ГЛАВА 3. РЕПАРАЦИОННЫЙ КРИЗИС

ГЛАВА 3.

РЕПАРАЦИОННЫЙ КРИЗИС

«Вы слишком торопитесь, господин Мейер, к цели вас это не приблизит»[12]

В архивных делах английского МИДа сохранился любопытный документ, никогда ранее не привлекавший внимания исследователей: датированная 18 маем 1921 года «информация о беседе между представителем Комиссариата в Кёльне и обер-бургомистром Кёльна д-ром Аденауэром». Информация, снабженная препроводительным письмом британского Верховного комиссара Арнольда Робертсона, пошла «на самый верх» — не кому-либо, а самому министру иностранных дел лорду Керзону. Робертсон так же, как и его предшественник, лорд Гарольд Стюарт, хорошо знал немецких политиков и знал, на кого опереться в борьбе против французов, пытавшихся навязать свою линию в вопросах германской политики. Именно в этом аспекте его заинтересовала поступившая из Кёльна запись беседы.

Керзон, со своей стороны, не только внимательно прочитал присланный документ, но и счел его содержание настолько важным, что решил ознакомить с ним членов кабинета и даже короля Георга V. Более того, он лично написал к нему аннотацию, в которой зафиксированные там высказывания Аденауэра получили не столь часто встречающуюся характеристику «примечательного признания». Министр иностранных дел даже несколько усилил формулировку, которую употребил автор записи беседы — руководитель кёльнского представительства аппарата Верховного комиссара Джулиан Пиггот; тот не употреблял эпитета «примечательное». Что же такого сенсационного высказал Аденауэр, чтобы вызвать такую реакцию в высших лондонских кругах?

Кёльнский бургомистр, как обычно, жаловался на французов, но это уже было не ново, как и его попытки посеять рознь между победителями. «Самым интересным моментом в беседе, — отмечает Пиггот, — было откровенное признание со стороны д-ра Аденауэра того факта, что Германия за последние два года не приложила достаточно усилий, чтобы выполнить обязательства, наложенные на нее мирным договором». Причина этого — крайняя слабость сменявших друг друга кабинетов центрального правительства. «Единственное спасение для Германии состоит в создании правительства, которое располагало бы почти диктаторскими полномочиями» — так передает британский дипломат мысли своего немецкого собеседника. Хорош патриот, который играет роль доносчика на собственное правительство! Хорош демократ, который взывает к диктатуре!

Впрочем, чтобы получше понять контекст, на фоне которого происходила эта поистине «примечательная» беседа, нам придется поподробнее рассмотреть сложившуюся тогда в германском вопросе ситуацию. Обязательства, которые имел в виду Аденауэр, — это были, но сути, обязательства Германии платить союзникам репарации за ущерб, понесенный ими от развязанной немцами войны. Проблема размеров и методов платежей была предметом острых дискуссий между победителями и побежденными. Более того, единства по этому вопросу не было и между союзниками, что выявилось еще во время работы Парижской мирной конференции. По словам одного американского наблюдателя, «некоторые делегаты хотели вообще уничтожить Германию, некоторые — добиться от нее репараций, а некоторые — и того, и другого сразу. Некоторые хотели взять с Германии больше, чем она физически могла дать, некоторые вообще предлагали оригинальную схему, по которой вначале Германия должна была отдать весь свой капитал, все активы, а лишь потом следовало начать обсуждать размер репараций, хотя какие выплаты можно было бы ожидать от нищей страны?»

В конечном счете комиссия по репарациям, образованная в августе 1919 года, к маю 1920 года представила доклад с рекомендациями относительно порядка и метода платежей репараций. Впредь до установления окончательной суммы Германия должна была выплатить 20 миллиардов золотых марок (привязанных к доллару в соотношении 4,1 марки за доллар) в виде первого взноса. Часть платежа союзники изъявляли готовность получить в виде товарных поставок — угля, химикатов, строевого леса. В принципе это было приемлемое решение, однако капповский путч и последовавшая забастовка вызвали перерыв в поставках. К середине 1920 года Германия находилась в состоянии фактического дефолта. Для поисков выхода из положения была созвана международная конференция. Она проходила в июле 1920 года в бельгийском городе Спа и закончилась полным фиаско.

