Юный герцог и бюргерский сын

Юный герцог и бюргерский сын

Трудно судить о том, что побудило Карла Августа пригласить в Веймар поэта, прославленного благодаря «Гёцу» и «Вертеру», а затем очень скоро ввести его в высшую совещательную и административную коллегию страны. Решающую роль тут, безусловно, сыграла симпатия, в то же время и большая доля восхищения восемнадцатилетнего молодого человека поэтом, который был восемью годами старше и о котором так много говорили и писали. Нам даже неизвестно, прочел ли принц драму о Гёце и роман о Вертере или только получил о них информацию от Виланда либо от Кнебеля. Из беседы о Юстусе Мёзере во время первой встречи в Веймаре Карл Август, во всяком случае, смог понять, что гениальный поэт интересуется проблемами управления государством. И все же вызывает удивление, с какой целеустремленностью молодой герцог добивался формального назначения Гёте веймарским министром. Может быть, он надеялся на то, что в старом правительстве повеет свежий ветер; может быть, он хотел иметь рядом сильную личность, ни с кем и ни с чем не связанную в этой стране; может быть, он нуждался в человеке, которому мог доверять благодаря личной симпатии, от которого мог ожидать не только естественной лояльности государственного деятеля, но и дружбы духовно–продуктивной личности — вся жизнь у обоих была еще впереди. Для придворных кругов и веймарского общества, как и для позднейших исследователей, было полной загадкой, почему герцог так стремился к союзу с Гёте и Гёте — с герцогом, в этом никак не могли разобраться.

То, что Гёте выбрал Веймар, также нелегко понять. Конечно, во Франкфурте он чувствовал себя неуютно. Структура власти и администрация имперского города давно окаменели. Ведущая роль принадлежала несколь–343

ким семейным кланам. Чтобы иметь право голоса и какое–то влияние, нужно было быть гораздо старше двадцати трех или двадцати четырех лет. Однако на рождество 1773 года он ответил на предложение Кестнера поступить на службу неподалеку от него (и, значит, Лотты) в следующих словах: «Мой отец, конечно, ничего не имел бы против, чтобы я где–то поступил на службу, да и здесь меня не удерживает ни любовь, ни надежда на карьеру […]. Но, Кестнер, те таланты и силы, которыми я обладаю, слишком нужны мне самому, с давних пор я привык следовать лишь своему инстинкту, а это никакому князю не может понравиться. И потом… пока я разберусь во всей этой субординации». И разве его бедный Вертер не рассуждал с отвращением о сословном высокомерии, царящем при дворе, где граф был вынужден указать ему на дверь только потому, что он бюргер? «Что это за люди, у которых все в жизни основано на этикете и целыми годами все помыслы и стремления направлены к тому, чтобы подняться на одну ступень выше!» (6, 54). Блестящие ничтожества, скука среди этих противных людей, их погоня за рангами, стремление во что бы то ни стало перегнать друг друга — все это наполняло отвращением Вертера. Познакомившись со старой аристократкой, он высказался о ней весьма непочтительно: «Старуха с первого взгляда не понравилась мне […], не имея в преклонных своих годах ни порядочного состояния, ни ума, не имея никакой опоры, кроме внушительного ряда предков, отгородилась точно стеной своим аристократизмом и не знает иной услады, как взирать с высоты своего величия поверх бюргерских голов» (6, 54). Когда Вертер решил уйти со службы, он сообщил об этом матери с большой осторожностью: «Конечно, ей должно быть обидно, что блистательная карьера сына, метившего со временем в тайные советники и посланники, так резко оборвалась и сверчок вернулся на свой шесток» (6, 60). И вдруг Гёте сам оказался на пути к тайному советнику и на придворной службе. Правда, уже и в «Вертере» хорошо обеспеченный, но обреченный герой говорит такие слова: «Глупцы, как они не видят, что место не имеет значения и тот, кто сидит на первом месте, редко играет первую роль! Разве мало королей, которыми управляет их министр, мало министров, которыми управляет секретарь? И кого считать первым? Того, по–моему, кто насквозь видит других и обладает достаточной властью или достаточно хитер, чтобы употребить

344

их силы и страсти на осуществление своих замыслов» (6, 54). По–видимому, поэт надеялся, что сможет проявить такую же активность. Во всяком случае, он знал, что недостаток такой активности явился причиной гибели Вертера.

