Глава 14 Кризис

Глава 14

Кризис

Он рожден страной, где человеку все дается ненадолго.

Альбер Камю, «Лето в Алжире»[8]

Сейчас, когда я размышляю о тех временах, слушая радио или читая газетные заголовки, Москва представляется мне дикой пустыней в обломках после выплеска огромной энергии. Я уехал из России после того, как схлопнулся экономический пузырь 90-х годов и последствия этого ощущались наиболее остро. Тогда маятник общественного сознания дошел до низшей точки в своем движении от очарования диким капитализмом к тоске по сильной руке и порядку.

Созданная Борисом Ельциным неуправляемая, но свободная Россия летом 1998 года стала тонуть. Тогда я был корреспондентом журнала «Ньюсуик», и круг моих обязанностей стал иным, чем в «Москоу ньюс». Я уже не рыскал в поисках сюжетов из скрытой жизни города, теперь меня возили в синем «вольво» из Думы в министерства, и я писал глубокомысленные и отшлифованные статьи о высокой политике.

Мое новое положение открывало передо мной захватывающую панораму того, как постепенно возвращались прежние порядки. В застеленных коврами коридорах Белого дома нарастала нервозность. Заместитель премьера Борис Немцов, ведущий реформатор, уверял, что все будет хорошо, и в подтверждение своей точки зрения чертил в моем блокноте какие-то запутанные графики. Глава налоговой службы Борис Федоров, борец за реформы в тяжелом весе, с маниакальным упорством твердил о необратимости российских реформ. Но во всех кабинетах правительственных чиновников, где я бывал, улыбки были принужденными, а уверенность — наигранной. В глубине души все боялись, что очень скоро все прогнившее здание рухнет. Приближалось время расплаты за наглый захват обанкротившихся предприятий, за растраты и хищения, за всю эту оргию наживы, развязанную новыми хозяевами России, и все понимали — это будет для них катастрофой.

Первым признаком приближающегося конца стало пикетирование Белого дома и Думы съехавшимися со всей страны шахтерами — они стучали своими касками по тротуарам города и мраморным лестницам парламента. Этот настойчивый барабанный бой, подобно отдаленному грому, проникал в Белый дом сквозь тонированные окна швейцарского производства.

Тем же летом Ельцин выписался из больницы, чтобы присутствовать на церемонии захоронения останков последнего российского императора и членов его семьи, убитых большевиками в 1918 году. Церемония происходила в Санкт-Петербурге, в соборе Петра и Павла, где вместе со скорбящими родственниками Романовых оказался и я, единственный из журналистов, кто явился в черном костюме и галстуке. Те минуты, когда в благоговейной тишине несли к алтарю огромные гробы с царственными останками, были исполнены величайшего драматизма и скорби. Ельцин, слегка покачивающийся и скованный, заявил, что Россия признала свое прошлое. Хотя я всегда был восхищенным поклонником Ельцина, но в тот момент он показался мне фигурой трагической, человеком, запутавшимся в сети всепроникающей и всеобъемлющей коррупции и растерявшимся, как и его народ, перед мощным натиском бесчеловечного капитализма, который он собственными руками спустил с узды. Ясно проглядывалась параллель между политическими ошибками последнего российского монарха, приведшими его к трагической гибели, и сейсмическим сотрясением почвы под ногами Ельцина.

Ночная жизнь в Москве стала необыкновенно лихорадочной. Подобно тому, как гремучие змеи предчувствуют землетрясение, бывших партийных чиновников, а ныне «новых русских» богачей охватил ужас перед надвигающейся катастрофой. Где бы они ни собирались, в «Галерее», в джаз-кафе или в «Титанике», сквозь клубы искусственного дыма и стробоскопических пучков света проступала надпись, начертанная на стене невидимой рукой: «Деяния ваши взвешены на весах и признаны преступными».

Предупреждения о грядущем апокалипсисе происходили в точности по Библии: большую часть урожая картофеля погубила безжалостная болезнь, от нескончаемых августовских дождей полегла в поле и стала гнить пшеница, обрекая основное население на голодное существование, тогда как правительственные чиновники спешно вывозили за границу свои непомерные доходы. Пронесшийся над столицей мощный ураган сорвал с куполов Новодевичьего монастыря золотые кресты и разрушил зубцы на Кремлевской стене. В государственный флаг России, развевавшийся над Кремлевским Дворцом съездов, ударила молния, и его сорвало ветром. Даже компания НТВ стала, сама того не подозревая, рупором Армагеддона, включив в программу телевидения на ближайшие выходные показ фильма «Омен» с продолжением. Деревенские старухи, обладающие даром проникать в смысл природных явлений и знамений, сокрушенно качали головами.