Порой такой исход объясняют плохой подготовкой конференции и отсутствием единства не только между союзниками, но и внутри каждой делегации. Действительно, если говорить о британской, то ее руководители, премьер Ллойд-Джордж и министр иностранных дел Керзон, были полной противоположностью друг другу; первый был олицетворением «торгашеской бесцеремонности», второй — «аристократического достоинства» (впрочем, эта характеристика, принадлежащая биографу Керзона, несколько пристрастна). При всем при том оба все же сумели выработать что-то вроде общей позиции, которая сводилась к тому, что с немцами надо найти какой-то компромисс. Французская позиция тоже была не столь железобетонной, как ранее: у руля руководства тогда был Александр Мильеран, который считался приверженцем мягкого курса: он сам подчеркивал отличие своих взглядов от тех, которые были характерны для Клемансо или Пуанкаре. Правда, не ясно было, сможет ли Мильеран достаточно твердо провести этот свой курс. Тем не менее перспективы на взаимоприемлемое решение имелись.

Все испортила германская делегация. Один вид ее чего стоил: к канцлеру Ференбаху и министру иностранных дел Вальтеру Симмонсу особых претензий не было, но зачем-то включенный в делегацию генерал Сект и сопровождавшая его группа военных демонстративно явились в полной парадной форме с орденами, полученными за свои «подвиги» в последней войне. Для союзников это было как красная тряпка для быка. Мало того, прибывший в Спа в качестве эксперта известный рурский магнат Гуго Стиннес не нашел ничего лучшего, как выступить с длинной речью по поводу того, что победители, мол, совсем обнаглели и т.п. Если учесть еще манеру, в которой Стиннес изложил эти свои, мягко говоря, упреки — он скорее не говорил, а рявкал, как строгий учитель на провинившихся школьников, — то можно понять реакцию англичан и французов. С их стороны последовало заявление, что, если дефицит в поставках угля не будет погашен в течение семидесяти двух часов, они попросту оккупируют Рур. Последовал шумный обмен взаимными обвинениями и угрозами; в конечном счете ультиматум был отозван, однако климат на конференции был безнадежно испорчен, почвы для компромисса уже не было.

Последовал еще ряд бесплодных конференций, на которых не удалось добиться какого-либо сближения взглядов.

В конце апреля 1921 года комиссия по репарациям представила новый доклад. Содержавшиеся в нем рекомендации предусматривали удовлетворение репарационных претензий победителей путем выпуска трех видов облигаций с разными сроками погашения и на разные — но равным образом чудовищно огромные — суммы. Схема была исключительно сложна, и в ней было нелегко разобраться даже эксперту. Смысл ее заключался, в общем, в том, что Германия должна была выплатить в общей сложности 12,5 миллиарда долларов, что по тогдашнему курсу составляло 750 миллиардов марок. Представляя этот счет германскому правительству 5 мая 1921 года, союзники потребовали не только его безоговорочного принятия, но и немедленного (в течение 25 дней) перевода на их счета 250 миллионов долларов. Правительство Ференбаха обратилось к США с просьбой о посредничестве, но Вашингтон ответил отказом. Немцам пришлось срочно покупать доллары на свободном рынке и занимать их у собственных банков; ослабленная марка не могла выдержать такого давления, инфляция приняла катастрофические масштабы. Правительство, не желая брать ответственность за последствия своего решения принять требования союзников, подало в отставку.

Для Аденауэра эта ситуация обернулась таким образом, что он чуть-чуть не стал канцлером — за двадцать восемь лет до того, как это действительно случилось. События развертывались следующим образом: 9 мая фракция Центра в рейхстаге собралась для обсуждения кандидатуры преемника Ференбаха. Это было логично: ушедший канцлер был членом их партии, и они имели право первыми высказать свое мнение о том, кто должен стать следующим. Правда, Центр вместе с Баварской народной партией имел всего 85 мандатов из 452, так что речь могла идти только о коалиционном правительстве. Вопрос был, с кем идти на коалицию. С социал-демократами? Но их фракция была больше — 102 мандата. Пойдут ли левые на то, чтобы поддержать католиков, не подомнут ли их под себя, воспользовавшись тем, что их больше? С правыми? Их партии — Национально-народная и просто Народная (наследница старой Национал-либеральной) — имели каждая в отдельности менее сильные фракции (соответственно 71 и 65 мандатов), но, взятые вместе, они опять-таки оставили бы Центр в меньшинстве. Выбор был нелегким.

