Под грузом повседневных дел

Под грузом повседневных дел

Многим определялось содержание жизни Гёте в это первое веймарское десятилетие до путешествия в Италию. Это были его служебные обязанности — изучение документов, заседания, поездки; путешествия с герцогом и его компанией; изучение политической жизни, в которой участвовало герцогство Саксен–Веймар–Эйзенах; отношения с госпожой фон Штейн; участие в развлечениях и культурных событиях придворной жизни; собственное художественное творчество и научные труды, которые начинали создаваться, — и постоянные размышления о ходе своей жизни. Все это нашло отражение в дневнике, в письмах к возлюбленной и к близким. После того как Гёте переселился в Веймар, свыкся с новым окружением, по–иному привлекательным, и своими новыми обязанностями, его душевное состояние и тогда не изменилось — покой и самоуверенность были ему чужды, как и раньше. О беспокойстве и смятении часто говорилось в связи с его предшествующим франкфуртским периодом. В этом смысле мало что изменилось. Мучительная тревога создавала тоску по душевному миру. О нем говорит стихотворение, где соединяются в одной фразе призыв, жалоба, вопрос о смысле бытия — все это на фоне меланхолии.

372

НОЧНАЯ ПЕСНЬ ПУТНИКА

Ты, что с неба и вполне

Все страданья укрощаешь

И несчастного вдвойне

Вдвое счастьем наполняешь, —

Ах, к чему вся скорбь и радость!

Истомил меня мой путь!

Мира сладость,

Низойди в больную грудь!

(Перевод А. Фета — 1, 163)

И эти стихи были обнаружены на записке в письмах к Шарлотте фон Штейн, а внизу пометка: «На склоне Эттерсберга, 12 февраля 76 года». Эттерсберг был тогда любимым местом прогулок. Там, к северо–востоку от города, находилась летняя резиденция, где устраивались любительские спектакли (в июле 1779 года давали «Ифигению» в прозаическом варианте, Гёте играл Ореста, Ифигению — Корона Шрётер). До Веймара рукой подать. Именно здесь в 1937 году национал–социалисты построили концлагерь Бухенвальд. «На следующий день их снова погрузили в крытую машину, и около двух часов они остановились в Веймаре […]. Двери захлопнулись, заработал мотор, и они поехали вверх по дороге к Эттеребергу, высокой горе, с которой Гёте и Шарлотта фон Штейн любовались когда–то тюрингенским лесом и где теперь за заграждением из колючей проволоки их ожидал лагерь» (Эрнст Вихерт, «Тотенвальд»).

Гёте все еще видел себя «в вечном беспокойстве» и стремился к душевному отдыху (письмо к Августе цу Штольберг от 17—24 мая 1776 г.). Сообщая матери о том, что он счастлив так, как только может быть человек, он не забыл добавить: «В остальном у меня есть все, что только может желать себе человек, и все же я неспокоен. Человек мечется, покуда не выдохнется» (6 ноября 1776 г. [XII, 201]). Четыре года спустя он вновь говорил о своем стремлении быть «всегда в движении» (письмо Шарлотте фон Штейн от 18 сентября 1780 г.). Отношения с Шарлоттой фон Штейн при всей их внутренней конфликтности в какой–то мере давали чувство душевного успокоения. Оно было ему так нужно, что, может быть, этим и объясняется ее влияние. И служебные обязанности он также взял на себя совсем не от уверенности в своих возможностях и силах, а для того, чтобы обуздать свое внутреннее бес–373

покойство делами, от которых невозможно было уйти.

Вступив на службу герцога, молодой Гёте, конечно, надеялся способствовать воцарению добра и смягчению зла в интересах всего населения страны. Это доказывают и предостережения в адрес герцога, и еще больше — многочисленные жалобы Гёте на те трудности, с которыми он сталкивается. Не раз на протяжении этих лет он был вынужден убедиться в бесполезности своих усилий, в безнадежности начинаний, поскольку не было возможности преодолеть барьеры, поставленные прогрессу общественно–политической системой. Часто он хорошо понимал, что очень важные проблемы вообще не могут быть решены при существующем политическом строе. Знаменитое письмо к Кнебелю от 17 апреля 1782 года обнаруживает это с полной ясностью: «Так я поднимаюсь вверх, узнавая жизнь каждого сословия, вижу, как крестьянин добывает из земли самое необходимое, и этого бы ему хватило, если бы трудился он только на себя. Но ты ведь знаешь: тля, примостившись на розовом кусте и напитавшись соками, раздувается и зеленеет, но тут появляются муравьи, чтобы высосать из нее отфильтрованный сок. Так все это и идет, а у нас дело дошло до того, что наверху за один день поедают больше, чем производят внизу».

Однако радикальных выводов из сказанного автор этих слов сделать не мог, так как был и оставался уверенным в том, что добрая воля с обеих сторон может и в рамках существующего строя привести к необходимым позитивным переменам. К тому же в Германии он не видел той политической силы, которая могла бы добиться необходимой перестройки в обществе.