Затем с неудержимой яростью природной стихии грянул дефолт. После панического совещания вечером 16 августа 1998 года правительство России отказалось выполнять все внутренние и международные долговые обязательства, обрушив биржу и всего за одну неделю обесценив на две трети рубль.

Новые буржуа, намеревавшиеся с шиком провести зимние каникулы в Анталии, толпились около обанкротившихся банков, пытаясь спасти свои сбережения. В людях мгновенно проснулись древние инстинкты самосохранения. Московские домохозяйки, еще недавно считавшие, что они тоже «живут как люди», стремились истратить неудержимо обесценивающиеся деньги и сметали с полок супермаркетов дорогие спагетти. Их соотечественники победнее скупали товары повседневной необходимости: соль, спички, муку и крупы.

Была призвана на помощь исконно русская изобретательность и находчивость. В газетах стали публиковать советы по экономному ведению домашнего хозяйства, так, в заметке под заголовком «Какие продукты можно хранить долгое время?» читателям не рекомендовали запасаться мясом — ведь бывает, что отключается электричество. Товароведы сети универмагов «Британский дом» снимали старые этикетки, лихорадочно хватались за калькулятор и рассчитывали новые цены, стремительно растущие с каждым днем. Бутики с дорогими вещами в торговом центре на Манежной площади, оформленном с безвкусной роскошью, опустели и превратились в музеи рухнувшего режима.

Два месяца — и полное разорение завершилось. Может, мне так казалось, но осенью 1998 года на улицах Москвы стало темнее, и я физически ощущал этот мрак, как будто яркое неоновое сердце столицы погасло. Я зашел к хозяйке моей съемной квартиры и сообщил, что намерен проявить инициативу и снизить наполовину мою ежемесячную — 1500 долларов — плату. Она поняла, что я не выезжаю, облегченно вздохнула и поблагодарила меня.

Мои западные друзья, внезапно обнаружив, что их пакеты акций испарились, а бизнес погиб, то и дело приглашали меня на прощальные вечеринки. Одну из них устроила в ресторане «Старлайт Динер» гламурная девица из Калифорнии с силиконовым бюстом — та, что организовала торговлю «гербалайфом» по всей России. Чтобы гости не скучали, она пригласила артистов цирка, которые, для увеселения публики, танцевали на битом стекле и протыкали щеки шпагами. Кто-то поставил Битлз — «Get Back» и «Money» — в исполнении АББА.

В преддверии последнего года XX века я и сам оказался в тупике. Я чувствовал себя невероятно измученным и уставшим и вечером замертво падал в постель, а утром просыпался без сил. В очередной раз меня настигла черная депрессия. Я все чаще стал задумываться о смерти Яны, ощущал себя заурядным и выдохшимся. Не в силах выйти на улицу, я долгими вечерами сидел дома у окна, смотрел на бесконечно падающий снег, вслушивался в приглушенный шум улицы.

Я встретил Ксению Кравченко — высокую, стройную девушку, с мальчишеской стрижкой, в поношенных джинсах — на обеде у ее бельгийской подруги, который та устраивала в своей квартире в одном из арбатских переулков. От нашей первой встречи мне больше всего запомнилась не ее внешность, не наш разговор, а почти мистическая, внезапно овладевшая мною уверенность, что эта девушка станет моей женой. Как ни странно, но именно так оно и было. «Внезапно он понял, что всю свою жизнь любил именно эту женщину», — процитировал я друзьям в тот вечер булгаковскую строчку из «Мастера и Маргариты». Через несколько дней мы с Ксенией впервые поцеловались на скамейке у Патриарших прудов, почти рядом с тем местом, где материализовался Воланд.

Ксения была умна и красива — два слова, которые легко произнести вместе. Но на деле каждая мудрая женщина, сознающая свою власть над мужчинами, должна признаться, что в ней есть нечто от горгоны Медузы. При всем своем уравновешенном и миролюбивом характере Ксения обладала поразительной способностью выворачивать людей наизнанку. Уже после нескольких недель нашего с ней общения я почувствовал себя очистившимся, глубоко изменившимся. Иногда этот процесс проходил для меня весьма болезненно, но результаты были поистине восхитительными.