Судя по всему, Гёте не стоило больших усилий принять решение вступить на службу суверенного государя, поскольку это был неплохой государь. Выше, чем свободу народа, Гёте ценил как будто достоинства патриархального правления. Слуга Гёте Филипп Зайдель, вместе с хозяином прибывший в Веймар и живший с ним первое время в одной комнате, рассказывает, что как–то ночью оба долго спорили: речь шла о корсиканцах, которые, освободившись от господства Генуи, попали под власть французов. «…что составляет счастье народа, свобода или жизнь под властью суверенного властителя? Я сказал: «Корсиканцы действительно несчастны». Он ответил: «Нет, это счастье для них и для их потомков. Их дикость уступает место утонченности, они знакомятся с искусством и науками, тогда как раньше были грубыми и необразованными». «Господин, — сказал я, — на черта мне нужна эта утонченность и это благородство, если за них надо отдать свободу. Ведь только в ней наше счастье!» (письмо И. А. Вольфу от 23 ноября 1775 г.).

Мы не располагаем данными о том, как проходили переговоры между герцогом и Гёте в те месяцы, которые предшествовали назначению последнего официальным членом Тайного консилиума. Нельзя себе представить, что новичок не получил информации о своей будущей службе и задачах, которые предстояло решать. Вводя своего друга в круг ответственных государственных советников, герцог имел в виду, естественно, не поэта и собеседника. Об этом ясно говорит и то письмо к тайному советнику фон Фричу, в котором герцог старается убедить его в необходимости назначения Гёте. Интересно, что позднее Карл Август началом служебной деятельности Гёте считал момент его прибытия в Веймар. Пятидесятилетним юбилеем службы он назвал день 7 ноября 1825 года, тогда как действительным днем вступления на службу было 11 июня 1776 года. Может быть, впрочем, к этому присоединилось желание сблизить этот юбилей со своим пятидесятилетием пребывания у власти 3 сентября 1825 года. Но было бы ошибкой считать это уточнение даты только доказательством дружеской связи. В этом случае юбилейное поздравление от 7 ноября 1825 года было

345

бы простой фразой: «Разумеется, день, когда Вы приняли мое приглашение и прибыли в Веймар, я с полным правом называю днем действительного начала Вашей службы у меня, потому что с того самого момента Вы постоянно давали мне прекраснейшие доказательства верности и дружбы, отдавая свой редкий талант».

Первые месяцы в Веймаре были для Гёте наполнены новыми впечатлениями, размышлениями и колебаниями. Его желание расстаться с Франкфуртом осуществилось. Теперь надо было понять, во что это выльется. Желание начать все заново и посмотреть, «как пойдет мне роль общественного деятеля», сыграло основную роль. 2 января 1776 года, сообщая Гердеру в Бюкебург о своих и Виланда усилиях преодолеть сопротивление ортодоксальных теологов и добиться для Гердера должности генерального суперинтенданта Веймара, он приписал такие слова: «Я должен это сделать, прежде чем уеду». 5 января он сообщал «тетушке» Фальмер во Франкфурт: «Витаю над всеми сокровеннейшими, значительными отношениями, оказываю благотворное влияние, наслаждаюсь, учусь и т.д.» [XII, 183]. 22 января Мерк получил следующее письмо: «Я целиком ушел в придворные и политические дрязги и, пожалуй, уже не смогу отсюда выбраться. Мое положение достаточно лестно, а герцогство Веймарское и Эйзенахское — все же подходящее поприще, чтобы проверить, к лицу ли тебе историческая роль». При этом он не собирался что–то из себя изображать перед проницательным Мерком и отдаваться иллюзиям. Он продолжал: «Поэтому я не спешу. Независимость и довольство станут главными условиями моего нового жизнеустройства, хотя я сейчас больше, чем когда–либо, в состоянии видеть всю пакость этого преходящего великолепия» [XII, 185]. Еще неделю спустя: «Всеми силами души и мозга стремлюсь понять, остаться мне или уехать» (письмо Шарлотте фон Штейн от 29 января 1776 г.). Виланд сообщает Мерку 26 января 1776 года: «Гёте не вырваться отсюда. Карл Август не может без него ни в глубине, ни на мели». В середине февраля вопрос наконец был решен: «Я врастаю здесь в жизнь, а жизнь в меня […]. Гердер принял приглашение на должность генерального суперинтенданта. Я, верно, тоже останусь здесь и буду играть свою роль так хорошо, как только смогу, и так долго, как заблагорассудится мне и судьбе. Даже если это только на несколько лет, все лучше, чем бездеятельная жизнь дома, где я, при всем желании, ничем не могу заняться. Здесь передо мной как–346