Экономическое положение страны было тяжелым. Промышленности почти не существовало. Только в Апольде работали фабрики, продукция которых имела сбыт. Но к вывозу товаров в другие страны препятствием служило то, что меркантилистская политика маленьких государств всячески ограничивала ввоз. Постановления, действовавшие в герцогстве, чтобы обеспечить сбыт товаров собственных чулочной и шерстяной мануфактур, достигали немногого. (Покойников без учета сословной принадлежности разрешалось одевать только в одежду местного производства.) В 1783 году Гёте завел нечто вроде таблицы всех чулочных и суконных фабрикантов со специальной рубрикой: «Распространение товаров». Проект созда–374

ния заемного банка, который должен был обеспечить предпринимателям более дешевые кредиты, потерпел крах. Торговля внутри герцогства ввиду плохого состояния дорог была связана с огромными трудностями. Дирекция дорожного строительства под руководством Гёте впервые приняла план строительства шоссе из Веймара в Йену и из Веймара в Эрфурт. С точки зрения транспорта Веймар имел вообще неблагоприятное расположение, торговый путь от Франкфурта на Лейпциг проходил севернее, через Буттельштедт к Экартсбергу, почти полностью минуя территорию герцогства. Поэтому при ввозе и вывозе товары приходилось перегружать. И в этом смысле строительство дорог могло бы привести к необходимым изменениям. Возможность перевода основных торговых перевозок на другие дороги была сомнительной, так как свободы таких перевозок не было. Всюду действовали строгие правила, то есть право взимать поборы за проезд по данной дороге или обязанность пользоваться для проезда услугами определенных транспортных контор. Но как бы важны ни были планы реконструкции дорог, материальных средств не хватало. Гёте подавал однозначные официальные жалобы на этот счет. В подробном отчете от 9 июня 1786 года о деятельности Дирекции дорожного строительства за 1784—1785 годы он энергично подчеркивал в самом начале: «Несоответствие между теми средствами, которые выделяются на строительство дорог и улиц, и тем, что ожидается от этого строительства, достаточно часто уже было предметом обсуждения». Правда, он имел возможность сообщить о нескольких законченных работах («отдельные участки дороги Веймар — Йена, издавна строившиеся как шоссе, удалось наконец соединить […], через несколько лет эта работа будет полностью закончена»), но жалобы на недостаток средств перекрывают все остальное, главным в отчете остается то, что финансовое обеспечение работ должно быть улучшено, но в то же время и чувство безнадежности. «Были случаи, когда привозили камень, чтобы замостить дорогу на манер шоссе, но дело до этого не доходило, так как выяснялось, что большая часть привезенного камня уходила на то, чтобы заложить щели, образовавшиеся в дороге, и хоть как–то ее подправить, что, конечно, было очень далеко от первоначального намерения. Не говоря уже о других случаях, касающихся непропорционального распределения средств, так что нет возможности вовремя учесть необходимые потребнос–375

ти, вести дела в последовательности и порядке, в нужный момент помочь, в чем–то сэкономить. Нельзя отрицать, что когда мысль постоянно занята делами, где так много пробелов, которые нечем восполнить и потому приходится оставлять все без изменений, то энергия притупляется и наступает равнодушие вместо того, чтобы пропорционально распределять усилия и поддерживать деятельную энергию сознанием того, что уже сделано и что предстоит ещё сделать».

Сельское хозяйство было основной статьей дохода. Крестьяне, хотя и связанные барщиной, могли все же по собственному разумению обрабатывать свою землю, но сложностей тоже хватало. Душили налоги и подати. Доходы от традиционного трехпольного возделывания земли падали. Хороший урожай не выручал, так как не было возможностей сбыта. Он означал лишь падение цен на зерно. Искали выхода.

Реформы сельского хозяйства были необходимы и в других местах. Друг Гёте Мерк сообщал об этом из Гессен–Дармштадта и давал советы Карлу Августу как компетентный эксперт. Для увеличения поголовья скота надлежало прежде всего заняться кормами. Для этого следовало перейти к обработке земель, раньше служивших пастбищами, и к заготовке запасов кормов. Но на пути всех этих начинаний вставали охранные и прочие земельные права на пастбища, на них настаивали как владельцы «рыцарских» поместий, так и герцогская палата, опасаясь существенного сокращения доходов. Когда в 1782 году были приняты «Правила посева клевера и кашки в Веймарском герцогстве», они должны были, согласно тексту, способствовать делу выращивания кормовых трав, в действительности же только мешали ему. И. К. Шубарт, известный пропагандист выращивания клевера, высказал резкую критику на этот счет в своих «Записках о государственной экономике». Эти проблемы были предметом интереса и постоянной заботы Гёте. 26 ноября 1784 года он писал герцогу с острой наблюдательностью человека, который стремится к улучшениям и видит факторы, препятствующие этому: «Выпады Шубарта против наших правил я прочитал, но уже и до этого знал, что они ничего не стоят. Ошибка не в том, что правила плохи сами по себе, а в том, что такие правила созданы в наших условиях. Их главный принцип: служите двум господам. Это и дало основания Шубарту для его нападок. Следует убрать препятствия, прояснить понятия, дать примеры, заинтересовать всех участников,

