

Он привык к неизменному успеху. Нет ничего опасней такой привычки.

А будь Мендель в те дни менее самонадеянным, его, скромного супплента, должны были повергнуть в трепет уже одни имена экзаменаторов. Председателем комиссии был сам господин бывший министр общественных работ, физик Венского университета Баумгартнер, издатель «Zeitschrift fur Physik». Тот Баумгартнер, чьим учеником был сам господин Франц, добрый ольмюцкий учитель Менделя!… Вторым экзаменатором по физике был господин Доплер, тот Доплер, которому суждено было прославить свое имя знаменитым «доплер-эффектом». Менделю, следившему, во всяком случае, за тогдашней научно-популярной литературой по физике, это имя тоже должно было быть известно. А экзаменатором по биологии был университетский профессор Кнер, автор фундаментальных монографий по ихтиологии и палеонтологии и более — автор учебника по естественной истории для высшей школы. Этот учебник издали недавно. Увы, к моменту экзамена он не дошел еще до маленького Цнайма, до библиотеки гимназии, в которой Мендель учительствовал, до библиотеки Ферейна любителей книги, какою он пользовался. Сей момент был роковым.

Другие члены комиссии числились в звездах подобной же величины.

…На первом этапе испытаний кандидату в дипломированные учителя полагалось представить письменные домашние рефераты по физике и естественной истории.

Первый этап испытаний кандидатов в гимназические учителя производился заочно. Мендель получил из Вены темы рефератов — темы серьезные, трудоемкие.

«Следует рассказать о механических и химических свойствах атмосферного воздуха и на основании первых объяснить природу ветров» — таким было задание профессора Баумгартнера.

Мендель мобилизовал все, что было им слышано, читано и проделано за годы учебы у Фридриха Франца. Он перерыл полки цнаймских библиотек — гимназической библиотеки и библиотеки Ферейна любителей книги.

Он собрал все сведения, какие мог, и все описания опытов, какие знал, видел и делал: опыт Торичелли с ртутным столбом и собственные чисто крестьянские его модернизации — с льняным маслом, водой и свежим молоком.

«Если поднять из долины на гору слабо надутый пузырь, складки на нем разгладятся. Если же надутый горным воздухом пузырь принести в долину, тамошний ветер сдавит его, и пузырь окажется слабо надутым, он сморщится».

Так рассказывал в реферате Мендель о наглядной демонстрации существования давления атмосферы. И быть может, Баумгартнеру или Доплеру при чтении привиделся незнакомый коренастый человечек с надутым пузырем в руке, упрямо топающий из долины на один из бескидских хребтов, дабы собственными глазами увидеть, как давление будет раздувать пузырь изнутри, когда воздух снаружи окажется более разреженным. Боже мой, какое же это истинное чудо, когда ты собственными пальцами осязаешь описанные в скучных учебниках фокусы природы!…

Среди десятка описаний канонических демонстраций разных физических и химических явлений было, например, такое изложение опыта по разложению воды на составляющие ее компоненты:

«Если ствол ружья набить железными опилками и соединить с ретортой, в коей налита вода, а затем одновременно раскалить ствол с опилками и кипятить воду в реторте, дабы пар из нее попадал в ствол, произойдет исчезновение воды и изменение окраски железных опилок. Химическое разложение воды, по-видимому, вызывается тем обстоятельством, что кислород выделяется из воды и соединяется с раскаленными железными опилками в окись железа».

