Боец второй Родины

Боец второй Родины

Ночь.

Я дежурил по госпиталю.

В ночное время Ягунов часто обходил госпиталь. При этом он надевал мягкие войлочные туфли и внезапно появлялся перед дремавшим на своем посту.

Разнос начинался немедленно.

В это дежурство я захватил с собой общую тетрадь. Будучи еще в батальоне народного ополчения, я наскоро записывал по горячим следам наиболее интересные события тех дней.

И вот сейчас, перелистывая тетрадь, прочел короткую фразу: «Эулохио Фернандес Гонсалес — боец второй Родины». Запись напомнила об одном из наиболее волнующих эпизодов первых дней войны.

Мне захотелось развернуть этот эпизод в подробный рассказ, чтобы когда-нибудь поведать советским людям об удивительном испанском юноше, бойце 264-го отдельного пулеметно-артиллерийского батальона, где я был врачом санчасти.

Девятнадцатого июля сорок первого года ополченцы вышли маршем из Ленинграда под Новый Петергоф, Здесь, в деревнях Марьино, Ольгино, Низино, Костино, Сашино, сразу приступили к созданию укрепленного района. В работе нам помогало более трех тысяч человек, главным образом ленинградские женщины.

Объем оборонительных сооружений большой, сроки короткие. Дорог каждый час. Все взялись за лопаты, кирки, ломы. Полосовали землю окопами, ходами сообщения, противотанковыми рвами.

Одновременно строили доты, дзоты, блиндажи, бетонированные пулеметные точки.

Над деревней Сашино, где расположилась санитарная часть батальона, догорал теплый июльский день. С командиром батальона старшим лейтенантом М. С. Бондаренко мы возвращаемся из деревни Низино. Навстречу, поднимая облако пыли, с пастбищ бредет стадо коров и коз. У настежь открытых ворот их ждут женщины.

Вокруг запах вскопанной земли, недавно скошенной травы.

На лес, кустарники и цветы ложится вечерняя заря. Розовеют верхушки берез, а голоствольные сосны — оранжевые. В окнах колхозных домов — золотые блики.

Простор, ширь и теплота русской природы. Все светлое и ясное. И подумалось: как будто нет войны. А над мирной деревней, полем и рощицей небо утюжит фашистский стервятник. Враг в районе Луги, рвется к Ленинграду.

Возле двух дотов бойцы рубят лес, готовя сектор для артиллерийского обстрела.

Несколько человек трудятся у подножия мощного и высокого дуба. Сколько лет стоял он здесь в одиноком раздумье? Он и сейчас стоит величаво, спокойно, вопреки своей трагической судьбе, будто ему предстоит жить еще долгие годы.

— Берегись! — слышен громкий предостерегающий окрик, и могучее старое дерево с треском обрушивается на землю.

На лужайке, поставив винтовки в пирамиды, отдыхала группа бойцов нашего батальона. Среди них стоял юноша, невысокий и стройный, почти мальчик. С черной шевелюрой, с темными, но по возрасту задумчивыми глазами.

— Кто это? — спрашиваю командира батальона.

— Испанец. Зовут Эулохио. Рекомендую познакомиться. Судьба его заслуживает внимания.

Я подошел ближе. Смотрю — знакомое лицо. Где-то я его видел. Это точно. Но где и когда? Вспомнить не могу. Меня охватывает досадное ощущение: вот-вот, вертится на языке. Недостает какой-то детали, толчка в памяти.

И вдруг испанец порывисто проводит по лбу красным платком — жарко! Вот она, деталь! Вспомнил!

Месяц назад, в солнечный июльский день, сдав в Балтийское пароходство мореходную книжку, я направился в приемный пункт Октябрьского райвоенкомата.

В вестибюле длинная очередь людей самых разных возрастов. Накурено, шумно и душно. Но тут нет призванных и мобилизованных — ленинградцы добровольцами записываются в народное ополчение.

Подошел мой черед.

Я получил направление в 264-й ОПАБ — отдельный пулеметно-артиллерийский батальон, и в это время в комнату, минуя очередь добровольцев, не вошла, а прямо-таки вбежала шумная группа подростков.

«Кто здесь главный начальник?» — громко спросил один из них и быстро провел по лбу красным платком.

«Я начальник пункта», — ответил седовласый полковник, глядя на вошедших из-под очков.

Прерывающимся от волнения голосом, с заметным акцентом, юноши начали просить полковника, чтобы их приняли в армию народного ополчения.

Как выяснилось, это были воспитанники Дома испанской молодежи в Ленинграде. Многие из них еще не достигли призывного возраста.