376

а это гораздо сложнее, чем просто приказать. Между тем единственный способ достигнуть цели в таком важном деле — не стремиться к переменам, а менять. Для этого я предлагаю создать особый совет…»

Были планы добиться большей интенсивности в использовании земли путем деления крупных земельных владений, но потом от них отказались. Существующий общественный порядок оказался настолько устойчивым, что не могло быть и речи о подобных кардинальных переменах. Поскольку Мерк из своего гессенского ландграфства сообщал о хозяйственных и финансовых успехах, Гёте решил в 1785 году отправить специалиста в Гессен–Дармштадт, чтобы тот смог ознакомиться с обстоятельствами на месте. Он высказывал мысль, что при этом может пойти речь «о различных политических, экономических и юридических соображениях, которые необходимо как следует взвесить для того, чтобы не пришлось, когда дело будет уже начато или, чего доброго, закончено, задним числом увидеть его сомнительные стороны и не замеченные вовремя препятствия». В этом случае Гёте, кажется, был менее склонен к реформам, чем герцог.

Здесь не место останавливаться во всех подробностях на служебной деятельности Гёте. Особую проблему постоянно представляло финансовое положение страны. Для нас важно знать только то, что Гёте, став во главе палаты после увольнения фон Кальба в 1782 году, сумел при поддержке земельных сословий привести в порядок бюджет палаты и выплатить сделанные ранее долги. Путь к экономии он видел прежде всего в сокращении численности войск. В 1824 году он, как говорят, высказал следующее соображение канцлеру фон Мюллеру: он стал членом Военной комиссии только для того, «чтобы облегчить финансовое положение, так как экономия возможна прежде всего на военном бюджете. Как–то я выплатил из этих средств 1000 луидоров, так как герцогиня должна была поехать на воды в Аахен» (31 марта 1824 г.). Такого рода расходы вполне соответствовали тогдашним представлениям. Что касается численности войск, то нас эти цифры могут скорее насмешить, но в масштабах герцогства даже самые маленькие изменения были весьма заметны. В 1777—1778 годах уже были упразднены гвардейский корпус и земельный полк (нечто вроде земельной полиции), то есть 14—15 рот по 36—40 человек каждая. После этого была также сокращена и численность постоянной армии. Число пехотинцев

377

уменьшилось более чем наполовину: с 532 до 248 человек. Артиллерийский корпус численностью в 10 человек остался неприкосновенным. Это название все равно уже больше ничего не выражало: артиллеристы несли службу охраны военного склада и в других местах. Гусарский корпус, имевший одного командира, семерых унтер–офицеров и тридцать одного рядового, тоже было невозможно сократить. Гусары несли патрульную службу, сопровождали герцога в путешествиях, в торжественных случаях составляли почетный караул, были абсолютно необходимы как почтовые курьеры. Должно быть, они доставили не одно письмо Гёте герцогу или госпоже фон Штейн и обратно.

В письмах и дневниках Гёте есть много записей об этой деятельности, которую он начал с энергией и надеждой и которая со временем все больше разочаровывала его, о своем душевном состоянии и оценках положения дел. Гёте по–прежнему считал полезной возможность соприкосновения с реальными проблемами и стремился к накоплению опыта в административных делах, но некоторые его высказывания позволяют судить о том огромном напряжении, в котором он находился, борясь против полной утраты иллюзий относительно правильности выбранного жизненного пути. Часто он призывал себя к порядку, упорно повторяя: «Это должно быть так». «В юности веришь в то, что можешь строить дворцы для людей, а потом, когда доходит до дела, то понимаешь: суметь бы хоть грязь с их дороги убрать. Да, тут приходится отказаться от многого. Но это должно быть так» (письмо к Лафатеру от 6 марта 1780 г.). В июле 1776 года он писал о том, что во время ночной прогулки верхом ему бросилось в глаза: «И вот я подумал, как милы мне эти места, этот край! Эттерсберг! Невысокие холмы. И у меня пронеслась мысль — что, если и это придется однажды покинуть? Страну, где ты нашел так много, нашел все блаженство, о котором может мечтать смертный, страну, где полнозвучная жизнь несет тебя то к радости, то к горю? Что, если и все это ты вынужден будешь покинуть с посохом в руке, как покинул свою родину? Слезы набежали мне на глаза, но я почувствовал себя достаточно сильным, чтобы перенести это — сильным, значит, бесчувственным» (письмо Шарлотте фон Штейн от 16 июля 1776 г. [XII, 197]).

«Между радостью и недовольством» — этот диагноз своего состояния из ранних веймарских времен сохранил свою силу. Теперь видна готовность расти

378

дальше, бороться с неприятностями, закаляться (для этой цели были начаты и физические тренировки — долгие прогулки верхом, утомительные пешие походы, купания в холодной воде), воспринимать жизнь как смешение светлого и темного, отказываться от головокружительных планов, «что можно строить дворцы для людей». Из этого «жизненного смятения» он послал Густхен цу Штольберг (в письме от 17 июля 1777 г.) стихи:

Всё даруют боги бесконечные

Тем, кто мил им, сполна!

