ГЛАВА 3. «БОЛЬШЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ОПЕРАТИВНОГО ИНТЕРЕСА»

ГЛАВА 3.

«БОЛЬШЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ОПЕРАТИВНОГО ИНТЕРЕСА»

«Я хочу попытаться обрести в этой обители самого себя, мое религиозное «я», найти баланс между собой и миром»[22]

21 мая 1935 года. Кёльнское гестапо. Чиновник пишет запрос-ориентировку на некоего субъекта по фамилии Аденауэр, который, согласно информации, полученной из потсдамского гестапо, убыл с семьей из Ней-Бабельсберга в Рендорф-на-Рейне. Адресат — начальник местного отделения гестапо города Зигбург, «опекающего» район, в который входит и деревушка Рендорф. Требуется установить, прибыло ли означенное лицо в указанное место. Если да, то «его надлежит немедленно поставить под негласное наблюдение с тем, чтобы выявить род его занятий и с кем он общается». Вместе с тем перлюстрация его корреспонденции «больше не представляет оперативного интереса, поскольку до настоящего времени в ней не обнаружено никаких признаков, указывающих на продолжение или возобновление им сепаратистской деятельности».

Аденауэр, естественно, был в полном неведении о таком внимании к его персоне со стороны тайной полиции и о том, какие формы оно принимало. Многое говорит за то, что, как раз будучи в Бабельсберге, он и не подозревал, что его письма просматриваются, зато на новом месте почему-то в это глубоко уверовал. Достаточно сказать, что из его писем, направляемых Доре Пфердменгес и другим адресатам из Рендорфа, полностью исчезли комментарии на политическую злобу дня. Вот, например, его письмо Гусей в Тюбинген, куда она отправилась в середине июня навестить родителей: немного о детях, о том, как его навестили Шмитт-маны и какая у них хорошая машина, о том, как цветут виноградники, пожелания хорошо отдохнуть — и все.

Однако порой обычная осторожность ему изменяла, и тогда это влекло за собой роковые последствия. Так случилось 8 июля 1935 года, когда в Рендорфе отмечали престольный праздник, или, по-местному, кирмес. Праздновали так, как это было принято испокон веков: с крестными ходами, хоругвями, оркестрами, песнями, плясками и, увы, неумеренным потреблением горячительных напитков. Частью праздника был торжественный парад сводного оркестра местного «Союза молодых стрелков» и местной пожарной бригады, тамбурмажор при этом выделывал всякие трюки с национальным флагом. Члены оркестра обычно обходили подряд все дворы, выстраиваясь полукругом перед калиткой каждого очередного владения и исполняя свой номер, за что хозяин должен был одарить их мелочью и поднести по чарке.

Надо сказать, перед праздником Аденауэра специально спросили, не будет ли он против, если оркестр отыграет традиционный марш и перед его домом. Хозяин колебался, но в конце концов согласился ради детей, у которых в Рендорфе развлечений почти не было. Все прошло бы, возможно, без особых осложнений, если бы оркестранты не выбрали для исполнения «Баденвейлерский марш». Для нескольких присутствовавших при сем нацистских фанатиков из соседнего Хоннефа это показалось неслыханным святотатством: по их логике играть, да еще в полупьяном виде любимое произведение фюрера перед каким-то изгоем означало одновременно возвысить последнего и унизить «отца нации».

Свое возмущение они поспешили довести до сведения зигбургского крейслейтера НСДАП. Посыпалась масса самых диких обвинений: оркестранты, все два десятка «стрелков» и пожарников, — это подпольная антинацистская группа, все представление — политическая демонстрация, сопровождавшаяся надругательством над государственным флагом и над благородной мелодией (качество исполнения и верно оставляло желать лучшего), а виновник «провокации» — не кто иной, как Аденауэр, который организовал все, подкупив оркестрантов «80 марками и сотней бутылок вина». Крейслейтер потребовал немедленного отчета от бургомистра Бад-Хоннефа.