С идеологической точки зрения Центр тоже был как бы на распутье. Официальная его доктрина объединяла приверженность порядку с принципом социальной ответственности; первое роднило их с правыми, второе — с левыми. Партия Центра стала как бы осью, вокруг которой шло коловращение политической сцены Веймарской республики. Первый такой поворот как раз и пришелся на май 1921 года.

Тогда руководство Центра выбрало все-таки левоцентристский вариант. Выступивший на упомянутом заседании фракции 9 мая Генрих Брауне, который в правительстве Ференбаха занимал пост министра труда (и который был, кстати, родом из Кёльна), предложил образовать правительство в коалиции с социал-демократами и поручить его формирование не кому иному, как Конраду Аденауэру. Это не было импровизацией: Аденауэр, который в это время тоже оказался в Берлине, на обеде, состоявшемся до заседания фракции, уже был проинформирован об этой идее и согласился ее обдумать.

На следующее утро в игру вступил сам президент Эберт. До него дошли слухи, что его собственная партия, социал-демократическая, не склонна идти на коалицию с Центром в том виде, как это имел в виду Брауне. Он попытался переубедить руководителей СДПГ: Германии нужно правительство, и немедленно, если они будут артачиться, он просто подаст в отставку.

Трудно сказать, чем бы это все могло кончиться, если бы не странное поведение самого кандидата в канцлеры. Конечно, заявил он после некоторых размышлений, он был бы готов принять предложение канцлерства, это большая честь, но… Аденауэр был вообще большой мастер на эти «но», и в данном случае постарался нагромоздить столько предварительных условий своего окончательного согласия, что это обрекло весь план на неудачу. Более того, он умудрился испортить отношения со всеми. Он заявил, что канцлер должен иметь полную свободу в подборе министров, и это не очень понравилось его собственной партии. Он заявил, что «надо прекратить всякие разговоры о социализации», и это соответственно не могло понравиться социал-демократам. Наконец, он заявил, что ради сбалансированного бюджета следовало бы пойти на замену восьмичасового рабочего дня девятичасовым, а это не понравилось уже вообще никому.

Кандидатура Аденауэра отпала сама собой. Коалиционное правительство с участием социал-демократов возглавил другой представитель партии Центра — Йозеф Вирт. Тем не менее вряд ли можно говорить о том, что Аденауэр потерпел поражение. Он теперь получил возможность выстроить для себя неплохой имидж: честный политик, способный откровенно излагать неприятные истины, не стремящийся к власти любыми методами, не гоняющийся за дешевой популярностью. Конечно, против такой самохарактеристики имелись и контраргументы, но какое-то воздействие на общественность она могла оказать. Помимо всего прочего, просто хотя бы на какое-то время котироваться в качестве возможного главы германского правительства — это было для провинциального политика огромным прорывом. Думается, внутренне Аденауэр был даже счастлив, что канцлерство в тех условиях ему не досталось. Он не был большим специалистом в экономике, но и полный профан не мог не понимать, что состояние дел таково, что пока лучше не брать на себя тяжелый груз ответственности за управление страной.

Кстати сказать, того, ради чего Аденауэр тогда приехал в Берлин, он как раз и добился. Он был избран председателем Государственного совета Пруссии — крупнейшего государственного образования из тех, что составляли федеральную структуру Германского рейха. Это был новый орган власти, заменивший собою старую верхнюю палату, именовавшуюся при Вильгельме «Палатой господ». Государственный совет ежегодно переизбирался, но не прямым голосованием избирателей, а собранием представителей прусских провинций, из расчета один депутат на 500 тысяч человек при минимальном составе делегаций в три человека. Общая численность палаты колебалась в пределах 75–80 человек, заседали они в старом здании «Палаты господ», недалеко от Потсдамер-платц.