никак два герцогства. Сейчас я только и делаю, что изучаю страну, и это очень меня занимает. Попутно и герцог приобретает любовь к делу. А так как я его отлично знаю, то за многое я совершенно спокоен» [XII, 187].

Это решение имело определенные последствия. Тот, кто писал о «ничтожности этого преходящего великолепия», знал, что ему придется приспосабливаться к реальным данностям, а не парить над ними на крыльях поэзии, если он решил здесь чего–то достигнуть. Беззаботной жестикуляции «Бури и натиска», восторженных песнопений о свободе, бунтарской позы Прометея тут было уже недостаточно. С этого момента Гёте распрощался с великолепными проектами, которые он довольно неопределенно провозглашал в своих юношеских гимнах. Знакомое ему в какие–то моменты (судя по стихам) единство «я» с природой уже нельзя было сохранить. Образ созревающего плода в стихотворении о Цюрихском озере был предвестником поворота. Тот, кто «вошел во все придворные и политические дела», должен был идти на компромиссы и примиряться со многими мелочами. Кто хочет, может считать это потерей. Но и приобретение немаловажно: сознательный поворот к конкретной действительности, которая требует нелегкой работы — признания фактов и овладения ими. Кое–где в ранних пьесах был уже заметен зоркий взгляд.

Неожиданно доверительное общение Гёте с герцогом произвело в Веймаре немалую сенсацию. К этому присоединилась атмосфера богемы, которую они культивировали вместе с целой компанией из ближайшего окружения герцога (процесс «созревания» сопровождался этим еще довольно долго). Ездили верхом, купались в холодной реке, пировали, дебоширили, играли без всякой меры, танцевали с деревенскими девушками — и многое другое. Порядок и придворный этикет отменялись в часы удалой веселости. Уже семидесятилетним Гёте вспоминал в беседах с канцлером фон Мюллером, как «безбожник Айнзидель стянул со стола скатерть со всеми яствами, поданными на ужин, и потом все убежали». Или возглас во время игры: «Бейте во всю мочь, когда еще вам выпадет случай отколотить своего герцога и повелителя!» Об этой молодой компании было тогда много сплетен, да и потом немало разговоров. Карл Август, проживший много лет под бдительным надзором воспитателей и ставший наконец правящим монархом, с радостью выпущенного на свободу восемнадцатилетнего юно–347