Нет, право же, ни один из химиков не пользовался для такого эксперимента ружьем!… Тогдашние лаборатории знали уже немало специальных и куда более удобных приспособлений — колб, реторт, дутых трубок, банок, ящиков, тиглей, созданных специалистами-стеклодувами, гончарами, медниками и жестянщиками для ученых опытов. И лишь крестьянскому парню, приехавшему на каникулы в свою деревню, могло вздуматься, дабы продемонстрировать соседским мальчишкам чудеса природы и науки, воспроизвести процесс разложения воды и окисления железных опилок в стволе от старого дробовика!…

Собственноручностью исполнения веяло от описанных опытов! Собственноручностью!…

И так как «профессор Цнаймской гимназии Г. Мендель» — именно этот титул с наивной горделивостью поставил он на обложке реферата — столь же подробно описал множество доказательств разного рода механических и химических свойств воздуха и составляющих его газов, а также вполне вразумительно в соответствии с тем, что писалось в заслуживающих доверия книгах, ответил на вопрос о природе ветров, сей труд заслужил благожелательнейший отзыв профессора Баумгартнера и профессора Доплера.

Однако вместе с этим сочинением в Вену в адрес высокой комиссии было отправлено и другое — по естественной истории, где ему следовало:

«…рассказать о вулканических и нептунических процессах и об образовании минералов».

И хотя он был, бесспорно, столь же прилежен в перекапывании библиотечных полок и компилировании сведений, почерпнутых из проштудированных книг, второе его сочинение заслужило резко отрицательный отзыв экзаменатора по естествоведению господина профессора Кнера. И сей отзыв мог бы оказаться роковым уже на этом этапе. Но не оказался.

Из-за Баумгартнера. Баумгартнер был все-таки председателем комиссии и бароном. Он уже побывал в министрах общественных работ, а к этому времени ведал одной из секций министерства финансов. Слово его весило много.

Барону Баумгартнеру крайне понравился реферат этого молодого господина, который по любознательности явно сам проделывал множество физических и химических опытов, чем выказал истинный интерес к познанию природы и известную изобретательность в этом деле.

Приложенные к прошению дипломы и рекомендации свидетельствовали, что кандидат в учителя в прошлом успешно учился. Он хоть и назвал себя на обложке рефератов «профессором Цнаймской гимназии», но тем не менее проявил известную скромность, оценивая свои прежние достижения — в автобиографии, которая, конечно, была прочитана и господином Баумгартнером и господином Доплером. Ими, видимо, с особенной благосклонностью были встречены слова о трудности и ненадежности самообразования, «автодидакта». Всем университетским профессорам такая мысль всегда по душе. Она утверждает их общественную ценность.

Нет, Баумгартнер счел необходимым настоять на том, чтобы автор столь понравившегося ему реферата был допущен ко второму этапу испытаний — к письменным сочинениям по физике и биологии, которые он должен был выполнить в Вене, в присутствии экзаменаторов. И Мендель написал в присутствии экзаменаторов письменные сочинения.

Второе сочинение по физике — теперь уже по физике металлов — было не столь удачно, как первое. Относительно металлов знания «профессора Г. Менделя» были книжны и необширны, и в сочинении уже не звучала наивная радость от собственного общения с изучаемым предметом. В монастыре металловедение как-то было не в моде, а в Ольмюце и в Хинчицах опытов по структуре стали он тоже не делал. Тем не менее профессор Баумгартнер и профессор Доплер сочли возможным допустить кандидата к третьему этапу испытаний, к устным экзаменам.

Но отзыв профессора Кнера на второе сочинение по естественной истории был уже просто разгромным, и неведомо какие дебаты шли за закрытыми дверями комиссии, пока физики и биолог выработали некую общую точку зрения. Но факт есть факт: в августе 1850 года на экзаменах в правительственной комиссии Имперского министерства просвещения провалился прилежнейший из учеников Ольмюцких философских классов, провалился непременный «erster vorziiglicher» и постоянный «primum inter eminentius» — «первый среди отличившихся» из выпускников Брюннского богословского института, чуть было не ставший уже доктором философии. Провалился талантливейший из супплентов, когда-либо пробовавших свои учительские силы в Цнаймской гимназии, которому, по мнению его добрейших коллег, было по колено само синее море. На экзамене по биологии провалился, наконец… но не будем забегать вперед в перечислении достоинств и заслуг Грегора-Иоганна Менделя перед человечеством. Он пока всего лишь кандидат в учителя, который был обязан доказывать комиссии, что его знаний достаточно для преподавания физики в старших классах гимназии, а естественной истории — в младших.