Все блаженства бесконечные,

Все страданья бесконечные — все!

(Перевод Н. Вильмонта — 1, 163)

Трезвый, лишенный иллюзий взгляд на людей и обстоятельства содержит и дневниковая запись от 14 декабря 1778 года, может быть, она служит в то же время и тому, чтобы себя успокоить: «Стремясь исправить в людях и обстоятельствах неисправимые недостатки, только теряешь время и приносишь дополнительный вред; гораздо вернее принять эти недостатки как данность, а потом уже начинать искать то, чем их можно уравновесить. Самое верное чувство идеала возникает тогда, когда понимаешь, почему он недостижим». Высказывания такого рода, которые с разных сторон рассматривают общеизвестную истину о человеческом несовершенстве, могут, однако, легко привести к тому, что неисправимым объявляется то, что вполне может быть исправлено.

Осенью 1777 года Гёте сопровождал герцога в поездке в Эйзенах и на Вартбург. Заседал Земельный совет. Как показывают дневники и письма, Гёте давно уже тянуло прочь от этих людей, их дела и разговоры сбивали с толку, не давали возможности прийти в себя. «Чувство беспредельного одиночества», — гласит дневниковая запись от 4 октября. А потом 7 октября: «Много болтали о бедности придворной жизни и общественной […]. Я не мог открыть рта с этими людьми». День спустя более длинная запись, она заканчивается возгласом: «Управлять!», так, как если бы это было заклинанием против приступов меланхолии: «Я с радостью возвращаюсь в свое маленькое гнездо, скоро оно будет овеяно ветрами, запорошено снегом. И, бог пошлет, меня оставят в покое люди, с которыми у меня нет ничего общего. Здесь я страдал гораздо

379

меньше, чем предполагал, но обречен на отчуждение там, где рассчитывал на близость. Герцог (для него в дневнике применен астрономический знак Юпитера, как для Шарлотты фон Штейн — солнца) становится мне все ближе и ближе, дождь и резкий ветер гонит овец друг к другу […]. Управлять!!»

После слова «совет» о заседании 9 декабря 1778 года следует замечание: «ощущение ничтожности многих обсуждавшихся дел, которые должны были казаться важными». В конце 1778 года в записях начинают попадаться слова «отвращение» и «скука», это сейсмографически тонкая реакция на состояние «между радостью и недовольством», при этом, как часто бывало, попытки себя успокоить: «Я не создан для этого мира. Стоит выйти из дому, тут же попадаешь в грязь […]. Много внутренней работы, много размышлений, вечерами такое чувство, как будто бы все мое существо сконцентрировано между надбровными дугами. Может быть, привычка принесет облегчение. Предстоят новые неприятности благодаря Военной комиссии. Действовать спокойно и прямо, все пройдет […]. Каждый день новые трудности. Больше всего тогда, когда покажется, что одну удалось устранить».

После первого заседания Военной комиссии Гёте подбадривал себя тем, что вдох и выдох в той же мере есть неотъемлемая часть человеческой жизни, как и усилия в работе, если хочешь добиться каких–то результатов: «Я мыслю спокойно и твердо. И резко. Много дел в эти дни. Окунулся в них в надежде, что смогу выдержать. Груз дел полезен для души. Сбросив его, она легко играет и радуется жизни» (13 января 1779 г.).

Гёте, блестящий юноша, знаменитый поэт, друг герцога, любимец судьбы, так щедро одаренный ею. Как противоречит этому известному представлению запись от 25 июля 1779 года, серьезность которой граничит с отчаянием: «Нищета постепенно становится для меня такой же прозой, как огонь в камине. Но я не оставляю своего намерения и сражаюсь с незнакомым ангелом так, что, кажется, готов вывихнуть себе бедро. Никто не знает, что я делаю, с каким количеством врагов мне приходится сражаться, чтобы добиться малости. Глядя на мои усилия, старания, борьбу, прошу вас, не смейтесь, милостивые боги! Улыбаться вы можете и помогите мне!»

При этом все время ощущается удовлетворение успехами в самовоспитании в процессе решения кон–380

фликтов дня. «Я почти не пью вина, ото дня ко дню все яснее вижу и все больше могу в деятельной жизни» (запись в дневнике, конец апреля 1780 г.). В гекзаметре он цитирует изречение из второго письма Павла к Тимофею: «Никто не будет увенчан из тех, кто не боролся. Да, все–таки мне это не дешево достается» (31 марта 1780 г.). Та же мысль звучит, уже в старости, в собрании «Изречений»:

Закон и справедлив, и вечен:

Кто честно борется, тот должен быть увенчан.