ши дал выход жажде необузданных удовольствий. В такие дни и часы он не думал об ответственности абсолютного властителя. Это, а также возможный вред для здоровья юного герцога, отец которого умер в раннем возрасте, беспокоили критически настроенных свидетелей, не говоря уже о сплетнях, обычных для маленького города. В безудержном бродяжничестве обвиняли Гёте. Возмущенный камергер Зигмунд фон Зекендорф жаловался, что целые тома можно было написать о здешних увеселениях. «Так как безумства здесь с каждым днем нарастают, то я думаю, что выражение Non plus ultra 1 сюда не подходит» (29 марта 1776 г.). Известия такого рода курсировали по стране, а слухи придавали им дополнительный интерес. Клопшток в Гамбурге ощутил потребность 8 мая 1776 года отправить Гёте предостерегающее письмо, в качестве доказательства дружбы. Пусть Гёте не думает, что расхождение во взглядах на другие вопросы делает Клопштока слишком строгим. «Отбросим принципы и Ваши, и мои, но каков же будет успех, если это будет продолжаться; если герцог и дальше будет напиваться до бесчувствия, то вместо того, чтобы укреплять свой организм, как он говорит, он будет болеть и проживет недолго. И более закаленные юноши, к числу которых герцог, безусловно, не принадлежит, погибали таким образом. До сих пор немцы всегда жаловались, что их князья ничего общего не имеют с их учеными. Сейчас герцог Веймарский и Вы составляете исключение».

21 мая Гёте ответил коротко, но решительно: «Пощадите нас на будущее время и избавьте от подобных писем, милый Клопшток!» [XII, 190]. Он вовсе не намеревался принимать обвинения, а в конце письма заметил: граф Штольберг, приглашенный в Веймар на должность камергера, может спокойно приезжать. «Мы не хуже, а бог даст и лучше, чем ему показались» [XII, 191]. Клопшток рассердился: Гёте не стоит того, чтобы своими предостережениями доказывать ему дружбу (29 мая 1776 г.). Глава «Гёте» была для него завершена.

Те, кто находился вблизи, по–иному относились к происходящему, особенно Виланд. «Свою роль Гёте играет крупно, благородно, с мастерством. У него ни в чем нет недостатка, кроме опыта, которого еще не может быть» (письмо к Андреа от 7 февраля 1776 г.). «И вообще, мой друг, из всего того злого о герцоге,

1 И не далее; дальше нельзя (лат.).

348

Гёте и всех этих делах, что госпожа веймарская сплетня выпускает в мир в виде непристойной барабанной дроби, не верьте ни единому слову! Это единственный способ, чтобы не быть обманутым. «Иди и смотри!» — говорю я всем, кто, запутавшись в хорошем и плохом, что говорится о нас, уже не знает, что и думать. Все идет, как и должно идти, — какой разумный человек может потребовать большего?» (письмо Глейму, начало сентября 1776 г.).

Есть один известный способ истолкования причин этой бурной жизни герцога и его друга–поэта: Гёте вознамерился осуществлять незаметное руководство юным герцогом на последнем этапе его становления и предложенный стиль жизни соответствовал заранее продуманным намерениям. Здесь несомненно то, что становление герцога, достигшего совершеннолетия, не было Гёте безразлично. Если он действительно хотел приобщиться к государственной деятельности и работать в Веймарском герцогстве, то ему, конечно, было важно завоевать доверие и дружбу герцога. Речь шла не о развитии человека, а о подготовке Карла Августа к деятельности такого правителя, при котором пребывание и деятельность Гёте в Веймаре могли бы иметь реальный смысл. Однако продуманный план воспитания очень мало вероятен. Большое стихотворение «Ильменау» (1783) само уже было попыткой ретроспективно осознать эти первые годы. Гёте участвовал во всех проделках на глазах у подозрительных наблюдателей, потому что сам еще мог увлекаться ими (хотя и был не согласен с некоторыми крайностями), но по ходу дела он обсуждал при этом с герцогом серьезные и важные вопросы. Шарлотта фон Штейн писала уже в марте 1776 года: «Гёте и любят и ненавидят; Вы понимаете, конечно, что здесь достаточно тупиц, которые его не понимают […]. Мне тоже хотелось бы, чтобы он вел себя хоть немного спокойнее, не давая так много поводов для кривых усмешек. То, что он носится, скачет верхом, оглушительно щелкает хлыстом в присутствии герцога, — это само по себе пустяки. Конечно, это не его сущность, но какое–то время он должен так себя вести, чтобы завоевать доверие герцога и потом делать добро. Я так об этом думаю: он мне ничего не объяснял, отделывался шутками, но у меня осталось ощущение, что он утаивает правду» (письмо Циммерману от 6—8 марта 1776 г.).