По сути, этот представительный орган мало что решал. «Юридическая конструкция без плоти и крови» — так отзывался о нем один из комментаторов. Проблемы обсуждались сугубо прусские, отнюдь не общегерманские, резолюции принимались расплывчатые, декларативные. Тем не менее сессии проходили регулярно, по два — пять дней каждый месяц, это давало отличную возможность членам совета, особенно из руководящей верхушки, наладить полезные контакты с власть имущими.

Выборы председателя Государственного совета прошли 7 мая 1921 года. Им предшествовала довольно активная закулисная борьба. Социал-демократы располагали относительным большинством, но его недоставало, чтобы претендовать на пост председателя. Бургомистр одного из крупнейших городов, давний деятель партии Центра, Аденауэр представлялся идеальной фигурой, вокруг которой мог сплотиться правый картель. Он легко получил необходимый вотум голосов и впоследствии столь же легко проходил процедуру ежегодных перевыборов, оставаясь на этом посту на протяжении последующих двенадцати лет.

Примечательный разговор с Джулианом Пигготом, о котором шла речь в начале главы, состоялся как раз сразу после возвращения нашего героя в Кёльн после описанной берлинской интермедии. Содержание его высказываний отражало сложившиеся у него опасения по поводу возможной оккупации Рура союзниками и представления о том, на кого в данной ситуации можно было бы опереться. Франция явно отпадала: она больше всего была заинтересована в ресурсах Рура, в том, чтобы переориентировать его экономику на себя и на Бельгию. Кёльн в этом случае оказался бы банкротом. Единственное спасение Аденауэр видел в англичанах: только они могли воспрепятствовать жесткому курсу в отношении Германии, и только они могли бы оказать помощь Кёльну в условиях, если бы этот курс все-таки стал реальностью. Поэтому он готов был пойти достаточно далеко в признании того, что вина за обострение напряженности лежит на немецкой стороне, что союзники, «как и весь остальной мир, имеют основания не доверять доброй воле Германии». Англичан следовало любым способом улестить, а что касается своего собственного центрального правительства, то оно было настолько слабо, что ожидать от него какой-либо поддержки не приходилось, репрессий тоже, так что можно было вполне безнаказанно возводить на него какую угодно хулу. Аденауэр при этом прозрачно намекал, что он распорядился бы властью гораздо лучше, чем главы сменявших друг друга берлинских кабинетов.

В Кёльне на вернувшегося из Берлина бургомистра снова обрушился груз повседневных проблем. Оккупационный режим, казалось бы, нормализовался. В политическом отчете за 1921 год, подготовленном в аппарате британского Верховного комиссара в Кобленце, говорится, в частности: «Обер-бургомистр Кёльна д-р Аденауэр является компетентным чиновником… Его действия лишь в редких случаях давали основания для выражения недовольства с нашей стороны… Германские чиновники и граждане Кёльна демонстрируют значительный потенциал доверия к британским властям, чему способствует примерная дисциплинированность британских военнослужащих и корректное поведение британского гражданского персонала».

Нетрудно заметить несколько покровительственное отношение автора или авторов отчета (подписан он был заместителем Верховного комиссара полковником Райаном) к Аденауэру, да и описание отношений между оккупантами и местными жителями грешит некоторой лакировкой. До ратификации Версальского договора общение между английскими военными и горожанами имело крайне ограниченный, а потому и малоконфликтный характер. Гарнизон жил своей жизнью, отгороженный от.внешнего мира: свои футбольные матчи, свои крикетные площадки и т.п. Однако затем стали прибывать семьи. Это отразилось на облике города. Он приобрел специфические черты английского образа жизни. На улицах появились отряды бойскаутов (и их девичьи эквиваленты), на Франкштрассе начала действовать английская школа, на Хоэштрассе — большой магазин для англичан. Возникли специфически английские питейные заведения и булочные с традиционным британским ассортиментом. К началу 1921 года британская колония насчитывала уже около пятнадцати тысяч человек и начались естественные трения, как это всегда бывает при столкновении разных культур.