Тот послал на место инцидента полицейского вахмистра, который 29 июля после тщательно проведенного расследования представил свой доклад. Его содержание наверняка разочаровало бдительных охотников за «врагами нации». Полицейский чин пояснил, что мероприятия подобного рода проводятся в округе ежегодно с незапамятных времен; оркестранты до того, как подойти к дому Аденауэров, уже несколько раз исполняли свой номер перед другими владениями, и они не имели понятия, что «Баденвейлерский марш» запрещен к исполнению. «Я и сам впервые об этом услышал», — мягко ввернул шпильку неустрашимый полицейский. Что касается 80 марок и сотни бутылок, якобы подаренных оркестрантам Аденауэром, то, по общему мнению, уж от кого, от кого, а от этого скряги такой щедрости нипочем не дождаться; на основании перекрестных допросов доподлинно установили, что выдано было максимум десять марок мелочью и на каждого пришлось не больше, чем но полстаканчику вина. Хозяин сам поднял бокал в честь национального флага, однако «никаких речей не говорил».

Доклад в таком виде крейслейтера, естественно, не устроил. Следствие было начато заново. Допросы и экспертизы заняли еще два дня, но и на этот раз никакой политической подоплеки во всем деле обнаружено не было. Тем не менее крейслейтер явно руководствовался принципом: если факты меня не устраивают, то тем хуже для фактов. За его подписью в Кёльн ушла «телега» с требованием немедленно выселить опасного провокатора. Администрация Рейнской области не посмела ослушаться партийного чиновника: 10 августа было издано распоряжение, которое предписывало Аденауэру в течение десяти дней покинуть территорию Кёльнского административного района. Ослушание грозило штрафом либо «превентивным содержанием под стражей». Никаких мотивов столь жесткой меры в документе не указывалось.

Предписание было вручено Аденауэру лично утром 14 августа. Доставивший его полицейский из Хоннефа устно добавил, что они получили указание специально проследить за его исполнением. В бумагах Аденауэра осталась короткая записка, представлявшая, очевидно, черновик жалобы на действия властей. Неизвестно, кому он собирался ее направить и направил ли вообще; по содержанию записки видно, что такого удара он никак не ожидал. Он тщательно перечисляет отрицательные последствия для него и для семьи, вытекающие из решения властей: он снял дом на год, а прошло только три месяца, ему придется платить неустойку; его дети посещают школу в Хоннефе, перемена места учебы повредит образовательному процессу; он лечится у дантиста в Бонне, который в курсе сложных анатомических особенностей его челюсти, вызванных дорожно-транспортным происшествием, случившимся в 1917 году, и т.д. Все изложено обстоятельно, слегка нудновато, с точки зрения автора, очевидно, убедительно, но тех, кому эти аргументы предназначались, они вряд ли могли тронуть. Впрочем, повторим, неизвестно, в ком конкретно Аденауэр собирался пробудить сочувствие к своей участи и не стала ли эта записка просто средством излить свое горе на бумаге и тем самым облегчить душу.

А на душе у него было действительно тяжело — пожалуй, тяжелее, чем когда-либо. За день до крайнего срока, 19 августа, Аденауэр покидает Рендорф.

Он снова в монастырских стенах Лааха. Тон его писем меняется: в них перемежаются попытки доказать свой патриотизм, лояльность властям и аполитичность (все это явно предназначено для глаз перлюстраторов, которые, напомним, уже давно перестали читать его корреспонденцию как утратившую «оперативный интерес») с многословными жалобами на плохое самочувствие: бессонницу, кошмары — и даже с удивительными откровениями типа того, что ему теперь с трудом удается сохранить веру во Всевышнего. Он согласен, что ему неплохо бы провести какое-то время «в санатории (очевидно, таков был совет супруги), но прежде ему надо обрести хотя бы толику душевного покоя.

