Глава шестая Кризис

Глава шестая

Кризис

Предложив отложить совещание в верхах на несколько месяцев, отец не скрывал, что разговаривать намерен только с новым президентом США. Для полновесного совещания четырех держав условия так и не сложились. Его успех или неуспех зависели от договоренности между США и СССР: ни гордый де Голль, ни осторожный Макмиллан не хотели вторично выступать в качестве зрителей при взаимной пикировке руководителей двух сверхдержав. И отец, и Джон Кеннеди придерживались мнения, что разумно им предварительно встретиться, познакомиться, попытаться нащупать почву для соглашения и в случае положительного результата подготавливать четырехстороннюю встречу.

Отца мучило топтание на месте в переговорах о разоружении и запрещении ядерных испытаний. Пришло время определяться. Без опробования боеголовок межконтинентальные ракеты: янгелевские Р-16, королёвская «девятка», челомеевская «двухсотка» — теряли значительную часть своих возможностей.

Мир мог качнуться как в сторону разоружения, так и в сторону качественного изменения вооруженных сил, перехода к ракетному противостоянию, равновесия взаимного уничтожения. Заявления отца, что в наши намерения война не входит, что мы силой примера будем доказывать преимущества нашей социальной системы, на веру не принимались.

Отсутствие договоренности о разоружении делало возобновление испытаний реальностью.

Другим больным вопросом оставалась Германия.

Возможные темы для обсуждения не ограничивались этими двумя, но именно от них зависело продвижение в любом направлении: везде собеседники наталкивались или на разоружение, или на германскую проблему. О целесообразности диалога думали в обеих странах, но инициативу взял на себя президент Кеннеди. Вскоре после вступления в должность он предложил отцу встретиться на нейтральной территории. Задумались о месте проведения совещания. Женеву и Париж отвергли, там представители четырех держав уже заседали или пытались это сделать. Американцы предложили Вену. Отцу казался предпочтительнее Хельсинки, но он не стал настаивать.

Отец направился в Вену 27 мая поездом, со многими остановками. В пути он рассчитывал еще раз обдумать свою линию поведения и немножко отдохнуть. На два дня остановились в Киеве. Отец воспользовался случаем и съездил в Канев поклониться могиле Тараса Григорьевича Шевченко. На денек задержался в Братиславе и в канун намеченной даты, 2 июня, прибыл в Вену.

Встречи проходили интенсивно, один день в посольстве США, следующий — в советском.

На весь стиль ведения переговоров серьезный отпечаток наложила эмоциональность подхода с обеих сторон. Джон Кеннеди очень боялся, как бы его не сочли слабаком, и стремился продемонстрировать свою силу, не прочь был поиграть мускулами.

В подобных обстоятельствах отец никогда не оставался в долгу. Защищаясь, он немедленно переходил в наступление. Поэтому в некоторые моменты дискуссия напоминала выступления на митинге, где каждая из сторон рьяно убеждала другую в преимуществе своего образа жизни, демонстрировала непреклонность и решительность. Стиль, явно не подходящий для такого случая.

Отец доказывал президенту, что пройдет немного времени и Советский Союз оставит далеко позади США, капиталисты будут умолять пустить их в социализм. Ему казалось, еще одно последнее усилие, и наша экономика, экономика других социалистических стран пойдет круто вверх, а к 1980 году мы догоним и перегоним Соединенные Штаты Америки по всем экономическим показателям.

В Вене отцу не удалось убедить президента Кеннеди в своей правоте, но он вынес из встречи впечатление, что Кеннеди — серьезный партнер. Он, естественно, преследует свои цели, но реально оценивает обстановку, а главное, самостоятельно принимает решения. Для отца способность и желание высшего руководителя страны самому влезать в сложные перипетии внешней политики были величайшей похвалой и признанием. Никогда отец не считал Кеннеди слабым президентом. Такое мнение, распространившееся в США, уводит нас в сторону от понимания взаимоотношений, складывавшихся между двумя лидерами. В Вене отец увидел перед собой зрелого политика, с которым можно иметь дело. Можно иметь дело, но нельзя позволять наступать себе на ноги. Отец не собирался отступать от своих принципов ни на йоту. Разговор должен вестись на равных. Как рассказал мне в 1990 году помощник отца Олег Трояновский, после первого дня переговоров, в ответ на вопрос, как ему показался новый американский президент, отец ответил: «Этот молодой человек считает, что, имея за спиной мощь США, он может приструнить нас, заставить плясать под свою дудку. Ничего не выйдет. Ему придется осознать, что мы не меньшая сила, чем США, и говорить следует на равных».

В опубликованных в 1997 году мемуарах «Через годы и расстояния» тот же Олег Александрович напишет, что после первой встречи у Хрущева сложилось впечатление, что «это очень неопытный, может быть, даже незрелый человек. По сравнению с ним Эйзенхауэр — это глубоко мыслящий деятель, с широкими взглядами на действительность».

Какое из этих двух мнений больше соответствует действительности? Оба, потому что они воспроизводят слова, сказанные отцом в разное время и при различных обстоятельствах.

Виктор Михайлович Суходрев, переводчик отца на переговорах в Вене, приводит вообще уничижительную характеристику, данную Хрущевым Кеннеди. Он якобы сказал тогда: «Если сейчас у американцев такой президент, то мне жаль американский народ». Суходрев с ним не согласился.[70]

Такие зарисовки, как мгновенная фотография, выхватывают из множества выражений лица или высказываний одно и запечатляют его навеки. Кеннеди в тот день отцу явно не понравился, особенно, как считал Трояновский, своими общими рассуждениями на идеологические темы. Отцу пришлось отвечать, спор изначально не имел перспективы, но настроение обоим участникам переговоров подпортил изрядно. Вот отец по свежим следам и разрядился на своих.