Особенно много конфликтов возникало на почве жилищного вопроса. Английские семьи обычно располагались во временно реквизированных помещениях особняков или больших квартир. Их хозяева при этом либо выселялись, либо «уплотнялись». Это само по себе не вызывало восторга с их стороны, но хуже того: аккуратные немки просто-таки не могли вынести, как жильцы обращаются с их мебелью и кухонной утварью. «Бюро но делам оккупации» было буквально завалено жалобами на вандализм оккупантов и членов их семей. Что касается солдат, то они просто изнывали от безделья, и это соответственно сказывалось на нравах. «Эти зеленые юнцы напиваются до посинения», — для Корбетт Эшби, присланной из Лондона инспектировать медсанчасть гарнизона, это было самое яркое впечатление. Угрожающие размеры приняла проституция. Были и чрезвычайные происшествия: то чиновник оккупационной администрации зарезал любовницу-немку, то офицер ни с того ни с сего открыл огонь по группе ребят, один из которых был смертельно ранен, а в мае 1921 года один прохожий, немец, который попытался разнять дерущихся парней, попал под арест за «нападение на сына сержанта британской армии».

Единственным выходом было по возможности изолировать английскую колонию от населения. С одобрения английских властей Аденауэр начал строительство специального военного городка, куда предполагалось заселить семьи офицеров гарнизона и чиновников оккупационной администрации. Решение не вызвало со стороны кёльнцев особого восторга: к тому времени в городе было около двенадцати тысяч бездомных, и многие говорили, что жилище надо строить именно для них, а не для оккупантов. Кстати сказать, примерно две с половиной тысячи британских военнослужащих, подлежавших демобилизации, объявили о своем решении остаться в Кёльне и не возвращаться на родину, и это тоже создало определенную проблему. Наконец, появилась еще одна странная категория населения — англизированные репатрианты. Речь шла о тех, кто провел несколько лет в английском плену и, общаясь с англичанами, успел за это время даже подзабыть родной язык; во всяком случае, эти репатрианты, образовавшие в Кёльне своеобразное землячество, разговаривали между собой исключительно по-английски и в основном о том, как там было и что там сейчас «дома», то есть в Великобритании. Между ними и местными патриотами тоже возникали конфликты, и бургомистру приходилось ими заниматься.

Ухудшились его отношения с местными социал-демократами. Когда до тех дошли слухи об условиях, которые Аденауэр выставил при обсуждении своей кандидатуры на канцлерство, особенно о его требовании отменить восьмичасовой рабочий день, это вызвало бурю возмущения. Профсоюз трамвайщиков охарактеризовал высказывания Аденауэра как «объявление войны германскому пролетариату», социал-демократическая фракция в городском собрании потребовала от бургомистра объяснений. Аденауэр счел, что лучший вид обороны — это наступление: трамвайщики, заявил он, проявили недисциплинированность; они городские служащие, он их непосредственный начальник, они должны были прийти к нему и обсудить беспокоящие их проблемы, а не заниматься демагогией. Что касается удлинения рабочего дня, то как иначе Германия сможет выплатить репарации? По его словам, «германский рабочий класс заинтересован прежде всего в том, чтобы была сама Германия», и ради нее должен пойти на временную модификацию пункта о восьмичасовом рабочем дне.

1919–1923 годы были для Кёльна периодом строительного бума. Быстрыми темпами претворялась в жизнь программа, которую бургомистр разработал вместе с архитектором Шумахером: университет, музыкальная школа, внутреннее городское кольцо, выставочный комплекс в Дейце, новый порт в пригороде Кёльна Ниле. Заложен был «зеленый пояс» — предмет особой гордости Аденауэра. Приток инвестиций способствовал созданию новых промышленных предприятий и расширению уже существующих.

Чтобы обеспечить финансовые вливания в регион, Аденауэр всячески обхаживал рейнских промышленных баронов: Клекнера, Тиссена, ну и, конечно, старого своего спонсора Луиса Хагена. Он даже рискнул пойти на тесный контакт с такой, мягко говоря, неоднозначной фигурой, как Гуго Стиннес. Выше уже упоминалось о нетактичном поведении этого магната на конференции в Спа. Его репутация еще раньше была подмочена откровенными призывами к широким аннексиям бельгийской территории, с которыми он громогласно выступал во время войны. Однако Аденауэра привлекала идея интеграции угольной и сталелитейной промышленности Рура, Саара, Люксембурга, Бельгии и восточной Франции, которую также пропагандировал Стиннес (из всех его идей эта была действительно, пожалуй, наименее безумная). Кёльн оказывался как бы естественным центром такого объединения, и это объясняет интерес его бургомистра к подобного рода планам. Для социал-демократов это была еще одна причина для атак на Аденауэра: Стиннес был в их представлении настоящим исчадием ада, чем-то вроде воплощения мирового зла.