Восстановлению его душевного равновесия никак не способствовала информация, полученная им от брата Августа. Тот, будучи судебным чиновником, не имел иного выбора, как вступить в НСДАП, и теперь решил использовать этот свой вновь обретенный статус, чтобы добиться аудиенции у «партайгеноссе» Рудольфа Дильса, «правящего президента» Рейнской области, и замолвить словечко за брата. Из этого ничего не вышло. То есть 29 августа 1935 года Дильс принял ходатая, но заявил, что сделать ничего не может. Когда Август пролепетал что-то о соблюдении правовых норм, его собеседник просто рассмеялся ему в лицо.

Это была, видимо, последняя капля: изгнанник оказался на грани нервного срыва. Письма его приобрели характер какого-то бессвязного набора слов, самый часто встречающийся в них оборот — «я не знаю». Он не знает, сколько времени будет длиться изгнание, что ему делать, куда податься…

Из этого состояния его вывела Гусей. 19 сентября они вдвоем приезжают в курортный город Фрейденщтадт, что в Шварцвальде. Три недели в санатории Святой Елизаветы, долгие прогулки, мягкие увещевания супруги принесли свои плоды: Конрад пришел в себя и в какой-то мере вновь обрел веру в будущее и собственные силы.

Все бы хорошо, но Фрейденштадт — летний курорт, а приближалась зима. Где преклонить голову? В Кёльн возврата не было: не говоря уже о возможном аресте, добавилось еще одно — его особняк был конфискован за «неуплату налогов». Рендорф? Но никто не отменял решения о высылке. Мария Лаах? Хервеген дал ему понять, что дальнейшее пребывание там Аденауэра нежелательно: он сам под подозрением, и все это может вызвать осложнения. Они с Гусей занялись лихорадочными поисками пристанища. Наконец было найдено нечто более или менее приемлемое: пансион для католических священников в деревеньке Ункель на том же правобережье Рейна, что и Рендорф.

Летом это местечко вполне можно было бы назвать привлекательным. Почтенного возраста строения, первый этаж каменный, второй — бревенчатый, арки со старинными гербами каких-то неведомых дворянских родов, лабиринт узких улочек, все утопает в цветах и зелени — картина, услаждающая взор. Когда солнце высоко и дома не попадают в тень от окружающих холмов Семигорья, в них светло и уютно. Однако осенью все по-иному: растительность увядает, с гор спускаются туманы, солнце рано уходит за гребень хребта, деревушка быстро погружается в мрачные холодные сумерки. Как раз в эту печальную пору сюда и прибыл наш изгнанник. При всем при том новое место пребывания имело для него два важных преимущества: во-первых, отсюда недалеко до Рендорфа — всего двенадцать километров вдоль Рейна, во-вторых, этот населенный пункт был за пределами Кёльнского административного района — территории, для него отныне запретной.

Пансион, принадлежавший организации «Паке», был предназначен для летнего отдыха и поправки здоровья тех представителей духовенства, у которых не было родственников или друзей, короче тех, кому в отпуск больше некуда было деться. Еду готовили монахини из соседнего монастыря сестер Сердца Христова — без особых изысков, но, в общем, голодными постояльцы не оставались. Пансион состоял примерно из двадцати — тридцати покоев, часовни с тремя алтарями, большой трапезной, нескольких гостиных и библиотеки с набором обязательного минимума религиозной литературы. Осенью и зимой постояльцев было немного. 24 октября 1935 года, когда сюда прибыл наш герой, дом был почти пуст.

Ему отвели одно из лучших помещений: угловую комнату на втором этаже с огромным окном, из которого открывался чудесный вид на Рейн и на разрезающий в этом месте его течение на два рукава остров Нонненверт. С мебелью все было так же скромно, как и в Лаахе; только стульев было вдвое больше — целых два. Делать было абсолютно нечего — разве только глядеть в окно и читать труды отцов церкви.