«Молодой человек» — так назвал он президента Джона Кеннеди и на одном из совещаний в Москве, где повторил свою тираду о наконец-то достигнутом равенстве между СССР и США, равенстве в способности уничтожить друг друга.

На этом совещании присутствовал тогда мало кому известный дипломат по фамилии Шевченко. Впоследствии ему предстояло стать заместителем генерального секретаря ООН, прославиться бегством к американцам, которым он и поведал сенсационную новость: «Хрущев считал Кеннеди слабаком».

Что ж, не будем слишком строги к Шевченко, перебежчикам так хочется подыграть новым хозяевам и подчеркнуть свою значимость. Шевченко это удалось. По миру до сих пор гуляет его версия отношения отца к Джону Кеннеди, легко объясняющая все последующие кризисы. И тем не менее Шевченко не прав. Вернее, он честно рассказал то, что слышал, но слышал он немного. Позволю себе повторить отец считал Джона Кеннеди достойным противником, но ни на минуту не допускал, что может позволить смотреть на себя сверху вниз.

Меня в Вену не взяли, поэтому я не могу рассказать о собственных впечатлениях, основываюсь на многочисленных рассказах отца об этой запомнившейся ему встрече.

А вот что пишет другой непосредственный свидетель, один из ближайших сотрудников президента Пьер Сэлинджер «Несмотря на неудачу в поиске решений большинства проблем, разделяющих Восток и Запад, оба руководителя покинули Вену с увеличившимся уважением и расположением друг к другу Хрущев позже как-то сказал мне при встрече "Мне понравился ваш молодой президент Он хорошо представляет предмет, о котором говорит" Джон Фицджеральд Кеннеди нашел русского лидера "жестким, но не безрассудным Его слова тверды, но его действия осторожны" Их взаимное уважение получило свое выражение позднее в знаменитом обмене персональными посланиями, в котором я служил одним из курьеров»[71]

К чему я цитирую эти противоречивые и порой взаимоисключающие оценки американского президента Джона Кеннеди? В чем их значимость? Ведь со временем мнение о собеседнике может измениться даже на диаметрально противоположное, а сиюминутные высказывания, особенно в своем кругу, позволю себе повториться, часто более отражают настроение и даже самочувствие говорящего, а не его взвешенное отношение к партнеру.

Здесь мне придется забежать на год вперед. Все дело в американской мифологии Карибского кризиса.

Вот ее основные контуры недалекий советский лидер Хрущев на переговорах в Вене счел американского президента Джона Кеннеди слабаком, которым можно манипулировать, решил изменить в свою пользу баланс ядерных сил. Поэтому-то он и установил ракеты на Кубе. Но не на того нарвался, президент Кеннеди пригрозил ему «железным американским кулаком», Хрущев струсил, капитулировал, убрал ракеты с острова, и за это его сняли с работы, отправили в отставку. Многократно апробированный голливудский сценарий о супермене, в первой части во всем уступающем превосходящему его отрицательному персонажу, а затем вдруг преображающемся. Ну а дальше все понятно. Если нет — сходите в ближайший кинотеатр.

Чтобы свести концы с концами, годится любая зацепка, важно любое свидетельство. Они подменяют геополитическую логику, согласно которой ни один реалистично мыслящий политик в мире не может даже предположить возможность заставить американского президента, не важно как его зовут — Кеннеди, Эйзенхауэр, Трумэн или Клинтон, — плясать под свою дудку. Тут дело не в личности, просто он президент сверхдержавы, и этим все сказано. Если помнить эти азбучные истины, отпадет необходимость в коллекционировании слов и фраз, произнесенных в тех или иных обстоятельствах по поводу и без оного. Но пока хватит, к Карибскому кризису мы еще вернемся.

За два дня переговоров в Вене договориться удалось только по Лаосу. Разговор о мирном сосуществовании и разоружении не принес ничего нового. В отличие от предыдущих встреч, с президентом Эйзенхауэром, отец не привез в Вену конкретных предложений, не собирался он идти и на уступки. В 1959 году в Кэмп-Дэвиде он настроился согласиться в качестве первого шага на частичный контроль с воздуха взаимно согласованных приграничных районов.

В 1961 году многое изменилось. Возникшее было у отца желание поверить в честность и миролюбие Белого дома испарилось без следа.

«Сначала У-2, а совсем недавно — Куба! О каком доверии может идти речь?» — так теперь считал отец.

Тем не менее, когда президент Кеннеди предложил объединить усилия для полетов на Луну, 25 мая он направил конгрессу послание на эту тему, и теперь всерьез опасался, что Советский Союз, вступив в лунную гонку, может опередить США. Отец сначала согласился. Правда, в самом общем виде. На следующий день во время встречи в советском посольстве он отверг заманчивую идею, — в ракетных делах оборона так тесно связана с космосом, что разделить их невозможно. О том, чтобы поделиться военными секретами, не могло быть и речи. Условия не созрели. Мы еще слабы, ракет у нас мало, а Кеннеди пришел в Белый дом, эксплуатируя идею советского ракетного преимущества. Вот пусть он и пребывает в заблуждении. Стране требовалось несколько лет, чтобы окрепнуть настолько, что будет не стыдно показать, чем мы на самом деле обладаем.

Когда отец рассказал мне об идее совместной высадки на Луне, я поддержал его: как можно о таком даже подумать? Челомей придерживался иной точки зрения. По его словам, сотрудничество принесло бы большую пользу нам, чем им.