Рождество 1775 года Карл Август со всей свитой праздновал, будучи гостем соседнего двора в Готе. А

349

Гёте, фон Айнзидель, фон Кальб и Бертух отправились верхом в деревню Вальдек у Вюргеля и заночевали У будущего тестя Бертуха, лесничего Слефойгта. С 23 по 26 декабря Гёте в несколько приемов написал герцогу два длинных письма. Он начал с «Цыганской песни» («В тумане текучем, в глубокий снег») из неопубликованной трагедии «Готфрид фон Берлихинген» и заявил о намерении вслед за тем «намарать письмо, ибо мне действительно уже недостает Вас, хотя не прошло и двенадцати часов, как мы расстались. Они еще сидят внизу, окончив ужин, дымят и болтают так, что их голоса доносятся до меня через пол, сильнее всех звонкий голос Айнзиделя. Я поднялся наверх, сейчас половина девятого». Он сообщал о приятном времяпрепровождении. Это был привет, посланный придворному миру Готы. «Здесь мы, со всех сторон окруженные соснами, живем у простых и добрых людей. Сидя верхом на лошади, я не раз испытывал желание видеть Вас здесь. Вам было бы тут хорошо». В воскресенье он продолжал еще в сумерках восходящего дня: «Великолепная утренняя звезда, которую я отныне включу в свой герб, высоко стоит на небе». (Когда в 1782 году Гёте получил дворянство, он действительно включил эту звезду в свой герб.) «В церкви начинается служба, на которую мы не пойдем; но я велю спросить священника, нет ли у него «Одиссеи». Если нет, пошлю за ней в Йену, ибо невозможно обойтись без нее в этом по–гомеровски простом мире». Потом он рассказывал, как они велели достать коньки (тогда их называли «шажки»), как «вечер прошалопайничали за картами и костями», как переодевались, чтобы выглядеть бродягами. И вдруг посреди этого многословного отчета фрагмент совершенно иного звучания : «Вот отрывок из Исайи: «Смотри, господь проклял землю, и несут наказание живущие на ней; сожжены обитатели земли, и немного осталось людей. Плачет сок грозди, болит лоза виноградная, воздыхают все, веселившиеся сердцем. Прекратилось веселье с тимпанами, умолк шум веселящихся, затихли звуки гуслей. Уже не пьют вина с песнями, горька сикера для пьющих ее. Разрушен опустевший город, все дома заперты, нельзя войти. Плачут о вине на улицах, помрачилась всякая радость, изгнано всякое веселие земли. В городе запустение, и ворота развалились. А посреди земли, между народами, будет то же, что бывает при обивании маслин, при обирании винограда, когда закончена уборка»» [XII, 177—180]. Так неожиданно

350

зазвучало предостерегающее напоминание о стране, о которой нельзя забывать. Герцог тотчас же ответил: «Милый Гёте, я получил твое письмо и страшно рад, как мне хотелось бы всей душой и всем сердцем насладиться зрелищем йенских холмов в лучах заката, рядом с тобой» […] (25 декабря 1775 г.).

Это первые сохранившиеся фрагменты переписки Карла Августа и Гёте. Мы больше знали бы о беседах герцога с его новым другом в те важные недели и месяцы, если бы эта переписка не была ликвидирована, когда в 1797 году Гёте сжег все письма, полученные им от начала 1772 года, «из отвращения к тому, что тихий ход дружеского общения может быть предан гласности» («Анналы», 1797). Письмо Карла Августа от 25 декабря 1775 года сохранилось случайно. Между прочим, в письма Гёте к августейшему адресату не вкралось интимное «ты», в то время как герцог всюду, за исключением совершенно официальных деловых формулировок, последовательно пользовался этой доверительной формой обращения. Но и Гёте умел так варьировать обращения, чтобы подчеркнуть дистанцию или простой дружественный тон — от «милый господин» или «Серениссимо» 1 и вплоть до сугубо официальных формулировок: «Ваше Высочество», «Государь и повелитель».

