Кровь!

Кровь!

Санитарные машины доставляют бойцов 4-й морской бригады, раненых солдат и офицеров 115-й стрелковой дивизии. Они сражались в районе Невской Дубровки.

Я работаю с хирургом Коптевым в сортировочно-перевязочном отделении. Нам помогает Евгения Михайловна Виленкина. В помещении тошнотворный запах эфира, хлороформа, крови и гноя… Извлекаем пули и осколки. Оперируем. Час за часом. Кружится голова. Слабеют ноги. Надо бы отдохнуть. Нет, нельзя. Нет времени для передышки. Раненых несут и несут. Беспрерывный поток искалеченных.

На стол положили лейтенанта Николая Прошина. Ожог лица и осколочное ранение правой голени. Он очень бледен. Холодные руки. Пульс едва прощупывается, частый, слабый, нитевидный. Дыхание учащенное. Лейтенант в сознании, но молчит, на вопросы не отвечает, безучастно относится к окружающему.

Травматический шок! Необходимо как можно скорее вывести раненого из этого состояния. Пока это не сделано, хирургическое вмешательство невозможно.

Раненого быстро обложили грелками.

— Шприц и морфин! — потребовал Коптев.

Но тепло и морфин не помогли. Подкожно — кофеин.

— Евгения Михайловна, будьте так добры — кровь! — мягко сказал Коптев.

Неуместное в такой обстановке «будьте так добры», да еще в устах опытного хирурга, поразило меня. Обычно Иван Сергеевич коротко требует: «Кровь!»

Взглянув на Виленкину, я был удивлен: отсутствующий взгляд, замедленные движения, опущенные, безжизненные руки — все это не похоже на энергичную, подвижную Евгению Михайловну.

С тем же отсутствующим взглядом Виленкина начала переливание крови. Коптев пристально следил за каждым ее движением.

Я бросил взгляд на флакон, из которого она брала кровь. На нем было написано: «Флакон № 89/566. Донор Е. М. Виленкина».

— Пи-ить! — наконец прошептал раненый, еле шевеля губами.

Глубоко вздохнув, Прошин два раза глотнул теплого, крепкого чая из поильничка и спросил:

— Сейчас день или вечер? — Руками он сделал такое движение, словно ощупывал воздух.

— Семь часов вечера, — ответил Коптев.

— Доктор, у меня очень ослабло зрение, — уже более явственно произнес лейтенант. — Скажите правду, я буду… видеть?

— Не сомневаюсь в этом. Но пока прошу вас лежать спокойно.

Раненому удалили из голени небольшой осколок снаряда. Потом наложили на лицо новую повязку со слабым раствором марганцовокислого калия и отнесли в наше восьмое отделение.

Прием раненых закончен. Иван Сергеевич моет руки и время от времени участливо поглядывает на сестру Виленкину. Она убирает хирургический инструмент.

Вдруг худенькие плечи ее вздрогнули, она всхлипнула и поспешно вышла.

— Что с ней? — спросил я Коптева.

Иван Сергеевич глубоко вздохнул:

— Утром она получила известие — под Пулковом от ран погиб ее муж. Он умер от потери крови. Я хотел освободить Виленкину от дежурства, но она так возражала, что пришлось уступить.

Вскоре в нашу ординаторскую вошел Луканин:

— К вам поступил раненый Прошин?

— Да, Федор Георгиевич. Он в четвертой палате. Ожоги лица, осколочное ранение правой голени.

Комиссар протянул Муратову небольшую, вчетверо сложенную бумажку.

— Прочтите. Принесли из приемного покоя. Лежала в кармане гимнастерки Прошина.

Петр Матвеевич пробежал глазами записку и спросил:

— Кто этот капитан Самойлов?

— Не знаю. Надо полагать — Командир батальона. Как вы считаете, можно надеяться?

— Относительно ноги Прошина я не беспокоюсь, — ответил Муратов. — А что касается зрения, то с окулистом надо посоветоваться. Подождем с ответом…

— Хорошо. Приложите записку к истории болезни.

В записке было сказано:

«Начальнику госпиталя.

Просим спасти лейтенанта Николая Прошина. Он гордость нашей части.

Капитан Самойлов».

— И надо обязательно…

Комиссара прервали сирены госпиталя. Воздушная тревога! В который раз!

После отбоя воздушной тревоги опять прибыли раненые.

В приемный покой доставлены две женщины: Пелагея Петровна Григорьева и Устинья Сергеевна Игнатьева. Они швеи артели «Ленмехпром», в Гостином дворе, в который попало несколько бомб. В развалинах много пострадавших…

Григорьеву и Игнатьеву поместили в соседний госпиталь. Там были женские палаты.