Кеннеди привез в Вену предложение исключить войну как метод разрешения возникающих в мире конфликтов. Отец приветствовал выдвинутую оппонентом идею, тем более что американский президент в качестве аргумента привел расчеты ядерного потенциала двух наших держав. Из них следовало, что США обладают запасом ядерного оружия, способным не единожды уничтожить нашу страну. У СССР, по его словам, хватало средств лишь на частичное уничтожение Соединенных Штатов. Откуда американцы почерпнули свои данные, остается на совести ЦРУ, наши носители, способные доставить ядерные заряды на американский континент, в то время все еще можно было пересчитать с помощью пальцев на руке. В одном они были правы: и такого количества потенциальных термоядерных взрывов достаточно, чтобы посчитать потери неприемлемыми для любой страны.

Сейчас цифры опубликованы. В 1961 году американцы располагали двадцатью четырьмя тысячами ста семидесятью тремя ядерными боеприпасами всех видов против наших двух тысяч четырехсот семидесяти одного. Судите сами, много это или достаточно…

Отец с восторгом воспринял рассуждения президента: впервые США признавали паритетность ядерной мощи двух держав. Что же касалось многократного превосходства США, то он свел все к мрачной шутке: «Мы-де, в отличие от американцев, люди не кровожадные, это они намереваются бить по мертвым, а нам и одного раза достаточно». Этот тезис он потом повторял неоднократно.

Принятие предложения Кеннеди могло сдвинуть прочно увязшие в трясине согласований и возражений переговоры по разоружению, но отец углядел в нем крамолу. И очень серьезную. Американский президент считал необходимым зафиксировать сложившееся на тот год состояние в мире, другими словами, признать господство Западного альянса, НАТО, во всем мире, за исключением «резервации», уступаемой Советскому Союзу. Отец не считал возможным принять на себя обязательства не помогать угнетенным народам в борьбе за независимость. Бурное начало 1960-х годов — кровь в Алжире, бои в Конго, начинающаяся война против колонизаторов в Анголе, столкновения в Лаосе и, наконец, недавняя высадка десанта на Кубе — этот перечень можно было бы продолжить. Пролетарская солидарность не допускала равнодушия, наше место было с восставшими. Мир социализма противостоял миру капитала, свобода противостояла рабству.

Отец категорически отверг, как он считал, провокационное предложение, прочитал Джону Кеннеди целую лекцию об освободительных войнах и их положительной роли в развитии человеческой цивилизации.

Попытка найти взаимоприемлемое решение провалилась.

Еще более драматично происходили переговоры по Германии.

Отец считал себя обязанным найти решение проблемы признания двух Германий, оформления государственного статуса ГДР. В Вене он предпринял последнюю попытку реализовать идею подписания мирного договора с ФРГ и ГДР, с выделением Западного Берлина в самостоятельный вольный город.

Этот вопрос оказался самым болезненным, тут Кеннеди был менее всего готов идти на соглашение с отцом. Общественное мнение США требовало стойкости вплоть до применения силы.

В надежде на то, что оппонент дрогнет, отец решил довести нажим до предела. Правда, ни тогда, ни в последующие месяцы он и не помышлял о возможности применить силу. По его словам, не требовалось ни особых усилий, ни большого ума для оккупации Западного Берлина. Силы союзников там были ограничены. Но потом… Последствия легко предсказывались — война. Она же ни при каких условиях не входила в планы отца.

Вот что он вспоминает о заключительном дне переговоров: «Мы расстались в состоянии нагнетания напряженности, я предупредил президента, что если мы не встретим понимания со стороны правительства Соединенных Штатов в вопросе заключения мирного договора, то будем в одностороннем порядке решать этот вопрос, подпишем договор с Германской Демократической Республикой, и тогда изменятся правовые нормы доступа западных держав в Западный Берлин. Я нагнетал обстановку с тем, чтобы поставить американцев в безвыходное положение и вынудить их признать разумность наших предложений. Иначе произойдет конфликт. Но президент был не готов под нажимом пойти на соглашение. Мои призывы осознать реалистичность наших доводов повисли в воздухе. Мы остались на старых позициях», то есть Соединенные Штаты продолжали отказывать Советскому Союзу в признании его равенства себе на мировой арене, а его союзнику ГДР — в обретении государственного статуса, аналогичного западно-германскому.

Формально же все по-прежнему упиралось в дилемму, кому предъявлять документы: советским или восточно-германским пограничникам.

Пьер Сэлинджер вспоминает, насколько драматично происходил последний разговор двух лидеров. В ответ на заявление президента, что они будут отстаивать коммуникации с помощью вооруженной силы, отец бросил:

— Это ваши проблемы. Президент ответил:

— Это вы, а не я, форсируете изменения в регионе. Хрущев пожал плечами. Его решение было окончательным.

— Эта зима, кажется, будет холодной, — были последние слова Джона Кеннеди. Отец понимал, что иного шанса ему не представится, и наращивал давление.

Уже после отъезда Кеннеди, который торопился на заранее запланированную встречу с Гарольдом Макмилланом в Лондоне, он встретился с Государственным секретарем Австрийского правительства Бруно Крайским. Они были хорошо знакомы со времен заключения государственного договора. Между ними еще тогда установились доверительные отношения.

Крайский играл заметную роль в западной социал-демократии, поддерживал тесные отношения с Вилли Брандтом. Отец рассчитывал через него подействовать на западных немцев.