Конечно, не следует думать, что в это время занимались только знаменитыми «веймарскими проделками». Не было недостатка в серьезных разговорах с Виландом, Кнебелем, Бертухом, ставшим в 1775 году тайным секретарем Карла Августа, с Георгом Мельхиором Краусом, художником и гравером по меди из Франкфурта. А также с Иоганном Карлом Августом Музеусом, профессором гимназии в Веймаре с 1770 года, автором романа «Грандисон второй» (1760— 1762), сатирической травестии Ричардсона с его чрезмерной чувствительностью и «Народных сказок немцев» (1782—1786). Виланд сразу подружился с Гёте, забыв разногласия прежних лет. Уже 10 ноября 1775 года он писал Лафатеру, что «этого замечательного человека» он «полюбил всей душой» уже через три дня после его появления, что он его «видит насквозь, чувствует и понимает».

О том, насколько Карл Август стремился удержать Гёте в Веймаре, свидетельствует тот факт, что уже весной 1776 года он подарил ему дом и сад на берегу

1 Ваша светлость (итал.).

351

Ильма. Дом был, правда, в довольно ветхом состоянии, а сад запущен, но все это находилось на подступах к городу в окружении природы. Дневниковая запись от 21 апреля сообщает: «Веймар. Вступил во владение садом». Вскоре дом был приведен в такое состояние, что там можно было жить. Здесь, рядом с городом, Гёте прожил один шесть лет, с 1776 по 1782 год. Сюда он мог укрыться, когда хотел и когда позволяли дела, здесь он изучал акты Тайного консилиума и готовил его заключения, здесь весной 1777 года начал «Театральное призвание Вильгельма Мейстера», здесь создал большие фрагменты прозаического варианта «Ифигении», проекты «Эгмонта» и «Тассо», и здесь ему явились строки стихов, ставших потом знаменитыми (вроде, например: «Заполняет все вокруг / Блеск туманных струй»). Но так как в садовом домике можно было жить не во всякую погоду и Гёте должен был всегда иметь еще и городскую квартиру, то за эти шесть лет он снимал квартиры, меняя их по надобности.

В воскресенье 19 мая 1776 года Гёте писал Шарлотте фон Штейн: «В первый раз ночевал в саду и привязался теперь навсегда […]. Покой здесь беспредельный». Гёте называет себя «эрдкулин» — это сказочный зверек, он живет один в лесу, кормится от земли и угощает хороших людей, когда они к нему приходят. Филипп Зайдель жил вместе с ним в садовом домике, кухарка Доротея помогала готовить еду. Нельзя сказать, чтобы в скромно обставленном домике условия были комфортабельными. Когда стояли сырые и холодные дни, из кабинета Гёте влекло на кухню, к огню. («Здесь, внизу, такая сырость, я опять в кухне…» — письмо Шарлотте фон Штейн, поздняя осень 1778 г.) Но гости приезжали, и их можно было принять. Иногда Гёте приглашал музыкантов, и не только для гостей. «Вчера были Гердеры и герцог и Зекенд[орф], до восьми часов была музыка, потом мы поужинали, затем я читал кое–что смешное, это помогает пищеварению» (письмо Шарлотте фон Штейн от 3 ноября 1778 г.). И позднее, когда Гёте жил уже в доме на Фрауэнплан, «нижний сад» (он называл его так вместе с домом в отличие от сада на Фрауэнплан) оставался любимым местом для отдыха и прибежищем. Уже глубоким стариком Гёте приказал сделать новую калитку и площадку перед домом выложить галькой в стиле помпейской мозаики. Согласно дневнику, он был там в последний раз 20 февраля 1832 года: «Поехал в нижний сад. Пробыл там несколько часов».

352