(Перевод Н. Берновской)

Много высказываний приходится на апрель 1780 года. «У меня дух захватывает от высоты, когда я говорю с таким человеком (Иоганн Август фон Кальб, который потерпел фиаско в качестве президента Палаты.). Мне удается все, за что я берусь» (2 апреля). «Но у меня такое чувство, как у птицы, запутавшейся в нитях. Крылья есть, а взлететь не могу» (конец апреля).

Путаница каждодневных дел не давала ему последовательно осуществлять свои поэтические планы, это угнетало его все больше. Он вполне отдавал себе отчет в том, что живет в постоянном напряжении, которое определило все первое десятилетие в Веймаре, но долго это продолжаться не могло. «Моя творческая деятельность оказалась в подчинении у жизни, — лаконично сообщал он Кестнеру. — Однако все же я позволю себе по примеру великого короля, который ежедневно несколько часов играл на флейте, немного поупражняться в той области, где мне даны таланты. Написанного много, почти столько же, как и напечатано. Планов много, для их осуществления не хватает времени и собранности» (14 мая 1780 г.).

Еще больше его угнетало несоответствие усилий и результатов в его служебной деятельности. «Я живу очень просто, занят с утра до ночи, вижу почти исключительно тех, с кем связан и делами […]. Иногда, мне кажется, я упаду, так тяжел этот крест, который я несу почти без всякой помощи. Если бы не это мое легкомыслие и уверенность в том, что верой и упорством можно все преодолеть» (письмо Шарлотте фон Штейн от 30 июня 1780 г.). Нужны «новые люди», говорил он, которые сразу и безошибочно сделают то, что необходимо (21 сентября 1780 г.).

«В этом маленьком мире не каждая почва может выдержать любое дерево. Человек существо ничтожное,

381

приходится стыдиться, что имеешь такие преимущества по сравнению с тысячами других. Часто говорят, какая бедная страна и она становится все беднее, одни думают, что ошибаются, другие вовсе перестают об этом размышлять, а если открыто взглянуть на дело, то видишь, что все это непоправимо и становится все хуже» (письмо Шарлотте фон Штейн от 5 апреля 1782 г.).

Виланд опасался с самого начала, что «Гёте не сможет сделать и сотой доли того, что он рад был бы сделать» (письмо Лафатеру от 4 марта 1776 г.). Он оказался прав. Еще задолго до итальянского путешествия у Гёте появилось предчувствие, что все его усилия напрасны. В письме Кнебелю от 21 ноября 1782 года это высказано совершенно ясно.

«Весь смысл жизни герцога в путешествиях и охоте. Повседневные дела идут своим порядком. Он принимает в них достаточное участие, иногда делает что–то нужное, насаждает, вырывает бесполезное и т. д. Герцогиня тихо живет своей придворной жизнью. Я их вижу редко. И постепенно я начинаю возвращаться к себе и жить своей собственной жизнью. Иллюзия по поводу того, что прекрасные зерна, зреющие в моей жизни и в жизни моих друзей, должны быть посеяны в эту землю, чтобы дать драгоценные всходы, которые станут бриллиантами в земной короне этих властителей, давно уже покинула меня и я вновь обрел счастье своей молодости. Точно так же, как в доме отца я не мог сочетать явления духа с юридической практикой, так и теперь во мне существуют отдельно Тайный совет и мое остальное «я», причем должен сказать, что тайный советник часто отступает. В самой глубине своего существа я всегда, в сущности, был верен себе, своим планам, намерениям, начинаниям, и вот теперь объединяю все — свою общественную, политическую, моральную и поэтическую жизнь в один невидимый клубок. Sapienti sat» ¹.

Это был действительно «невидимый клубок», потому что отнюдь нельзя сказать, что Гёте сохранил верность взглядам своей юности, когда он и его тогдашние друзья стремились воздействовать на общественную жизнь, сдвинуть что–то с мертвой точки, что–то изменить. Он не просто молча отказался от этих планов, в большом «отчетном» стихотворении «Ильменау» (1783) он неодобрительно говорит о том времени, когда «я вольность пел в невинности своей, /

¹ Для мудрого достаточно (лат.).

382

Честь, мужество, гражданство без цепей, / Свободу чувств и самоутвержденье» [I, 142] ¹. Когда в письме Кнебелю он выступает в защиту «двойной» жизни, то стремится хотя бы лично для себя сохранить веру в преемственность и все–таки вынужден в «Ильменау» показать ее нереальность. Верным самому себе он остается в убеждении, что его опыт и накопленное знание о мире должны быть воплощены в искусстве, а стремление к углублению этого знания ведет далеко за пределы мелких повседневных дел.

Анализируя реальные результаты своих усилий, Гёте открыто признавал их незначительными. «Наши дела более или менее идут. Но, к сожалению, нельзя из ничего сделать что–то. Я знаю, что нужно было бы предпринять вместо всей этой беготни, пустых предложений и резолюций. А пока поливаем сад, так как не можем устроить дождя для всей страны» (письмо Шарлотте фон Штейн от 9 июня 1784 г.). Однако в конце 1784 года, думая о тех девяти годах, которые он прожил в Веймаре, Гёте высказывал намерение «внушить себе, что только что приехал сюда, только что начал здесь свою службу, что хоть лица и дела мне знакомы, но возможность и желание действовать еще новы. И вот я стал смотреть на все с этой точки зрения, моя идея взбодрила меня, стала для меня занимательной и небесполезной, тем более что надо мною не тяготеют никакие неприятности и я на самом деле вступаю в ясное будущее» (письмо Карлу Августу от 26 декабря 1784 г. [XII, 280—281]).