В своих мемуарах он продиктовал: «Я, признаться, Крайскому повторил то, что говорил Кеннеди. Я надеялся, что если так же остро изложу нашу позицию, то это станет известным не только президенту США, но и Брандту. А от Брандта кое-что зависело, он был тогда бургомистром Западного Берлина. Я думал, что они, возможно, посчитаются с неотступностью наших намерений, не решатся доводить температуру до кипения и, в конце концов, согласятся на разумные условия, с тем чтобы найти решение и прийти к соглашению».

И далее:

«Мы и после встречи предпринимали шаги. Не столько на практике, сколько рекламировали, что намереваемся осуществить наши предложения и подписать мирный договор. Действовали мы довольно энергично, оказывали нажим через печать, во время бесед и встреч. Одним словом, пустили в ход все доступные нам средства, чтобы создать впечатление у наших противников, что если они не поступят разумно и не согласятся с нами, то мы сделаем так, как говорили президенту США».

Кеннеди был готов к силовому противостоянию. Любой его шаг по Берлину навстречу отцу был бы расценен и в Бонне, и в Вашингтоне как проявление слабости, капитуляции перед лицом Советского Союза. Такого президент себе позволить не мог.

По словам отца, расставались они с президентом в мрачном настроении. Отец говорил, что по выражению лица Джона Кеннеди было видно, что он чрезвычайно огорчен отсутствием конкретных договоренностей, тем, что переговоры зашли в тупик.

Отец был настроен более философски, но и его, естественно, не радовал подобный исход. Он говорил по этому поводу:

«Я хотел бы, чтобы мы расставались при другом настроении, но я помочь ничем не мог, потому что политика неумолима. Наше классовое положение не дало возможности прийти к соглашению… А это опять нас отбрасывало к обострению и продолжению «холодной» войны. За это мы должны были платить, потому что опять начиналась гонка вооружений. Одним словом, эта политика была нам уже известна, она обременяет бюджет и понижает экономический потенциал… жизненный уровень наших народов».

Не имело особого значения, кто выглядел мрачнее: и отец, и президент понимали, происходит что-то не то, но идеологическая установка с обеих сторон предусматривала, в конечном счете, победу над противником… или собеседником. Не знаю, как звучит правильно.

Переговоры в Вене не дали результата. А это означало продолжение ядерной гонки. В ноябре 1961 года американцы начнут размещение баллистических ракет средней дальности «Юпитер» в Италии и Турции.

Министерство обороны, конструкторы ракет, самолетов и других видов вооружений продолжали одолевать отца просьбами о возобновлении взрывов. Отцу не хотелось терять накопленный за два с половиной года моратория моральный и политический багаж, но теперь и он склонялся к тому, что другого выхода просто не существует.

Отца беспокоило, что мы проводим еще слишком много взрывов в центре своей территории, в Семипалатинске. Как ни оберегайся, а ветер разносит зараженные радиацией облака по всей округе. Средмашу поручили проработать варианты подземных испытаний. К тому же склонялись и американцы. Они предлагали вообще ограничиться подземными испытаниями. Наши специалисты-атомщики отнеслись к этой идее с недоверием, докладывали отцу, что крайне затруднится проверка эффективности взрыва. Сейчас на полигоне строят сооружения, устанавливают технику и смотрят, что с ней произошло. С переходом под землю придется довериться расчетам.

Министр Ефим Павлович Славский особенно скептически относился к возможности испытания под землей мощных зарядов. В те годы каждый разработчик старался удивить соседа, а главное — начальство все возрастающим эквивалентом взрывной силы своего изделия. От трех мегатонн перешли к пяти, затем к десяти, от них — к пятнадцати, а сейчас говорили о двадцати, пятидесяти и даже ста мегатоннах. О возможности боевого использования подобных монстров слова произносились скороговоркой, глухо, но сами цифры впечатляли. Не избежал их влияния и отец. Он не уставал восхищаться достижениями конструкторов. Конечно, о подземных испытаниях таких фантастических зарядов не шло и речи.

Американцы не гнались за рекордами. Они остановились на мощности около двадцати мегатонн и стали резко снижать как вес заряда, так и его эквивалент. Люди рациональные, они подсчитали, что больше напакостишь, усеяв землю сравнительно слабыми взрывами (в несколько сот килотонн), чем гигантским, подобным вулканическому извержению, но единичным, быстро теряющим с увеличением расстояния от эпицентра разрушающую силу ударом. Кстати, их заряды очень хорошо укладывались в концепцию подземных испытаний.

Немаловажным аргументом со стороны Министерства среднего машиностроения служило и возрастание стоимости испытаний: на каждый взрыв придется рыть специальную шахту. А ведь зарядов за эти годы наделали десятки.

Тогда отец попросил перенести максимально возможное количество взрывов из Семипалатинска на Новоземельский полигон. Работать там, конечно, несравненно сложнее — Крайний Север, но все-таки подальше от населенных районов.

Напомню, что Новоземельский ядерный полигон ведет свою историю с 21 сентября 1955 года, в тот день там прошло первое подводное атомное испытание. За время его существования там произвели 132 взрыва: 83 воздушных, 42 подземных, 3 подводных, 3 надводных, 1 надземный, общей мощностью 240 мегатонн.

Славскому отец поручил еще раз тщательно проработать технические аспекты проведения подземных испытаний. Экспериментальную шахту на Семипалатинском полигоне как раз заканчивали, первый подземный взрыв можно было произвести уже в этом, 1961 году. Как и в случае с подземными стартовыми позициями ракет, отец посоветовал связаться с угольщиками. Их опыт, по его мнению, мог оказаться полезным.