Сам он позднее говорил о десяти месяцах, которые провел в Ункеле, как о самом тяжелом и беспросветном периоде своей жизни. Правда, почти каждый день его навещали то Гусей, то Пауль, но, видимо, это не очень скрашивало существование отшельника. Осень 1935 года выдалась чрезвычайно дождливой. Двенадцать километров туда и обратно на велосипеде по скользкой и грязной дороге — это было нечто; глава семейства наверняка волновался, как бы чего не случилось но дороге и как бы визитерам успеть обратно до темноты.

Он ходил пешком по берегу Рейна. Автотранспорт он не любил; сам так никогда и не выучился водить машину. Да и куда было ездить? Много лет спустя он рассказывал своему старому коллеге но кёльнской администрации Йозефу Гис-сену об обуревавших его тогда мыслях: «Шестьдесят лет — и ни работы, ни цели в жизни, сплошной мрак». Однажды Макс застал своего обычно холодно-сдержанного отца плачущим и не скрывающим своих слез.

Некоторые просветы все-таки случались. Ему было отказано в посещении заболевшей тяжелой формой ангины Лотты, но затем, как бы в утешение, он получил разрешение провести три дня с семьей на Рождество. Сразу после Нового года, 5 января 1936 года, их знакомый, некто Пауль Франкен, кстати сказать, руководитель всегерманского Объединения союзов студентов-католиков, устроил им автомобильную прогулку по долине Мозеля. Они остановились в городке Кохем и там отпраздновали шестидесятилетний юбилей Конрада. К вечеру навестили Хервегена: Мария Лаах был рядом.

В начале февраля Аденауэр предпринял поездку в Берлин, где задержался почти на месяц; остановился он там, как и раньше, в приюте госпиталя Святого Франциска. Как и раньше, он решил добиваться признания своих заслуг и реабилитации, но на этот раз не как политика и бургомистра, а как… корифея технического прогресса. Мы уже упоминали о его прежних увлечениях в этой сфере. В свое время он занимался такими вещами, как «Устранение пыли, создаваемой движением автомобилей», «Реактивные паровые машины», «Усовершенствованная конструкция цилиндров, применяемых для транспортных средств, приводимых в движение силой пара», и т.п. После того, как карьера в городском управлении Кёльна направила его энергию и интеллект в другое русло, изобретательский зуд у него прошел, но теперь возродился вновь и с новой силой. Причина была очевидна — безделье, однако сам Аденауэр отнюдь не считал свои новые занятия простым развлечением от скуки. Напротив, он искренне верил в свой творческий талант и считал, что недалек час, когда он сделает на нем состояние.

Поначалу он вновь занялся было «Реактивными паровыми машинами», но быстро одумался и перешел на разработку «Устройства для предотвращения загрязнения воздуха продуктами сгорания, сажей и т.п., производимыми сжиганием топлива в каминах». Идея заключалась в том, что дымоход должен был не выводиться на крышу, а подсоединяться к системе канализации. Кроме того, он изобрел специальную электрическую щетку-грабли для уничтожения гусениц и слизней на листьях и побегах растений. На это приспособление он даже подал заявку на патент, начал подготовку полевых испытаний и страшно обижался, когда кто-либо выражал сомнение в его практической пользе.

Собственно из-за этой щетки-грабель он и приехал в Берлин. Роль жертвы, которой пришлось отбиваться от непризнанного гения, выпала на долю Фрица Шпенрата, старого знакомого, крупного менеджера в компании АЭГ. Тот поспешно сплавил все материалы на заключение экспертам, которые вынесли единодушный приговор: абсолютный бред. Берлинское турне закончилось, таким образом, полным фиаско. По настоянию сына Конрада (он к этому времени стал настоящим берлинцем) неудачливый изобретатель, который вновь стал жаловаться на недомогание, записался на прием к какому-то светилу медицины. Тот посоветовал ему лечить нервы.