Над этим происшествием много лет спустя долго будут ломать головы биографы Менделя и менее осторожные — из тех людей, что пытаются отыскать проявления гениальности в каждом чихании человека, заслужившего бессмертие, — станут слагать легенды об этом событии.

Итак, что же было известно о загадочном конфликте между Менделем и Кнером?

Во-первых, что Мендель явился на экзамены в каникулярное для членов комиссии время, и Кнер, так говорили, был страшно недоволен, когда его оторвали от отдыха.

Во-вторых, профессор Кнер, как говорили, был известен своими крайними антиклерикальными настроениями. А перед ним предстал в качестве экзаменующегося монах, представитель ненавистного ему лагеря! — эта ситуация так и толкает нарисовать картину красочную и драматичную, однако не имеющую с действительностью ничего общего, ибо монах и антиклерикал, коль речь шла о взглядах, должны были на экзамене найти общий язык. Да, да! Ибо в раскритикованном Кнером первом — домашнем — сочинении о вулканических и нептунических процессах Мендель излагал теорию Канта — Лапласа о происхождении мира и утверждал, что эта теория дает объяснение почти всем основным проблемам геологии, которые трактовал близко к идеям Лайеля, тогда широко популярным. Вот написанные его рукой весьма примечательные строки:

«…Вулканические и нептунические образования еще не достигли своего завершения, и творческие силы Земли все еще находятся в действии. Пока ее огонь горит и атмосфера колеблется, до тех пор история ее творения не завершится».

В этом случае остается предположить, наконец, и такое: мышление Менделя пришлось профессору Кнеру не по душе, ибо молодой монах оказался большим материалистом, чем воинствующий антиклерикал.

Право, биографам было о чем гадать до той поры, пока им был известен только сам факт провала Менделя на экзаменах по биологии и пока дотошный Ильтис еще не отыскал в архивах министерства просвещения упраздненной Австрийской империи педантично «подшитые к делу» подлинники экзаменационных работ одного из многочисленных супплентов, претендовавших на звание гимназического учителя, — мы уже цитировали эти работы. Вместе с ними ведь были подшиты в дело и отзывы на эти работы Кнера, одного из многих экзаменаторов, заседавших в правительственной комиссии. Но когда Ильтис в 1924 году опубликовал результаты своих розысков, все оказалось весьма прозаичным.

Увы, супплент Мендель действительно изложил теорию Канта — Лапласа и идеи Лайеля, и тем не менее в своем домашнем сочинении по естественной истории вечный первый ученик все же не был на должной высоте. Как ни были правильны его исходные посылки, вместо того, чтобы четко отвечать на вполне конкретные вопросы о чередовании геологических эпох, он отделывался уклончивыми общими фразами.

Но если можно еще спорить о том, не был ли профессор Кнер слишком резок в своей оценке первой его работы, то второе сочинение — по зоологии, написанное цнаймским супплентом в присутствии экзаменатора, увы, не может вызвать двух мнений.

Воистину неверен и тернист «путь автодидакта» в науке!…

Мендель должен был дать классификацию млекопитающих и указать хозяйственное значение наиболее важных видов.

Он дал эту классификацию. Дал по старому учебнику. Да и ее переврал изрядно — и по недостатку знаний и от растерянности.