Хотя отец внутренне созрел, решился на возобновление взрывов, он хотел еще раз проверить себя и назначил на 10 июля в Овальном зале Кремля широкое совещание с привлечением специалистов: ученых, конструкторов, испытателей, военных.

Большинство участников поддержали идею возобновления испытаний, считали, что мы и так потеряли слишком много времени, позволили американцам оторваться, получить преимущество.

Отец рассказал, что против выступил один Сахаров.

О расхождениях с Сахаровым отец очень сожалел. Андрей Дмитриевич не первый раз выступал против испытаний. Его записки отцу о вреде взрывов, их пагубном влиянии на все живое сыграли немаловажную роль при принятии решения об объявлении моратория. Сахаров возражал против проведения серии испытаний в 1958 году. И вот теперь он, предваряя обсуждение на совещании, направил Хрущеву новую записку, где отмечал, что возобновление испытаний после трехлетнего моратория подорвет переговоры о прекращении испытаний и о разоружении, приведет к новому витку гонки вооружений…

Отец с сожалением признался, что не сдержался и резко ответил Сахарову.

«Неужто я обо всем этом не знаю, — выговаривался в сердцах отец на следующий вечер, — но ведь американцы о разоружении и слышать не хотят. Он говорит о гуманизме, а я должен думать о безопасности страны. Начнись война, скольких людей ждет смерть, если мы не сумеем дать достойный отпор».

Отец считал, что его положение тяжелее и сложнее, чем Сахарова, ведь именно ему приходится принимать окончательное решение. И он принял его в пользу возобновления взрывов.

Началась подготовка к испытаниям. Официальное объявление об их возобновлении планировалось сделать в конце августа.

Аналогичная дилемма встала и перед американским президентом, и он мучился сомнениями — начинать, не начинать, и на него давили военные, и он, в конце концов, дал команду готовить взрывы.

В июле отец высвободил «окошко» и отправился в Крым. Как обычно, отдыхал он всей семьей, с детьми и внуками. Засобирался в «Нижнюю Ореанду» и Челомей. Он хотел рассказать отцу о своих новых проектах, а возможно, просто опасался конкурентов. В санаторий, примыкающий к даче отца, уже приехал Королев, а следом за ним Туполев.

Челомей в то лето грезил новым оружием — глобальной ракетой (ГР-1), способной преодолеть зарождающуюся противоракетную оборону. Впервые он упомянул о ней на встрече с отцом в апреле 1960 года.

Теперь фантазия превратилась в конкретную инженерную идею. Челомею не терпелось доложить отцу и с его благословения приступить к проектированию. С помощью «двухсотки» он предлагал запускать на орбиту ядерный заряд — спутник, который неожиданно, после выдачи по команде с Земли тормозного импульса, по известной только нападающей стороне траектории сваливался бы на голову противника. Военные поддерживали этот проект.

В самом замысле глобальной ракеты оставалось много неясного. Если она запускается меньше, чем на виток, то все понятно — та же боеголовка, но обрушивающаяся на противника с тыла. Челомей же предлагал использовать годами вращающиеся над Землей долго живущие бомбы-спутники. А если войны не будет? Уводить их на еще более высокие орбиты и оставлять в качестве сувениров для потомков? А если американцы надумают сбивать их или, того хуже, спроектируют космические корабли, способные снимать спутники с орбиты? Не такая уж дикая мысль. Тогда, чтобы их защитить, надо выводить на орбиту боевые станции, начиненные снарядами. На многие вопросы еще предстояло найти ответ.

Отец долго расспрашивал Владимира Николаевича. Они обстоятельно беседовали под полотняным грибком на берегу моря. Кто мог подумать, что здесь обсуждается возможность переноса ядерной войны в космос. Тогда в этом никто не видел ничего противоестественного, просто делался еще один логический шаг в гонке вооружений.

Отец дал добро на начало работ. Велись они в состоянии особой, даже по тем временам, секретности. А как же иначе? Мы делали неизвестное миру оружие, способное изменить расстановку сил на планете. Все получалось, как и было задумано. Настало время изготовления опытных образцов. А там проведение испытаний и…

В середине августа 1962 года отец совершил не объяснимый для меня в те годы поступок. Он рассказал о нашем проекте… американским журналистам. Еще раньше он упомянул о глобальной ракете в одном из выступлений.

Мне подобное легкомыслие представлялось совершенно недопустимым, почти преступным. Улучив удобный момент, я вывалил свои претензии отцу. Поначалу он, хитро улыбаясь, попытался отмолчаться, но я назойливо возвращался к волнующей меня теме. В конце концов он сдался.

— Неужели ты не понимаешь, что никто не позволит вам запускать такую штуку на орбиту? Это не просто очень опасно, это сродни сумасшествию, — назидательно проворчал отец.

Я растеряно выдавил из себя:

— Так зачем?…

— Пусть в Вашингтоне поломают голову, — улыбнулся отец. — Одна мысль о висящем над головой ядерном заряде охладит их пыл. Так что работаете вы не впустую.

Я ничего не ответил, чувствовал себя уязвленным, обманутым.

Разработка глобальной ракеты закончилась бумагой, комплектом чертежей. К ее изготовлению мы так и не приступили. Идея, однако, оказалась живучей. Вслед за Челомеем глобальной ракетой увлеклись и Королев с Янгелем. В апреле 1962 года работы всех трех ОКБ оформили постановление Правительства. Королеву «посчастливилось» больше, чем нам, в 1964–1965 годах он сделал несколько полноразмерных макетов ГР-1 (и Королев, и Челомей использовали одну и ту же аббревиатуру), но дальше разработка не пошла. Эти макеты потом регулярно провозили во время парадов по Красной площади. Как свидетельствуют архивы, американцы заглотнули наживку отца, потратили большие деньги, пытаясь создать оборону от несуществовавших глобальных ракет.[72]

Янгель довел дело до логического завершения, создал летающий образец. В 1968 году его глобальную ракету Р-36-0 приняли на вооружение и развернули ее серийное производство. Но и Брежнев, который к тому времени сменил отца в Кремле, вывести ядерные заряды на боевое дежурство на орбиту в космос не посмел.