Конец безумных 90-х. Оуэн и Ксения на праздновании Хэллоуина в Доме ученых. 1999 год.

У нас не возникало никаких критических или драматических ситуаций. Напротив, я часто обнаруживал, что Ксения совершенно безразлична к жизни в целом и ко мне в частности. Казалось, она не желала принимать всерьез все, что происходит вокруг. Вместе с тем она стала зеркалом, в котором я видел свою безжалостно вскрытую душу. Моя страсть к московской фантасмагории, извращенный интерес выискивать самое грязное и прогнившее — все это вдруг показалось мне по-детски глупым, пошлым и фальшивым. Я не успел даже понять, что происходит, как Ксения отсекла меня от моего прежнего порочного «я» и дала мне возможность увидеть в себе человека нормального и здорового — и даже потенциального мужа и отца.

Нравственные устои и уверенность в себе надежно защищали Ксению от грубой действительности, она проходила сквозь всю грязь и низость московской жизни, оставаясь чистой и незапятнанной. Как будто она и ее семья пришли из иной, благородной России. Она вела родословную от старинного рода художников и жила в великолепной квартире, которая принадлежала ее предкам с 1914 года. В доме с антикварной мебелью и картинами царила атмосфера покоя и давно устоявшегося стиля жизни, что мне доводилось наблюдать лишь в старых загородных домах Англии. Их дача на берегу Москвы-реки, на Николиной горе, где я пишу эти строки, соседствует с дачами известных писателей, художников, музыкантов и кинорежиссеров — представителей культурной элиты сталинской эпохи и их наследников, таких, как Прокофьевы, родственники знаменитого композитора, Михалковы и Кончаловские. Семейство Ксении хорошо знает три поколения своих соседей, и кажется, что все они выросли такими же трогательно беспомощными, как обедневшие дворяне из «Вишневого сада». Они принадлежат к тем, кого называют баловнями судьбы, и даже почти вековая история советской власти не оставила на них своих шрамов. Их обаятельная рассеянность и непрактичность не имеют ничего общего с железной волей поколения советских людей, типичным представителем которых является моя мама.

Через некоторое время Ксения перебралась жить ко мне. Мы обедали в спальне с кроваво-красными стенами, любуясь моей кошкой, играющей в лужицах солнечного света на полу у окна. Ксения вставала, когда я уходил на работу, занималась живописью или делала наброски, а когда я возвращался, мы вместе готовили грандиозный обед и пили дешевое красное вино. Никогда я не был так счастлив.

Осенью 1999 года в России разразилась новая война. И началась она не с перестрелки, а с мощных взрывов в подвалах жилых домов на улицах Москвы и Волгодонска. Я видел, как пожарные и спасатели ищут живых людей в еще дымящихся развалинах в Печатниках и на Каширском шоссе, видел разбросанные повсюду взрывной волной свидетельства их скромной, непритязательной жизни. На груде кирпичей валялись деревяшки — все, что осталось от старого дивана, а у меня под ногами с треском лопались детские пластмассовые погремушки. Здесь погибло более трехсот человек.

В терактах обвинили чеченцев, и уже спустя несколько недель танки российской армии ворвались в отколовшуюся мятежную республику. Иностранным корреспондентам запретили передвигаться по Чечне самостоятельно, были разрешены лишь организованные Кремлем поездки на автобусах, но их водители не хотели даже приближаться к передовой линии. Почти всю зиму я изобретал самые разные способы, чтобы тайно проникнуть в Чечню: то с боевиками, то с промосковскими чеченцами, несколько раз мне удавалось затесаться в группу российских журналистов, а иногда я договаривался с русскими командирами, и они разрешали мне побывать в их части.

Во время последней — тринадцатой — поездки с моим другом, Робертом Кингом, фотографом, мы оказались недалеко от села Комсомольское. Российская армия окружила остатки главных сил боевиков, отступивших из Грозного, и целых три дня поливала это небольшое селение огнем ракетных установок и артиллерии. Мы прибыли туда на четвертый день, на рассвете, когда предутренний туман уже начал рассеиваться, и обнаружили, что русские батальоны, которые несколько дней занимали траншеи вокруг села, уже ушли, оставив после себя кучи мусора и глубоко перепаханную гусеницами танков землю. Мы беспрепятственно въехали в Комсомольское.