И все это время, жалуясь и упорно продолжая действовать, Гёте сохранял уверенность, что даже при существующих условиях он может многое сделать на благо людей. Именно к этому он стремился и тогда, когда заботился о своей «милой деревне Мельперс» (письмо Шарлотте фон Штейн от 12 сентября 1780 г.). Не абсолютизм и феодальное государство были объектом его критики, а люди, которые плохо поддавались убеждению, делали ошибки, ничего не предпринимали против существующего положения дел. Герцог Карл Август оставался для него проблемой. Если он хотел удовлетворить снедавшую Гёте «жажду деятельности», то мог это сделать только в роли такого властителя, который воспринимается как «понимающий отец». Именно таким его и видел Гёте, и не совсем без оснований, несмотря на то что герцог давал все новые

¹ Перевод В. Левика.

383

поводы для огорчения своей необузданной погоней за развлечениями. Дружба между герцогом и Гёте, которая продолжалась более полувека, до смерти герцога в 1826 году, была основана на том, что каждый видел и ценил в другом стремление и волю приносить пользу в разных областях. Возникали несогласия, периоды отдаления, серьезные конфликты, но дружба устояла. Когда в первое веймарское десятилетие Гёте критически оценивал поведение герцога, находившегося в бурном периоде развития, доверие к его хорошему зерну оставалось незатронутым. Так, он пишет Шарлотте фон Штейн в письме от 10 марта 1781 года: «Не часто можно встретить человека с такими хорошими задатками, какие имеет герцог, не часто человек бывает окружен такими умными, добрыми людьми и такими хорошими друзьями, как он, и все же дела не двигаются с места, как, кажется, должны бы: не успеешь оглянуться, как он опять превращается в ребенка или шалого сорванца. Но есть в нем и большой дефект. При всей своей страстной приверженности к добру и справедливости лучше всего он чувствует себя, когда творит какое–нибудь безобразие; можно поражаться его уму, знаниям, способности понять, но, когда ему нужно себя развлечь, он непременно должен сделать какую–нибудь чепуху, хотя бы раскрошить свечу».

Гёте неоднократно предостерегал своего друга герцога, когда его страсть к путешествиям и охоте грозила вредными последствиями для страны. Охота на кабанов, модное занятие аристократов, которые одни имели соответствующие права, была большой бедой, о которой часто говорилось. Сельское хозяйство весьма страдало от этих затей. Лихтенберг, просветитель из Гёттингена, саркастически заметил в своих «Черновых тетрадях»: «Если дикие кабаны вытаптывают поля бедняков, то это называется явлением природы, которое ниспослал господь». Готфрид Август Бюргер в стихотворении «Крестьянин — своему светлейшему тирану» также решительно ставит под сомнение претензии власть имущих:

…Кто ты, что, громко в рог трубя,

Меня по рощам и полям

Гоняешь, словно дичь?

Посевы, что ты топчешь, князь,

Что пожираешь ты с конем,

Мне, мне принадлежат…

(Перевод О. Румера)

384

Письмо Гёте герцогу от 26 декабря 1784 года говорило о том же, только несколько более сдержанно: «Искренне сочувствую Вашей охотничьей страсти, но в то же время питаю надежду, что по возвращении Вы избавите Ваших подданных от грозящих им бедствий. Я имею в виду обитателей Эттерсберга […]. Землевладельцы, арендаторы, крестьяне, слуги, даже охотники — все охвачены одним желанием поскорее сплавить незваных гостей […]. Положение крестьянина всегда изображается плачевным, да таково оно и есть: с какими только бедствиями не приходится ему бороться, — но не буду говорить о том, что Вы знаете сами» ([XII, 280—281]).

Как бы сильно ни было ощущение бесплодности усилий с точки зрения реальных результатов его служебной деятельности, но для развития Гёте как личности итоги этого времени в Веймаре можно считать позитивными. Это подтверждают многие высказывания.

«Дело, которое мне поручено, становится для меня легче и труднее с каждым днем, оно требует внимания во сне и наяву, оно становится мне все дороже, в этом я хочу быть похожим на великих людей, именно в этом. Это стремление возвести пирамиду моего существования, основание которой дано и достаточно крепко, такой высокой, как только можно, и устремить ее верхушку в небеса сильнее всех иных желаний, о нем я помню каждую секунду. Я не могу терять времени, мне уже много лет; возможно, судьба моя переломится посредине и тогда вавилонская башня останется с тупым концом, незавершенной. По крайней мере по ней должно быть видно, что это был смелый проект. А если мне суждено еще жить, то, бог даст, достанет сил дойти до самого верха (письмо Лафатеру, примерно от 20 сентября 1780 г.).