Впрочем, несмотря на все обхаживания олигархов, денег не хватало, особенно если учесть набиравшую теми инфляцию. Финансовые проблемы города обострились в результате проведенной в конце войны налоговой реформы. Новая система переносила центр тяжести с косвенных на прямые налоги, причем ставки их определял центр, и туда же поступала вся собранная денежная масса. Из этого централизованного фонда, составлявшего примерно 60% всех налоговых поступлений, шло затем финансирование отдельных земель и общин. Явные недостатки системы состояли в том,, что она вела к бесконечным спорам между центром и регионами о том, сколько кому выделить, а кроме того, поскольку квоты каждый год определялись заново, никто не мог быть уверен в стабильности своего бюджета.

Для рейнландцев инфляция на первых порах обернулась известными преимуществами: к ним хлынул поток визитеров из-за рубежа, которые спешили обменять свои деньги на марки и скупали на них местные товары. Курс обмена был для них выгоден, рост цен слегка отставал от темпа инфляции, и они делали на этих операциях неплохой гешефт. Местный бюджет, в свою очередь, пополнялся за счет налога с продаж. Разумеется, приток зарубежных покупателей зависел от колебаний курса марки; в общем, она падала (в июле 1921 года за доллар давали 76,6 марки, к январе — уже 191,8), но были и периоды, когда падение приостанавливалось и марка на время даже «тяжелела». В ноябре, когда был зафиксирован самый низкий ее курс, Кёльн подвергся настоящему нашествию голландцев, бельгийцев и датчан, которые буквально сметали все с полок. Власти с согласия Верховного комиссариата ввели ограничения на отпуск иностранцам продовольственных товаров и одежды, чтобы предотвратить дефицит или скачкообразный рост цен, но эта мера имела и обратную сторону: уменьшились поступления от налога с продаж.

Поступлений от таможенных сборов не было вовсе; таможня всегда подчинялась центральной власти, но на оккупированной территории ее юрисдикция не действовала. Дефицит местного бюджета теоретически должен был покрываться займами от Рейхсбанка, но никогда нельзя было сказать наверняка, когда поступят субсидии из центра, в каком количестве и поступят ли вообще. Именно финансовые проблемы города побудили Аденауэра выступить со своей первой отчетливо антипрусской речью. Объясняя депутатам городского собрания причины плачевного состояния городского бюджета, он заявил, в частности: «Пруссия планирует новое наступление на финансы общин. Что она сделала? Она отдала рейху все железные дороги — отрасль весьма прибыльную, зато оставила за собой обязательство платить за них их долги. А чтобы их заплатить, она повысила в свою пользу процент отчисления от подоходного налога». В результате, продолжал Аденауэр, ему нечем оплачивать жилищное строительство, и вообще существующую систему финансовых отношений между Берлином и регионами «нельзя далее терпеть». «Самое лучшее в нынешних условиях — это купить имение и стать прусским помещиком», — съязвил он под конец. В устах председателя Государственного совета Пруссии это была весьма смелая шутка.

Речь Аденауэра произвела фурор. Она дала дополнительные аргументы тем, кто утверждал, что все беды Рейнланда идут от Пруссии, что стоит только разорвать связывающую с ней пуповину, как сразу все волшебно переменится: оккупанты уйдут, и вместо этого на провинцию прольется золотой дождь зарубежной помощи. Именно такими идеями руководствовались по крайней мере промышленные магнаты Рейнланда. Они, эти идеи, получили особо широкое хождение после того, как во главе французского правительства в январе 1922 года оказался явный «ястреб» — Раймон Пуанкаре. Он не оставил никаких сомнений, что будет добиваться беспрекословного выполнения немцами всех без исключения статей Версальского договора — от первой до последней. Неудачный исход Генуэзской конференции и падение в ноябре того же года кабинета Вирта, казалось, подтверждали правоту олигархов. Как было отмечено в очередной сводке составлявшихся в Форин офис «Обзоров ситуации в Центральной Европе» за 2 ноября 1922 года, «директор крупнейшего вестфальского промышленного концерна выразил обоснованное мнение, что не позднее чем через год французы добьются реализации своей цели — создания буферного государства в Рейнланде». Характерно, что авторы обзора не просто воспроизвели это мнение, но и назвали его обоснованным.