Другим пляжным собеседником отца был Королев. В тот год темой их разговоров вновь стала новая тяжелая ракета, способная потягаться с американцами в гонке за Луну. Сейчас, после «нет», сказанного президенту Кеннеди, следовало определиться. Отец не собирался отступаться от нашего неоспоримого превосходства в космических исследованиях, но и прикидывал, во что все это обойдется.

В необходимости соревнования, кто первым высадится на Луну, Королев не сомневался. Правда, предварительные проработки свидетельствовали, что на орбиту придется вывести около 75 тонн. Цифра по тем временам казалась непостижимо огромной — целый вагон. Отец поинтересовался, какая же ракета способна вытянуть подобную махину. Королев ответил, что он рассчитывает уложиться в стартовый вес 2200–2500 тонн.

«Почти десять "семерок"…» — неопределенно протянул отец.

Формально очередная версия Н-1 была уже включена в новое постановление правительства, вышедшее незадолго до встречи, 13 мая 1961 года. Правда, звучало постановление для Королева не очень обнадеживающе: «О пересмотре планов по космическим объектам в направлении задач оборонного значения». Энтузиаста по натуре, отца тем не менее беспокоило повальное увлечение космосом, тогда как нужной для обороны страны межконтинентальной ракеты все еще не было. Вот он и решил этим постановлением охладить горячие головы.

Королев понимал, что в постановление-то он попал, но без поддержки отца ему не обойтись. Сегодня — одно постановление правительства, а завтра может выйти новое.

Отец позволил себя уговорить. Он столько поставил на наши ракетные достижения, что отказываться от дальнейшего продвижения вперед представлялось просто неразумным. К тому же, отец был таким же мечтателем, как и Королев. В этом они походили друг на друга. Отцу донельзя хотелось стать современником первого человека, ступившего на иную планету. Особенно советского. Столько увлекательного открывалось впереди: космос, Луна, коммунизм. Дух захватывало, на какие высоты советская власть вознесла русского человека!

Встречей на пляже Королев остался доволен: отец, хотя и с оговорками, на его стороне.

Сговорились, что Королев продолжит работы и, когда прикидочные расчеты будут готовы, доложит на Совете обороны. Тогда, ориентировочно зимой будущего года, и примут окончательное решение.

На прощание Королев, суеверно постучав по деревянной крышке пляжного столика, напомнил, что космический полет Титова намечен на начало августа.

Неожиданно для меня отец не приказал — попросил осуществить запуск не позднее десятого. Обычно он в такие дела старался не вмешиваться. На сей раз он изменил своему правилу.

Королев с готовностью согласился.

— Давайте назначим на седьмое, — улыбаясь, произнес он.

— Ну, вот и договорились, — отозвался отец.

Он пообещал, что встречу Титову устроят такую же, как Гагарину. Пусть только возвращается невредимым.

Только потом я догадался, почему первая декада августа была для отца предпочтительнее второй. В голове у отца запуск Титова увязывался с установлением границы в Берлине, но тогда это была тайна за семью печатями.

Не могу не вспомнить и о разговорах с Туполевым. Если Челомей и Королев, сколь бы дружескими и располагающими ни казались встречи, тем не менее докладывали Председателю Совета Министров СССР, то тут уже беседовали два человека, прожившие большую жизнь и знающие цену и ей, и себе, и собеседнику.

Положение прославленного туполевского конструкторского бюро в те годы стало нелегким. Отец не считал больше необходимым расходовать миллиарды на создание тяжелой бомбардировочной авиации. Для противостояния с США, по его мнению, достаточно и ракет. Работы над последними двумя самолетами: сверхзвуковым бомбардировщиком Ту-22 и дальним тяжелым перехватчиком-ракетоносцем Ту-28-80 — подходили к концу. Новых военных заказов не предвиделось.

Конечно, оставались пассажирские самолеты. Прогремевший на весь мир Ту-104 вывел в свет целое семейство Ту. Но до сих пор считалось, что пассажирская авиация — это только протока, чуть отвернувшая от основного русла авиации военной. Так было. И так, считал Андрей Николаевич, будет на его веку.

В ракетную технику ход ему оказался заказан. Устинов бдительно охранял крепко запертую дверь. Следовало искать иное приложение сил. На сей раз Туполев пришел с предложением построить самолет с атомными двигателями, способный без посадки не раз облететь земной шар.

В те годы увлечение атомной энергией стало повальным. В качестве двигательных установок атомный реактор, представлялось, не имел соперников. Вовсю проектировались и строились атомные подводные лодки. Атомный ледокол «Ленин» потрясал воображение бывалых полярных капитанов.

И вот теперь — самолет!

За реактивный двигатель для атомного самолета брался Николай Дмитриевич Кузнецов, давний соратник Андрея Николаевича по работам над Ту-95 и Ту-114. Вместе они сделали предварительный проект, и сейчас представился случай доложить о проработках начальству.