«Нельзя, дорогие товарищи, — мягко возразил полковник. — Не имеем права брать в армию несовершеннолетних».

«А мы имеем право драться с фашистами! — рванулся к столу черноволосый доброволец. — Вдвойне! У нас две Родины — Испания и Россия!» И юноша снова провел по лбу красным платком.

Что ответили молодым испанцам, узнать мне тогда не пришлось — я очень спешил. В моем распоряжении было всего час сорок минут: из райвоенкомата я вышел в четырнадцать часов пятнадцать минут, имея предписание явиться в батальон в шестнадцать ноль-ноль. А надо успеть зайти на службу, в партком, домой за личными вещами.

И вот, кажется, один из этих испанцев стоит передо мной. Будучи судовым врачом теплохода «Сибирь», я встречался с бойцами героической республиканской Испании, которые направлялись в Москву. Я знал испанский достаточно, чтобы спросить:

— Де донде вьенес, камарада?[2]

— Де Астуриас, хефе![3] — бросился ко мне юноша, услышав родную речь. Я не ошибся, это был тот самый паренек из Дома испанской молодежи.

— Сколько же тебе лет? — перейдя на русский язык, спросил я.

— Шестнадцать!

— Значит, ты теперь испанский боец народного ополчения Советского Союза?

— Нет, товарищ начальник, — задумчиво ответил Гонсалес. — Советский Союз — моя вторая Родина! И я боец второй Родины!

Испанец был ординарцем начальника штаба батальона. Он родился в Астурии, в семье железнодорожника, отец погиб в первые месяцы борьбы против испанских мятежников.

В ожесточенных боях с превосходящими силами врага испанская народная армия отступила в город Хихон. Он был блокирован с суши и моря. А в городе скопилось много ребят — детей горняков, шахтеров, металлургов, крестьян и служащих. Среди них находился и Гонсалес.

Республиканские власти прилагали все усилия, чтобы эвакуировать ребят. На помощь пришли французские моряки парохода «Деригерма». Они успели взять на судно более тысячи детей. Капитан очень торопился. Бои шли в предместьях города, который подвергался артиллерийскому обстрелу. Дети были доставлены во французский порт Сен-Назер, а туда за маленькими испанцами пришел наш теплоход «Кооперация» и направился в Лондон. Там часть ребят взял на борт второй советский теплоход «Мария Ульянова».

В начале октября 1937 года дети республиканской Испании с воспитателями и педагогами прибыли в Ленинград.

Маленьких испанцев поселили в Пушкине, а ребят школьного возраста — в Ленинграде, где они учились в двух домах-интернатах.

Потом Гонсалес поступил в ремесленное училище, будучи воспитанником Дома испанской молодежи.

— Полковника я тогда все-таки уговорил принять меня добровольцем, — рассказывал Гонсалес. — Выручил диплом инструктора штыкового боя…

— Когда же ты успел получить такое звание?

— Занимался по вечерам в военном кружке. На городском соревновании завоевал первое место. Тогда и получил диплом.

Подвижной, жизнерадостный и отзывчивый Гонсалес — Леша, как звали его в батальоне, — был любимцем наших бойцов. Он старался показать себя заправским солдатом. Служба ординарцем начальника штаба батальона не прельщала паренька. Он рвался в разведчики. И он добился этого: его перевели в желанный взвод разведчиков, а потом он стал связным у начальника артиллерии батальона лейтенанта Михаила Черникова.

Шли дни. События на фронте развивались стремительно. Борьба с врагом приобретала все больший драматический накал. В конце августа Петергоф стал прифронтовым городом. Батальон бомбила фашистская авиация. Всем бойцам батальона выдали медальоны — коричневые трубочки, куда каждый вкладывал свернутый листочек со своей фамилией, должностью, определением группы крови и домашним адресом…

И вот теперь, воспользовавшись своим ночным дежурством в приемном покое госпиталя, я решил написать о моей дружбе с Гонсалесом. Но усталость была столь велика, что, написав несколько страничек, я крепко уснул.

Разбудил меня Ягунов. Было три часа ночи. Открыв глаза, я увидел в руках начальника госпиталя свою тетрадь.

— И надо же! Да ты, я вижу, писатель! — ехидно усмехнулся Ягунов. — Почти Чехов, ей-богу! Отчет составить — так неделями тянешь, а тут смотри сколько накатал! Нельзя так на дежурстве переутомляться. Вот кончится война — пиши на доброе здоровье. Аминь!..

И, положив тетрадь в карман, Ягунов быстро вышел из комнаты. Разноса, которого я ожидал, не последовало. Пронесло!

