Я замерщик

Когда освободился замерщик, мне предложили занять его место. Так совершенно неожиданно изменилось мое положение. Из землянки я перешел в плетенку рядом с вахтой, где жили нарядчик, десятник Акоев, каптер и замерщик. Теперь я уже не был привязан к одной бригаде. Моими подопечными стали все бригады колонии.

Кормили нас однообразно, но сытно; поэтому люди не теряли силы, несмотря на тяжелый физический труд.

Через некоторое время меня расконвоировали, это было приятной неожиданностью. Я получил возможность оставаться на целый день в зоне, спокойно писать письма, вести свои записки, продумывать методы своей новой работы. Теперь я мог выйти на берег красавицы Джиды и любоваться ее быстрым течением, наблюдать как бурятки с ружьями за плечами верхом на лошадях перегоняют большие стада скота через Джиду, как быстрое течение относит их на целый километр в сторону. Имел возможность в выходные дни пробираться через камыши в молельные домики и долго рассматривать страшных, зубастых синих божков и великолепно выполненные в бронзе статуэтки богинь.

Буряты и монголы в то время только начали заниматься сельским хозяйством, преодолевая поверие о том, что копать землю — значит наносить раны матери-земле. Сколько было передумано на берегу реки, под шум ее течения! Где правда? Где совесть правоохранительных органов, их работников? Неужели обо всех ужасах, которые переносили и переносят тысячи, десятки тысяч ни в чем не повинных людей, не знает Сталин?! Эта мысль терзала больше всего. Неужели он знает и молчит? Тогда я ничего не понимаю, отказываюсь понимать. Нет, этого не может быть, чтобы он был не тем, каким представлял его народ и, в том числе, я.

Приходившие сомнения тут же отбрасывал, считая их кощунством. В конце концов Сталин не один. Есть же Калинин, Ворошилов, Молотов и другие члены правительства и ЦК партии. Спрашивается: где ни? Не может быть, чтобы они все стояли в стороне, не знали о творившемся в стране и молчали. Или действительно классовая борьба приняла острые формы?

Вспомнились происки врагов, имевшие место на Магнитке, когда подпиливались леса, на которых работали люди, то подрубались столбы эстакады, то бросали в турбину чайку, поджигали тепляки, подпиливали трос лебедки, поднимавшей на высоту сорок метров люльку с монтажниками, что привело к гибели комсомольца Миши Крутякова. Все эти вредительские акты действительно имели место и это не было выдумкой или случайностью. Еще и еще раз возникал вопрос, где же истина? Ответить на него я тогда не мог.

Разве я знал о политике, проводимой Ежовым, Вышинским, Берия с согласия Сталина — кумира народа, направленной на массовое уничтожение людей, о списке, утвержденном Сталиным в марте 1937 года, согласно которого 250 человек заранее были приговорены к расстрелу, 185 — к тюремному заключению на 10 лет и 60 — на 8 лет. И все это только по десяти регионам страны. Кто из нас, рядовых работников и большинства руководящих работников партии, знал о существовании донесения Ульриха от 15 октября 1937 года, направленного Берия, которое гласило: «За время с 1 октября 1936 года по 30 сентября 1938 года Военной коллегией Верховного суда СССР и Выездными сессиями коллегии в шестидесяти городах осуждено: к расстрелу — 30 514 человек, к тюремному заключению — 5643».

Только подумать! Ведь это была «работа» всего-навсего одной военной коллегии, выносившей эти приговоры, главным образом, людям военным, а сколько было других?! Даже представить себе трудно масштабы невиданного уничтожения невинных людей в годы власти Вышинского, Берия и Ежова, этих ближайших сподвижников Сталина, приготавливавших материал и осуществлявших настоящий геноцид советской интеллигенции, также заблуждавшейся в своей вере в Сталина, как и я.

В Ленинские времена, даже в самые трудные годы становления Советской власти ничего подобного не было. Достаточно привести высказывание одного из старейших чекистов Мартина Яновича Лациса, который считал, что за два года гражданской войны, когда по стране полыхали кулацкие восстания, когда контрреволюционные заговорщики убивали, вешали, зарывали в землю живыми коммунистов, красноармейцев, советских работников, за эти два года органами ЧК было арестовано 128 тысяч человек, причем 54 тысячи, т. е. половина, освобождены ввиду незначительности преступлений. К высшей мере наказания было приговорено 9641 человек, в том числе — 7068 контрреволюционеров, 1204 — отъявленных бандитов. Пролетарий был сдержан и мягок (Новый мир, № 7, 1961 год, стр. 199).