И во Франкфурте, и среди друзей вообще многие сомневались в правильности этого пути. «Я привыкаю к этой новой жизни, ни на волос не отступая от того, что внутренне поддерживает меня и делает меня счастливым», — писал он Мерку в Дармштадт 14 ноября 1781 года. «Благодарю бога за то, что он послал мне эту жизненную ситуацию, маленькую и большую одновременно, так что будет затронуто каждое из бесчисленных волокон моего существа» (письмо Кнебелю от 3 февраля 1782 г.). Почти шесть лет спустя после отъезда в Веймар он отправил длинное письмо матери — отчет и подведение итогов. Поскольку сын не очень баловал ее сообщениями о себе и часто приходилось

385

довольствоваться вестями, приходившими от Филиппа Зайделя или еще кого–то из посторонних, в стиле этого письма чувствуется потребность обнадежить, оправдаться, успокоить озабоченных близких: «Мерк и многие другие совершенно неправильно судят обо мне. Они видят только то, чем я жертвую, а не то, что получаю взамен; поэтому они не могут понять, что, отдавая каждый день так много, я все же с каждым днем обогащаюсь. Вы помните о последнем времени, проведенном мною у Вас до моего отъезда сюда. Если бы оно продолжалось, я бы погиб несомненно. Несоответствие узкого и малоподвижного бюргерского круга с широтой и стремительностью моей натуры ввергло бы меня в неистовство. Несмотря на воображение и чутье к людским делам, я все же не знал бы света и находился бы в вечном детстве, которое с его самомнением и другими недостатками сделало бы меня несносным для себя самого и для других. Насколько радостнее видеть меня поставленным в условия, пришедшиеся мне по плечу, в которых я, даже совершая ошибки — по неведению и от излишней поспешности, — имел достаточно случаев познать себя и других и, предоставленный себе самому и судьбе, прошел через столько испытаний, многим людям, быть может, и ненужных, но для моего развития в высшей степени необходимых» [XII, 250].

Гёте подчеркивает, что судьбу свою он выбрал добровольно и на службе у герцога сохранил независимость: «В то же время, поверьте мне, большая часть спокойного мужества, с которым я все переношу и действую, исходит от мысли, что все мои жертвы добровольны и что мне нужно только приказать заложить лошадей в почтовую карету, чтобы вновь обрести у Вас — наряду с безусловным покоем — все необходимое и приятное в жизни. Ибо без этой перспективы, если бы в тяжелые часы я бы должен был считать себя закрепощенным и наймитом, работающим из нужды, многое было бы для меня несравненно горше» [XII, 251].

Сознание того, что он не зависит от придворной службы, не должен видеть в этой службе тяжелой обузы (как это часто бывало), не впутан в паутину придворных махинаций, никогда не покидало Гёте. Таким образом, герцог, умевший это ценить, видел в Гёте друга и советника, не связанного никакой личной заинтересованностью. «Выскочку, подобного мне, могло держать на поверхности только полное бескорыстие.

386

С разных сторон меня старались приманить, но я имел доход от своих произведений, а также 2/3 отцовского состояния и служил до 1815 года сначала за 1200, потом за 1800 талеров» — так говорил Гёте канцлеру фон Мюллеру 31 марта 1824 года.

Трудные годы в Веймаре Гёте рассматривал как важный процесс созревания своей личности. В чем он состоял, можно себе представить. В ходе практической деятельности он приобретал новый жизненный опыт, даже несмотря на неизбежные разочарования. Взятые на себя обязанности дисциплинировали его, а он к этому стремился. Преодолевая препятствия, он яснее видел мир и себя самого. Спокойное наблюдение единичного вытесняло прежнее «живое воображение и ощущение человеческих проблем». Природа стала объектом, который надлежало изучать. С «Бурей и натиском» он распрощался и даже, оглядываясь назад, осудил его критически. Теперь главным для него были порядок и последовательность в «границах человеческого». Внешним признаком этих перемен было аутодафе, о котором Гёте сообщает в дневнике 7 августа 1779 года, чтобы потом перейти к критической самооценке:

«Убирал в своем доме, просмотрел старые бумаги, сжег много шелухи. Другое время, другие заботы. Спокойно оглянулся на прошедшее, сумятицу, активность, любознательность юности, которая суется в каждый уголок в поисках чего–то интересного. Как я тогда любил всякие тайны, темные истории, дающие пищу воображению. Как я тогда, лишь коснувшись научного знания, тотчас отбрасывал его, как ощущается во всем тогда написанном какое–то неуверенное самодовольство. Какая недалекая мысль во всех делах божеских и человеческих. Как мало дела, целесообразного мышления и творчества, как много дней потрачено на ненужные ощущения и тени страстей. Как мало в этом пользы, а ведь жизнь прошла уже наполовину, а я еще топчусь на месте, как человек, который спасся из воды и солнце только–только начинает обсушивать его. Время, прошедшее с тех пор, как в октябре 75 года я оказался в гуще жизни, я еще не могу оценить. Да поможет мне бог. Господи, помоги мне не стоять самому у себя на пути. Дай мне с утра до вечера делать то, что надлежит, и ясно видеть последствия сделанного. Дай мне не быть похожим на тех, кто целые дни жалуется на головную боль и принимает меры от нее, а потом целый вечер без меры пьет вино. Пусть идея чистоты распространяется на все, что есть, вплоть до куска,

387

подносимого ко рту, и становится во мне все светлее».