Но я ошибся.

На утренней врачебной конференции Ягунов устроил мне «бенефис». В мой адрес летели иронические комментарии, в которые Ягунов мастерски облекал свои сочные выводы о пользе сна для дежурного врача.

Рассказ мне все-таки удалось закончить. В начале апреля этот рассказ «Боец второй Родины» я понес на радио.

Лифт в этот день ремонтировали. Поднимаюсь на шестой этаж. С трудом одолел пятнадцать площадок, сто пятьдесят три ступеньки! Уф!..

Меня направили к редактору художественного вещания Н. А. Ходзе. Это блондин невысокого роста, с явно выраженными следами тяжелой дистрофии.

Пока редактор читал мой рассказ, я осматривал его кабинет. Вместо оконных стекол — фанера. В комнате пианино, столы и три дивана. На каждом диване свернутые одеяла. Невдалеке от окна расположилась «буржуйка», на которой стоят три алюминиевые кружки с водой. Труба «буржуйки» выведена в форточку. Около «буржуйки» аккуратно сложенное топливо — ножки от стульев и какой-то разломанный ящик. На стене у письменного стола — три противогаза, три пожарные каски и один финский нож.

Было ясно, что в этой комнате не только работают, но и живут. Редактор не успел дочитать моего рассказа — завыли сирены. Началась воздушная тревога. С проворством, которого я никак, по внешнему виду, не мог ожидать от Ходзы, он схватил противогаз, напялил на себя каску, сунул рукопись в карман и, бросив на бегу: «Спускайтесь в бомбоубежище!» — исчез.

Встреча продолжилась после отбоя воздушной тревоги. Оказалось, что мой редактор — боец противопожарного отделения МПВО и его местом во время налета вражеских бомбардировщиков является крыша Радиокомитета.

Воздушная тревога для квадрата, в котором помещался Радиокомитет, была на этот раз спокойной, — бомбили Выборгскую сторону. Поэтому Ходза успел прочесть рукопись на крыше.

— Рассказ пойдет в конце апреля, — сказал он.

Я поблагодарил. В это время в комнату вошла маленькая, хрупкая на вид женщина. Она была в мужских сапогах, ватных штанах и распахнутом ватнике. Шея обмотана темно-синим кашне.

На ее исхудалом лице выделялись большие красивые глаза с длинными ресницами. Она молча кивнула нам и, подойдя к пианино, по-хозяйски подняла крышку. Потирая руки, уселась поудобнее. Извлекла несколько аккордов и пропела:

Я вам пишу, чего же боле…

Оборвав музыкальную фразу, женщина встала.

— Вытяну! — сказала она, не обращая на нас никакого внимания.

— Где у тебя концерт? — спросил Ходза.

— В подшефном госпитале. — И, снова кивнув нам, певица вышла.

— Кто это?

— Вера Ивановна Шестакова, — ответил Ходза. — Солистка Малого оперного театра… Отказалась эвакуироваться с театром и проработала у нас всю зиму. Вы не поверите, она пела в студии при температуре минус пять-шесть градусов…

В конце апреля, в назначенный день, я снова был в Радиокомитете. Понятно, с каким интересом ожидал я начала передачи своего рассказа. Интерес и волнение мои усугубились еще и тем, что я должен был в конце передачи выступить перед микрофоном — прочесть несколько строчек послесловия.

С душевным трепетом я внимательно осматривал студию. Отсюда говорят со страной защитники Ленинграда: рабочие, воины, партийные работники, матросы, ученые и писатели. И к голосу ленинградцев, к голосу города-героя с радостью и надеждой прислушиваются в самых отдаленных уголках нашей Родины.

Рядом со мной сидел голубоглазый молодой летчик-капитан. Военная форма хорошо облегала стройную фигуру офицера. Грудь его украшали три ордена.

Летчику предстояло поведать, как он защищает небо Ленинграда. Офицер то и дело поглаживал колени, не зная, куда девать руки. Наклонившись ко мне, он доверительно шепнул:

— Черт его знает, чего я волнуюсь?!

Летчик подошел к микрофону, тщательно поправил китель и сел на краешек стула. Зажегся красный глазок микрофона.

Внешне капитан держался спокойно, читал естественно, убедительны были его живые интонации.

Закончив рассказ, офицер показал диктору на микрофон:

— Чуть не задохнулся! Волновался, как в первом бою! Честное слово!

Я улыбнулся: мужественный летчик, с тремя орденами, — испугался микрофона.