Я старался противосталинские мысли отгонять, не думать об этом, заглушать их работой. Когда Джида слегка замерзала, пользуясь относительной свободой, выходил на рассвете с ведром и колотушкой на реку и добывал спящих под тонким льдом у самого берега налимов. От удара колотушки по льду над спящим налимом последний, оглушенный, переворачивался, я быстро пробивал лунку и доставал рыбу. За какой-нибудь час набиралась половина ведра. Повар колонны варил из добычи великолепную уху, которую я и мои соседи с удовольствием уплетали, особенно налимью печень, приготовленную отдельно.

В колонну поступило небольшое пополнение. Среди вновь прибывших оказался некто Екальчик — веселый, остроумный еврей, всегда имевший в запасе неисчерпаемое количество анекдотов, частенько изрекавший: «Что бедному еврею надо? Кусочек хлеба и вагон масла». У него оригинально сложились обстоятельства, приведшие на скамью подсудимых и в лагерь.

Отец и мать жили в Москве. Квартира была большая, и старики решили сдать одну комнату в аренду. Вывесили объявление. Вскоре появился прилично одетый гражданин, согласился на предъявленные ими условия заявив, что проживет не более двух недель и все деньги внес вперед. Старушка, будучи любопытной и наблюдательной, обратила внимание на то, что жилец приходит домой с одним чемоданчиком, а уходит с другим, а потом как придет, то обязательно закрывает дверь на ключ. Решила подсмотреть через отверстие от ключа второго, недействующего, замка и увидела, как жилец достал чемоданчик, положил его на стул, затем открыл чемодан с которым пришел, и начал перекладывать в него целую кучу денег, а потом из него же вынул несколько пачек с новенькими деньгами. У нее забилось сердце от увиденного богатства. Эти деньги не давали ей покоя ни днем, ни ночью. Ничего не говоря мужу, она в один из дней, воспользовавшись запасным ключом, взяла три или четыре сотни рублей новенькими, а чтобы жилец не подумал, если только обнаружит пропажу, что это сделали хозяева комнаты, разбила стекло в окне и таким образом имитировала кражу.

На другой же день жилец съехал, заявив, что не может оставаться там, где происходит воровство. Старушка спрятала деньги от мужа в укромное место и решила понемногу пользоваться ими так, чтобы не заметил старик. Прошло какое-то время и, старая женщина, взяв двадцатипятирублевку пошла в магазин купить масло. Получив сдачи решила полакомиться пирожным. Ей этих двадцати пяти рублей хватило надолго. В банке однажды обнаружили одну, а затем и вторую фальшивку, поступавшие из магазинов одного и того же квартала и докопались до матери Екальчика.

Нагрянул обыск, и нашли три сотни фальшивых 25-рублевок. Началось следствие. На вопрос, откуда у нее эти деньги она, не задумываясь, отвечала: от сыновей. Наведенные справки установили: один сын — химик, второй — технолог в полиграфической промышленности. Все стало ясным. Привезли их в Москву. Естественно, они отрицали предъявленное им обвинение, но мать твердила свое: их деньги. Во время одной из очных ставок она обратилась к ним: «Неужели вы допустите, чтобы ваша мать на старости лет пошла на каторгу?» И он, младший Екальчик, решил взять на себя вину, заявив, что деньги изготовил он один. Это была якобы пробная партия, после которой он все препараты уничтожил. Но еще при мне он получил письмо от матери, где она Христом богом умоляла ее простить, что она больше не может жить, т. к. совесть замучила. В конце концов она пошла к прокурору и рассказала ему обо всем, как было на самом деле.

При мне его отправили в Москву на переследствие. Работа шла нормально, расхождений моих замеров с замерами участкового замерщика, производившего их с подчиненной ему инструментальной группой не было, все совпадало и ко мне не предъявлялось никаких претензий. Правда, это доставалось нелегко. Приходилось иногда кривить душой, заменяя в актах категорию уложенного грунта в полотно дороги ради того, чтобы не посадить колону на голодный паек, зная, что невыполнение нормы не было связано с халатной работой людей, их нерадивостью, а действительно завышенными нормами, которые никто не хотел пересматривать. А в насыпи полотна кубометры сходились.