22 июня 1780 года он записал: «Теперь у меня порядок во всем, дело за опытом и умением, как трудно достигнуть высот в мелочах!» В конце ноября 1781 года: «Все больше порядка, определенности, последовательности во всем».

Как важно было для него не терять самого себя, показывает постоянно повторяющаяся мысль о том, как полезно жить вдали от людей, в сознательно выбранном одиночестве. Только так можно найти и сохранить себя, то, что внутри под кожами, которые надо сбросить (Шарлотте фон Штейн от 9 октября 1781 г.). «Человек должен много раз сменить кожу, прежде чем сможет хоть в какой–то мере быть уверенным в самом себе и в земных делах» (письмо Плессингу от 26 июля 1782 г.). «Разреши мне прибегнуть к метафоре. Когда видишь в горне раскаленную массу железа, то не предполагаешь, что в нем так много шлака, как оказывается, когда оно попадает под молот. Тогда все нечистоты, которых не мог удалить даже огонь, проступают и разлетаются горящими каплями и искрами, а в щипцах рабочего остается чистая руда.

Видно, мне нужен был такой же мощный молот, чтобы освободить мою натуру от шлаков и сделать мое сердце чистым.

Сколько, сколько вздора еще скрывается в нем» (письмо Фрицу Якоби от 17 ноября 1782 г. [XII, 262]).

Такое отречение от прошлого и даже осуждение его, уснащаемое Гёте такими образными выражениями, как «отъедать», «сбрасывать кожу», «очистить от шлаков», ставит вопросы, на которые биографу трудно однозначно ответить. В старости Гёте с удивлением вспоминал это первое десятилетие в Веймаре. Его правдивую историю он мог бы, собственно, изобразить только «в виде басни или сказки». «Чем я стал и что я сделал, пусть об этом судит мир. Как все было в подробностях, останется моей сокровенной тайной». Что имело решающее значение для его эволюции? Как Гёте пришел к тому, что столь быстро признал правомерность существовавших в феодальном государстве общественных отношений, при том, что в критических выступлениях современников не было недостатка? Только потому, что сам он почти или совсем от них не пострадал? Как быстро погас юношеский пыл, столкнувшись с реальностью! Может быть, оттого, что это стало условием придворной службы и «деятельной жизни»? Может быть, это была скрытая борьба против

388

опасности стать «посторонним», подобно Вертеру? Или он мирился с данностями, дававшими новые возможности для изучения мира и человека? Может быть, именно в этом был смысл решения в пользу Веймара? Было ли прощание с прошлым лишь сигналом естественного процесса нарастания трезвости? А может быть, многочисленные интерпретации своего развития со стороны еще довольно молодого человека есть не что иное, как попытка тайного советника переплавить пережитые разочарования в приобретения в смысле усовершенствования собственной личности? В то время Гёте часто говорил о том, что его ведет судьба, а также о «богах». Иначе он не мог понять того, что с ним происходило.

«Отречение» задолго до старости стало важным жизненным требованием Гёте. Уже в 1782 году он утверждал, что он очень счастлив, но «живет в постоянном отречении» (письмо Плессингу от 26 июля 1782 г.). Реальность с ее особыми условиями и ограничениями умеряла стремление «всюду соваться» и планы высокого полета. Думая о своих возможностях художника, он вновь ощутил, как важно «себя ограничивать» (письмо Шарлотте фон Штейн от 22 июля 1776 г.); «сосредоточиться на немногом или на чем–то одном, если хочешь что–нибудь создать». Но в течение всей своей дальнейшей жизни он с успехом и продуктивно сочетал с пониманием этой истины свое стремление ко всеобъемлющему знанию, к пониманию мира и жизни. Художник, естествоиспытатель и министр в одном лице. Начиная чем–то заниматься, он, правда, подчинялся требованию «ограничения», так как сосредоточивал свое внимание на том, чтобы «рассмотреть предмет со всех сторон и сжиться с ним» (22 июля 1776 г.). «Кто хочет заниматься абстракциями, не достигнет ничего, для художника ограничение абсолютно необходимо, если он хочет чем–то стать». Эти слова были написаны уже в сочинении «По Фальконе и о Фальконе» («Из записной книжки Гёте»). Но он не был обычным человеком, и ему это было дано: он занимался многим в своем стремлении к универсальности и многого достиг. Что касается убеждения, что отречение есть удел каждого человека, то опыт жизни в Веймаре сделал его частью не только художнического, но и человеческого кредо Гёте.

389