Командование Военно-воздушных сил новую идею не поддерживало, считало самолет опасным для экипажа и аэродромных служб, с одной стороны, и не сулящим особых преимуществ в воздухе — с другой. Но Туполеву и Кузнецову не впервые приходилось проталкивать свои новинки в обход генералов. Отец выслушал рассказ о новом самолете, не перебивая. Такое поведение свидетельствовало, что излагаемый предмет не вызывает особого интереса. Туполев об этом знал, но отступать не собирался.

Отец вспомнил о своем давнем разговоре с Андреем Николаевичем — о невозможности создания бомбардировщика, способного эффективно действовать против США, и задал те же вопросы: «Сможет ли он преодолеть систему ПВО, развернутую на Североамериканском континенте? Какова ожидаемая скорость и высота полета нового самолета?»

Туполев ответил, что чудес ожидать не приходится. За неограниченную дальность необходимо платить, ядерные силовые установки тяжелы сами по себе, требуют дополнительной защиты. Поэтому скорость получается околозвуковой, а высота полета стандартной — десять-двенадцать километров.

Отец покачал головой:

— Вы же еще когда говорили, что с такими параметрами соваться в США незачем, собьют без труда.

— Мое дело придумать техническое решение, а уж вам решать, покупать его или нет, — не то немного обиделся, не то просто грустно пошутил Туполев.

Им обоим уже стало абсолютно ясно, что предложение не проходит. Однако отцу не хотелось расстраивать гостя. Он поинтересовался, нет ли возможности сделать дальний пассажирский самолет с атомными моторами. Андрей Николаевич только махнул рукой: абсолютно исключено — на эффективную защиту пассажиров от излучения потребуются такие веса, что самолет вообще не сможет взлететь. К тому еще добавлялась проблема заражения аэродромов при взлете и посадке.

Правда, атомный проект не забросили. Какое-то время работы продолжались. Сделали специальную летающую лабораторию — самолет со смешанной силовой установкой, оснащенной ядерной турбиной. Однако постепенно усилия сошли на нет, оправдались самые пессимистические прогнозы: эксплуатировать подобный самолет, даже при легкомысленном отношении к радиации, которое существовало в те годы, не представлялось возможным. В США тогда тоже начались проработки атомного бомбардировщика, и с теми же результатами.

При очередной встрече отец, окончательно потерявший интерес к атомному бомбардировщику, посоветовал Андрею Николаевичу переключиться на пассажирские лайнеры, особенно его привлекала возможность создания сверхзвукового пассажирского самолета. С той поры Ту-144 стал главной задачей ОКБ, на реализацию которой ушли многие годы напряженного труда и многие миллиарды рублей.

Мне не хотелось бы своим рассказом создать впечатление, что отец занимался рассмотрением столь важных дел, определяющих обороноспособность страны, походя, сидя в шезлонге на берегу моря или гуляя по тропинкам подмосковного леса.

Просто мне не приходилось присутствовать при его встречах с конструкторами, военными, учеными в кремлевском кабинете. О тех беседах до меня доходили лишь отзвуки, пересказы участников, реакция отца на удачные или, как он считал, бросовые предложения. О некоторых событиях я вообще ничего не знал.

Я подробно описываю факты, которым мне довелось стать свидетелем, а местом их действия, естественно, чаще всего оказывался наш дом.

О Германии отец думал неотступно.

Возможность одностороннего заключения мирного договора он больше всерьез не рассматривал. Здесь ничего не стоило перегнуть палку. Конечно, без обострения отношений с США, считал отец, не обойтись, но он не намеревался выходить за рамки дозволенного Потсдамскими соглашениями.

После долгих колебаний отец пришел к выводу, что единственный выход: «закрыть все входы и выходы, закупорить все лазейки».[73] Решение оформилось во время отпуска, к тому времени отец перебрался из Крыма в Пицунду. Он считал, я повторю, что если захлопнется дверь, ведущая на Запад, люди перестанут метаться, начнут работать, экономика двинется в гору, и недалек тот час, когда уже западные немцы начнут проситься в ГДР. Тогда уже ничто не сможет помешать подписать мирный договор с двумя германскими государствами.

Пока же вырисовывался первый шаг: приостановить отток людей, овладеть положением. Как это сделать? Наиболее сложно разъединиться в Берлине, ведь сектора, позволю себе повториться, порой разделяются условной линией, проходящей по проезжей части улиц. Один тротуар в одном секторе, другой — в другом. Перешел улицу — и ты уже за границей. Когда проводили разграничительные линии, никто не думал, что может зайти речь о границе, о пограничниках, пропусках, визах. Пока эти линии оставались только на бумаге, теперь отец искал способ их материализации.

Отец попросил нашего посла в ГДР Первухина прислать ему подробную карту Берлина с нанесенной на ней демаркационной линией.

«Разграничения на карте были сделаны неточно, — вспоминает отец, — нельзя было судить о возможности установления твердой границы с контрольно-пропускными пунктами. Я решил, что это сделано из-за недостаточной квалификации людей, размечавших карту. Да это вполне понятно, они не специалисты.

Я снова позвонил послу и попросил: "Товарищ Первухин, в карте, которую вы мне прислали, трудно разобраться. Она не позволяет судить о возможности установления границ. Пригласите командующего нашими войсками (тогда там командовал Якубовский) и передайте мою просьбу сделать в его штабе карту Берлина с нанесением границы и замечаниями о возможности установления контроля над ней. После этого доложите товарищу Ульбрихту. Пусть он посмотрит и скажет, согласен ли он обсудить эти вопросы".

Прислали новую карту. По телефону посол сообщил, что Ульбрихт полностью согласен. Он передал, что это правильно, что это оздоровит сложившуюся ситуацию, что это единственная возможность стать хозяевами положения.