— Не улыбайтесь! — сказал Ходза. — Здесь это бывает со многими, почти со всеми. Слова становятся, как гири…

Мой рассказ «Боец второй Родины» читал артист Борис Александрович Смирнов, ныне народный артист СССР.

Не знаю, может быть, мне это показалось, но я до сих пор уверен, что лучшего чтеца на свете не существует.

Мне предстояло сказать небольшое послесловие. Я неоднократно перечитывал его вслух, знал почти наизусть и не сомневался, что все будет хорошо.

Но едва я подошел к микрофону, сразу почувствовал — екнуло сердце. С первых же секунд «слова стали, как гири», а строчки наплывали одна на другую. От волнения у меня перехватило дыхание. Торопливо, будто в тумане, прочел свою страничку.

После передачи я снова оказался в кабинете редактора. На «буржуйке» по-прежнему стояли три солдатские кружки. Вода в них кипела. Ходза снял две кружки и одну протянул мне. Мы пили кипяток без сахара и, конечно, как все блокадники, обсуждали «текущий момент».

Я уже прощался с редактором, когда на столе зазвонил телефон. Ходза снял трубку.

Звонил помощник начальника госпиталя на Суворовском проспекте. К великому моему изумлению оказалось, что он — мой сослуживец по батальону, Георгий Михайлович Никитин. Он только что прослушал рассказ о Гонсалесе и связался с Радиокомитетом, чтобы узнать мой адрес.

Я немедленно выехал к Никитину. Он рассказал мне о дальнейшей судьбе Гонсалеса. После боев под Новым Петергофом он был отчислен из батальона по возрасту — шестнадцать лет. В ноябре Гонсалес разыскал Никитина. Мальчишка томился без дела, голодный и бесприютный.

Никитин устроил его на работу в госпитале. Гонсалес окреп и стал просить, чтобы его направили в Ленинградский Дом испанской молодежи, эвакуированный в город Николаев на Волге.

Гонсалеса собрали в дорогу: сшили по росту обмундирование, снабдили продуктами и эвакуировали на Большую землю.

Я просидел у Никитина до позднего вечера. Он подробно рассказал мне о судьбе нашего батальона. 17 сентября враг прорвался к берегу Финского залива на участке Лигово — Сосновая Поляна. 19 сентября бой приняли измотанные сражениями армейские соединения, моряки, ополченцы, в том числе и наш батальон.

Шесть суток днем и ночью — земля дыбом! Грохот бомбежек, огненные всплески снарядов. Казалось, нет никакой возможности остановить врага, удержать запятые позиции. Но выстояли наши воины. Не раз поднимал в атаку свой поредевший батальон комбат Михаил Степанович Бондаренко. Из тысячи пятисот человек осталось в строю не более ста. Никитин был ранен и направлен в госпиталь.

Прошло много лет. В конце 1964 года на теплоходе «Челюскинец» я направился в дальний и необычный рейс — в страну трех тысяч островов, в Индонезию. Побывал в Танджунг-Приоке, Джакарте, Сурабае, Белаване, Медане.

Возвратившись в Ленинград, я в сентябре 1965 года выступил в студии Ленинградского телевидения, делясь с телезрителями впечатлениями о своем путешествии.

После моего выступления студия переслала мне несколько писем зрителей. Автором одного из них оказался, к моей радости, Эулохио Фернандес Гонсалес. Нашелся через четверть века! Живет в Москве, работает в Институте натуральных и синтетических душистых веществ, руководитель отдела.

У нас завязалась дружеская переписка, которая завершилась встречей в Ленинграде, куда Гонсалес приезжал в командировку. Какая это была радостная встреча! Вот уж, действительно, ни в сказке сказать, ни пером описать!

Конечно, направились в Петродворец, побывали на местах боев, увидели развалины Розового павильона — место штаба нашего батальона. Неподалеку братская могила погибших товарищей. Священное пепелище! Сколько здесь пролито крови!

Сели на бруствер заросшего травой окопа.

— Было ли все это? — тяжело вздохнул Гонсалес. — Под Ленинградом лежат мои товарищи… Помнишь, амиго[4] когда мы пришли в добровольческий пункт?

— Помню…

— Их было трое, — продолжал Гонсалес. — Педро Ниэтто погиб на Ораниенбаумском «пятачке», Хосе Ортис — во второй дивизии народного ополчения. Анхель Мадера убит в бою на Невской Дубровке. Анхель был автором популярного гимна испанской молодежи. Давай встанем, почтим их память!

Сняв шапки, помолчали. Потом мой испанский друг наклонился к брустверу окопа. Взял горсть земли, аккуратно завернул в свой красный платок.

— Огненная земля! Сохраню на память!