Получив окончательный отрицательный ответ от АЭГ, Аденауэр засобирался обратно в Ункель, о чем 1 марта известил письмом супругу. В том же письме он сообщал, что но пути заедет в Бад Эмс к Паулю Франкену и попросил Гусей встретить его на промежуточной станции в Нидерланштейне и оттуда проводить до Ункеля. Мы еще вернемся к вопросу о характере его связей с молодым и амбициозным деятелем молодежного католического движения, а пока остановимся на том событии, которое в начале марта 1936 года потрясло всю мировую общественность и, между прочим, оказало существенное влияние на дальнейшую судьбу нашего героя.

Речь идет об оккупации немецкими войсками Рейнской демилитаризованной зоны, осуществленной в явное нарушение не только Версальского договора, но и Локарнских соглашений. В интервью корреспонденту американского агентства Си-би-эс Шорру, данном 21 августа 1962 года, Аденауэр утверждал, что его реакция на это событие была однозначной: новая война отныне неизбежна, поскольку Гитлер тогда пришел к выводу, что демонстрацией силы он может добиться всего, чего хочет. Трудно сказать, насколько это собственное описание Аденауэром его тогдашних мыслей соответствует действительности; задним числом все умны.

Во всяком случае, в краткосрочной перспективе первый акт гитлеровской агрессии обернулся для изгнанника неожиданным благодеянием впавших в эйфорию стражей режима: запрет на пребывание в Кёльнском административном районе был снят, Аденауэр мог отныне переехать обратно в Рендорф, воссоединиться с женой и детьми. 11 апреля, на Пасху, он посылает поздравления Хервегену и его пастве и, между прочим, замечает, что впервые за много лет чувствует себя «воистину счастливым».

Верно, слежка за ним продолжается: когда они втроем — он, жена и Пауль — в середине мая поехали во Фрейден-штадт (им там явно понравилось), за ними следовал «хвост». Тщательно регистрировались все их отлучки из Рендорфа. Тем не менее старый политик ожил, тем более что на него стали выходить те, кто поставил своей целью организацию политической оппозиции режиму. Одним из них как раз и был упоминавшийся выше Пауль Франкен. Неслучайной была их первая встреча, закончившаяся совместной автомобильной прогулкой, и, уж конечно, в Бад Эмс Аденауэр поехал не просто потому, что соскучился по обществу интересного собеседника. Франкен свел Аденауэра с бывшим лидером католических профсоюзов Западной Германии Якобом Кайзером.

В сентябре 1936 года в доме Аденауэра состоялась конспиративная встреча, на которой, помимо хозяина дома, присутствовали Франкен, Кайзер и еще один бывший политик Центра, Генрих Кернер. Чтобы не привлекать внимания эсэсовцев, собирались и расходились порознь. Пока Гусей занимала разговорами Франкена и Кернера, Конрад с Кайзером уединились в кабинете для доверительной беседы. Она длилась не менее трех часов. Кайзер сообщил потенциальному новому члену организации о том, что было достигнуто. Он особо подчеркнул, что установил контакт с двумя представителями высшего генералитета — Куртом фон Хаммерштейн-Эквардом и Вернером фон Фричем, которые встревожены авантюризмом Гитлера, проявившимся, в частности, в том, что он решил вмешаться в гражданскую войну в Испании. Кайзер высказал мнение, что без поддержки командования вермахта Гитлера не свергнуть и поэтому нужно усиленно добиваться такой поддержки.

Аденауэр знал Кайзера еще с двадцатых годов и не был о нем особо высокого мнения как о политике. Что касается генералов, то полутора суток, которые он провел в компании нескольких представителей этой касты в импровизированной эсэсовской тюрьме в Потсдаме, было достаточно, чтобы составить далеко не лучшее впечатление об их моральных и интеллектуальных качествах. «Вы когда-нибудь встречали генерала с интеллигентной физиономией?» — задал он Кайзеру риторический вопрос. Это был, собственно, ответ на планы Кайзера и конец диалога.