Как все дилетанты, он хорошо знал полюбившиеся ему вопросы биологии. Попади перст экзаменатора в другой пункт программы — в ботанические ее разделы, и Менделю, может быть, удалось бы блеснуть, ведь он так прилежно и долго корпел над ботанико-минералогическими коллекциями патера Талера и над ботаническими книгами библиотеки святого Томаша — в том числе над трудом брата Братранека «Эстетика растительного царства»! Но коллекции были «ботанико-минералогические», а не «зоолого-минералогические»… И на экзамене сработала не случайность, а закономерность. Перст Кнера уперся в «белое пятно» — сначала в одно, затем в другое, — и млекопитающие были поделены Менделем на 1) рукокрылых, 2) зверей с лапами, 3) ластоногих, 4) копытных и 5) «когтеногих». В одну группу («зверей с лапами») он свел кенгуру, зайца и бобра. Слон попал в копытные, к «когтеногим» были причислены три вида: собака, волк и кошка. Дало себя знать и церковное воспитание тоже, ибо экзаменуемый каноник не решился зачислить человека, наделенного бессмертной душою, в отряд приматов вкупе с обезьянами. Хотя до выхода известного Дарвинова труда оставалось еще довольно много времени («Происхождение человека» увидело свет в 1871 году), зоологи-классификаторы давно установили родство между всеми «гоминидами». Кощунственное родство!

…Видимо, прежние успехи и бесконечные похвалы вскружили ему голову, а теперь, в панике, охватившей его в предвидении неизбежного, никогда прежде не случавшегося с ним провала, испытуемый утратил и гладкость слога и остатки здравого смысла, ибо написал, что из этих трех видов лишь кошка единственная, бесспорно, имеет хозяйственное значение, «благодаря тому, что она питается мышами» и «ее мягкая красивая шкурка перерабатывается скорняками». Право, в своей рецензии зоолог был даже к нему снисходителен — и в ней есть строки, свидетельствующие о том, что Кнер понимал, где причина ошибок экзаменуемого. Старые учебники, по которым Мендель готовился, были еще тому виной!… О библиотека Цнаймской гимназии! О библиотека Цнаймского ферейна любителей книги!…

И где-то в той рецензии даже проскочило замечание, что если бы кандидат готовился к экзамену по его, Кнера, учебнику, такой накладки могло не получиться. Но две-три снисходительные фразы не меняли смысла оценки.

Решение комиссии прозвучало для Менделя как приговор.

«Кандидат обладает известными познаниями, однако ему недостает воззрений и, в частности, необходимой ясности в знаниях, вследствие чего комиссия вынуждена пока что отказать ему в праве преподавания физики в прогимназии. Однако, имея в виду совершенно очевидную добрую волю кандидата, позволяющую с полным основанием полагать, что, продолжая учение при надлежащем руководстве, он бесспорно в не слишком отдаленное время достигнет знаний, необходимых для преподавания в гимназии, сочтено целесообразным предоставить кандидату право допущения к повторным испытаниям в означенной комиссии по прошествии года».

Полемика, происходившая за закрытыми дверями, нашла в решении свое отражение. У супплента был защитник — Баумгартнер. Мендель вызвал у него симпатии. И рефератом, и тем, что учился в Ольмюце, где профессор когда-то начинал свою карьеру, и тем, что был учеником его ученика патера иранца, — ведь Баумгартнер узнал обо всем этом. И это он настоял на том, чтобы в решение были внесены слова о способностях и доброй воле кандидата, который при надлежащем руководстве, бесспорно, быстро достигнет нужных знаний и потому, в порядке исключения, может быть сызнова допущен к экзаменам через год. И все же это было катастрофой. Полной катастрофой, ибо, получив официальный отзыв о своих знаниях, которые так восхищали его добрейших коллег по цнаймскому учительскому корпусу, Мендель не мог более преподавать естественную историю и физику в гимназии городка, славного добрым вином. На черта были ему латынь, греческий, математика и литература? На черта?!!

А ведь он так надеялся — скажем прямо — навсегда избавиться от перспективы то ли время от времени, то ли регулярно тарабанить требы. Он так мечтал посвятить себя естествознанию! Сколько страсти было им вложено в слова прошения, обращенного той весной к высокой экзаменационной комиссии!…