Политики двигались как но тонкому льду: одно неловкое движение могло вызвать катастрофические последствия. Между тем особой ловкости от нового главы центрального германского правительства, Вильгельма Куно, бывшего директора судоходной компании ГАПАГ, было трудно ожидать. Близилась развязка.

Разные представители немецкой деловой и политической элиты предлагали разные рецепты противодействия французским замыслам. В донесении, направленном в Лондон 12 декабря 1922 года, упомянутый Джулиан Пиггот сообщал о трех таких рецептах, которые были изложены ему их авторами в ходе трех доверительных бесед, состоявшихся за день до этого. Первый был представлен д-ром Карлом Мюллером, председателем Союза работодателей Рейнланда. В записи Пиггота это выглядело так: «Перед лицом предстоящей оккупации Рура французами, которая наверняка вызовет бурю возмущения в Германии, рейх должен будет сосредоточиться на восстановлении России, чтобы затем повести «освободительную войну» совместно с ней». Мюллер заявил о том, что немцы вынуждены будут с этой целью вступить в переговоры с Советами. За этими идеями вряд ли скрывался какой-либо серьезный план, скорее речь шла о том, чтобы попугать союзников.

Другой вариант изложил близкий друг Стиннеса, д-р Пауль Сильверберг. По его мнению, оккупация Рура в конечном счете «привела бы к достижению взаимопонимания между французскими и немецкими промышленниками — без Англии и против нее». Он сам, Стиннес и Клекнер готовы в любой момент выехать в Париж и «вступить в прямые переговоры относительно репараций». Проект отдавал явно авантюрным духом: два-три олигарха вряд ли сумели бы распутать туго затянутый политиками узел.

Третий выход предложил наш герой. Он констатировал, что целью французской политики является «расчленение Германского рейха», и в качестве единственного средства противодействия этим замыслам выдвинул свою старую идею, сформулированную еще в 1919 году: создать в рамках рейха Рейнско-Вестфальское государство. Аденауэр посоветовал Пигготу использовать все его влияние, чтобы побудить президента Эберта и правительство Куно выступить с соответствующей инициативой: только это сможет остановить Пуанкаре.

Для самого Пиггота наиболее важным представлялось то, что, по его мнению, объединяло все три проекта: «большое значение, которое все три моих собеседника придавали сохранению британской оккупации Кёльна». Английские гарнизоны — это «последний оплот западных немцев против наполеоновских планов французского правительства». Верно: англичане не имели оснований для одобрительного отношения к агрессивной антигерманской политике Пуанкаре, однако они не собирались портить с ним из-за этого отношения, тем более что в это время в Лозанне проходили весьма деликатные переговоры по Ближнему Востоку.

В результате Пуанкаре получил зеленый свет, хотя даже бельгийцы, столь пострадавшие от немецкого нашествия, испытывали сомнения в мудрости радикального решения.

События развивались в убыстряющемся темпе, и их нельзя было ничем остановить. 2 января 1923 года правительство Куно выступило с примирительным жестом: оно заявило о готовности выплатить двадцать миллиардов золотых марок (около пяти миллиардов долларов) при условии предоставления рассрочки и международного стабилизационного займа. В ответ на это союзники должны были немедленно вывести свои войска из Дюссельдорфа, Дуйсбурга, Рурорта и гарантировать последующий их вывод со всей территории Рейнской области. Было уже поздно: еще 26 декабря репарационная комиссия констатировала невыполнение Германией ее обязательств. Пуанкаре предпочел проигнорировать новый демарш немцев. 9 января вердикт репарационной комиссии был утвержден правительствами Франции, Бельгии и Италии. 11 января французские и бельгийские войска вторглись в Рур.