Трое посетителей покинули Рендорф с явным чувством разочарования. «На него рассчитывать нечего», — суммировал Кайзер общее мнение о позиции Аденауэра. Действительно, со стороны последнего не обнаружилось никакого желания связать свою судьбу и судьбу своих близких с группой лиц, которым он не особенно доверял и за которыми никто не стоял.

Аденауэр явно к тому времени пришел к заключению, что для того, чтобы свергнуть Гитлера, сил одного внутригерманского сопротивления не хватит. Отсюда, в свою очередь, для него следовали два вывода: первый, и самый главный — не предпринимать ничего, что могло бы поставить под угрозу его личную безопасность и безопасность его семьи, и второй — единственная надежда на ликвидацию нацистского режима — во вмешательстве извне; если это будет означать войну, пусть так.

Для себя же он твердо решил: больше никаких контактов с теми, кто считает себя оппозиционерами. Исключен был для него и выбор в пользу эмиграции: старшим детям это разрушило бы карьеру, младшие лишились бы привычного окружения и родины. Оставалось залечь на дно и ждать. И заняться практическими делами, в частности, довести до конца свою тяжбу с новыми властями Кёльна, обустроить как следует свое прибежище в Рендорфе.

Что касается первой проблемы, то, пока пост бургомистра сохранял Ризен, перспектив на ее решение, естественно, не было никаких! Однако в начале 1937 года Ризен ушел, и его место занял некто Карл-Георг Шмидт, тоже, разумеется, нацист, но не такой упертый. Конрад обратился к брату Августу: пусть попытается поговорить о нем с новым бургомистром. Беседа состоялась, и результаты ее были ободряющими. Шмидт «в частном порядке» признал, что с бывшим бургомистром поступили несправедливо, добавив, правда: «Вы, конечно, понимаете, что я не могу высказать это официально».

Начались закулисные переговоры. Они прервались на время траура по скончавшемуся в марте 1937 года в возрасте шестидесяти трех лет брату Гансу. По случаю похорон Аденауэр впервые за последние четыре года появился в родном городе. Это событие было даже отмечено в дипломатических кругах. В мае переговоры возобновились вначале на уровне адвокатов сторон, а затем и путем прямого диалога между Шмидтом и Аденауэром на «нейтральной» территории, в качестве которой был избран Бонн. Наконец 28 сентября мировое соглашение было достигнуто. Аденауэр и Шмидт отметили это событие бокалом немецкого шампанского.

Условия были для Аденауэра вполне приличными: он получал пенсию в размере десяти тысяч марок и сто пятьдесят три тысячи восемьсот восемьдесят шесть марок наличными в качестве компенсации за невыплату жалованья в период, пока он еще формально оставался бургомистром, и за недоплату по пенсии. Особняк по Макс-Брухштрассе, правда, переходил в собственность городской казны в погашение задолженности по ипотеке и по уплате налогов за участок. Потерю особняка Аденауэр, конечно, не мог спокойно пережить и считал, что его ограбили. В общем, это было далеко не так.

Отныне в материальном положении семья Аденауэров могла считаться вполне обеспеченной. Еще до окончания тяжбы был приобретен приличный участок земли в том же Рендорфе, по адресу Ценнигсвег, 8а. Земля была дешевая — пятьдесят пфеннигов за квадратный метр. Теперь, получив солидный куш, он мог заняться постройкой нового дома. Он собирался дожить в нем оставшиеся ему, как он говорил, пару-другую лет. Он действительно дожил там до конца своих дней, только не пару-другую и даже не десяток, а добрых тридцать лет — треть жизни, причем самую активную. Заметим, кстати, что те «займы», которые он получал от Дании Хейнемана и благодаря которым его семья только и могла существовать долгих четыре года, так и остались, видимо, непогашенными, во всяком случае, неизвестно, чтобы наш герой когда-либо вспоминал об этих своих долгах.