Я посмотрел, там было показано, где могут быть установлены контрольные ворота, и пришел к выводу, что границу установить в Берлине возможно. Правда, с большими трудностями».

Отец решился. Ему казалось, что установление пограничного контроля не должно вызвать излишне яростной реакции наших бывших союзников. Ведь их право беспрепятственного передвижения между зонами оккупации сохранялось. В этом было существенное отличие от предыдущих предложений и угроз, связанных с заключением мирного договора и передачей контрольных функций правительству ГДР.

Пропуска и другие пограничные формальности устанавливались только для немцев, а о них в Потсдамском соглашении не говорилось ни слова.

Он понимал, что существует определенный риск. Наиболее опасен первый момент физического установления контроля над границей: проведение разграничительной линии, установка шлагбаумов в местах проезда. Внезапный шок может повлечь за собой не до конца продуманные поступки. Тем не менее он посчитал риск оправданным. Об установлении непроницаемой бетонной стены и речи не было. Это чисто немецкое изобретение.

Получив согласие и поддержку Ульбрихта, отец решил, что пора действовать. Он вызвал в Крым Громыко и его заместителя Семенова, ведавшего германскими делами. Требовалось тщательно просчитать все возможные дипломатические шаги. В результате выработали план действий, получивших впоследствии в мире название второго Берлинского кризиса.

Все готовилось в строгой тайне. На возведение сооружений отводилось минимум времени. Работы следовало окончить раньше, чем на той стороне решат, что же им предпринять. Легче помешать проведению работ, чем ломать уже сделанное.

«Мы не хотели, чтобы на границе стояли наши войска, — продиктовал отец в своих воспоминаниях, — это функции самих немцев… Западные немцы тоже сами охраняли свои границы.

За немцами у границы должна была стоять цепочка советских войск в полном вооружении. Пусть Запад видит, что хотя немцы стоят жиденькой цепочкой и разорвать ее не представляет больших усилий, но тогда вступят советские войска.

На контрольных пунктах… где должны были проезжать представители западных держав, у шлагбаума должен стоять наш офицер и пропускать их без задержек, как и раньше».

С таким планом отец в последние дни июля возвратился в Москву. На специально собравшемся Президиуме ЦК он изложил свои соображения. На сей раз в зале было минимум посторонних лиц, информация не должна была просочиться через плотно закрытые двери.

Обсуждения по существу не произошло, выступавшие поддерживали предложенный план, полагаясь на авторитет отца. «Товарищи согласились, что это единственная возможность создать стабильное положение в ГДР», — отмечал он.

Отец не хотел действовать в одиночку. Риску подвергались все участники Варшавского договора, и он решил обсудить намеченный шаг с союзниками. На 4–5 августа назначили заседание Консультативного комитета стран — участниц Организации Варшавского Договора. Накануне, 1 августа, отец уточнил последние детали с Вальтером Ульбрихтом, они проговорили более двух часов. В целях обеспечения секретности собрались в Москве тайно. Нигде в печати не проскользнуло ни строчки. Не просочилась информация и на Запад. В заседании участвовали только первые секретари центральных партийных комитетов и главы правительств. Вся свита осталась дома.

В те дни я еще не подозревал, что что-то вообще затевается, поэтому вернусь к записям отца.

«Мы изложили эти вопросы и высказали свою точку зрения. Все представители социалистических стран с восторгом согласились и выразили уверенность, что мы успешно проведем мероприятия и этого «ежа», грубо выражаясь, западные страны проглотят».

Публично отец продолжал бомбардировать Запад различными предложениями. 1 июля ГДР выдвинула так называемый немецкий план мира. Он не был столь уж плох и неприемлем: совместная комиссия представителей парламентов и правительств обеих Германий должна была разработать предложения по заключению мирного договора. Вот только, как больной зуб, торчал там вольный город — Западный Берлин. Однако правительство ФРГ отвергло саму идею совместного обсуждения. На их картах ГДР отсутствовала.

8 июля на торжественном собрании выпускников военных академий в Кремле отец предложил созвать конференцию на высшем уровне для обсуждения проблемы мирного договора с Германией. Дальше наступил перерыв. Никаких инициатив, полное затишье. В ГДР спешно заготавливали столбы, немцы получали с советских армейских складов и подтягивали к границе тонны колючей проволоки, сваривали металлические заграждения. Подобную деятельность долго в тайне удержать было невозможно, но исполнители сами не знали, для чего все это нужно. Поползли самые невероятные слухи.

Тем временем тон дипломатических документов изменился, он стал резче и бескомпромисснее.

25 июля раскатами грома прогремело заявление президента Кеннеди. Он предупредил, что любые шаги, связанные с выполнением угрозы отца заключить мирный договор с ГДР, натолкнутся на решительное сопротивление Соединенных Штатов. В выступлении по телевидению Кеннеди объявил о готовности воевать за Западный Берлин. Свои слова президент подкрепил решительными действиями, объявил о призыве на действительную службу 250 тысяч резервистов и о приведении стратегической авиации в пятнадцатиминутную готовность.

3 августа в Москве опубликовали меморандум правительства СССР, направленный правительству ФРГ, о мирном договоре с Германией. Одновременно ноты аналогичного содержания ушли в столицы держав-победительниц. Лейтмотивом меморандума служило утверждение, что ныне не существует ни единой Германии, ни общегерманского правительства. Раскол страны произошел по социальному признаку, и его необходимо признать. Это объективная реальность.

7 августа в космос полетел Герман Титов. Отец, как и обещал Королеву, к этому дню вернулся в Москву. Вечером в телевизионном обращении к стране он дал решительный ответ президенту США.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.