Другие чеченские города, которые мне уже довелось видеть, в результате мощного обстрела были уничтожены полностью, и на месте домов зияли глубокие дымящиеся кратеры. Это село выглядело иначе. Здесь борьба шла за каждый дом, и стены были испещрены следами от пуль и пробиты снарядами. Обреченные боевики на полях, огородах — повсюду — вырыли неглубокие траншеи и из всего, что попалось под руку, наспех соорудили укрепления. В воздухе сильно пахло кордитом, горелым деревом, взорванной сырой землей и смертью.

Тела мятежников лежали небольшими группами. Первые трупы мы обнаружили в углу одного дома с разбитой снарядами крышей, их свалили в кучу и повернули вверх лицом. Руки у них были связаны, а прострелянная грудь превратилась в кровавое месиво. Чуть дальше мы наткнулись на тело гиганта с рыжей всклокоченной бородой, его руки были связаны за спиной колючей проволокой, а из черепа торчала саперная лопатка, которой его избивали до тех пор, пока он не умер. В узкой канаве мы увидели целую груду мертвых — перед тем как расстрелять мятежников из пулемета, их обвязали вместе одной веревкой, и они так и рухнули, туго притянутые друг к другу. Содрогаясь от ужаса, но подчиняясь профессиональному инстинкту, Роберт делал снимки, а я на ходу записывал увиденное в блокнот, возможно для того, чтобы это не слишком задерживалось в сознании.

Мы насчитали более восьмидесяти трупов, и это только на окраине деревни. Всего под Комсомольском было убито около восьмисот мятежников отряда Руслана Гелаева. Мы не смогли заставить себя идти дальше, да и опасались напороться на мину или задеть «растяжку», и осторожно двинулись к почти дотла сгоревшему блочному дому, в остове которого завывал ветер. Поверх искореженных железных кроватей валялись листы сорванной взрывом крыши. Под одной из балок я заметил, как мне показалось, завернутого в одеяло человека. Подобрав с земли подходящий кусок черепицы, я разгреб в стороны обломки бетона и железа, потом осторожно отогнул угол одеяла, чтобы открыть лицо, и случайно коснулся щеки. Она была совершенно застывшей и твердой, на ощупь не имеющей ничего общего с человеческой плотью.

Погибший был африканцем, скорее всего сомалийцем — у него была совершенно черная кожа и тонкие европейские черты лица. Наверное, он был одним из первых иностранных солдат, пришедших в Чечню, чтобы присоединиться к джихаду, и угодивших на встречу с Создателем в этом мрачном районе Кавказа. Он выглядел приличным юношей — у такого вы спросите дорогу, если заблудились, или дадите ему свой фотоаппарат и попросите снять вас.

Потом — а мне приходилось часто его вспоминать — я представлял себе, как он стоит в аэропорту со своим дешевым чемоданчиком, в синтетическом костюме, взволнованный, но полный энтузиазма, потому что приехал он на священную войну. И я думал о его сестрах и матери, живущих где-то в Африке, занятых своими домашними делами и ссорящихся из-за пустяков, не зная, что их сын и брат лежит мертвым здесь, в изуродованном снарядами чеченском доме, где погиб, сражаясь на чужой войне.

С меня было достаточно. Мы поспешили вернуться к нашей машине — потрепанному военному джипу и его водителю — самоуверенному молодому чеченцу по имени Беслан, который гордился своим водительским искусством. До единственного рейса на Москву из Назрани оставалось всего четыре часа. Беслан обещал, что мы доберемся туда вовремя. Когда мы выкатили на основное шоссе, он выжал сцепление до отказа, и машина стремительно понеслась на запад, к границе с Ингушетией. Мы с Робертом устроились на заднем сиденье вместе с нашим чеченским проводником Мусой, служащим промосковского правительства, который только взмахнул у блокпоста своим правительственным удостоверением, как нас, не задерживая, пропустили. Рядом с водителем сидели два русских милиционера, нанятых нами в качестве телохранителей за 50 долларов в день. Нам оставалось проехать еще полпути, когда мы увидели русский военный вертолет «Ми-24», угрожающе зависший над лесом, откуда поднимались столбы дыма. Вертолет медленно развернулся к нам кабиной и замер в воздухе.

В следующий момент перед лобовым стеклом нашего джипа вздыбилась земля. Я изо всех сил вцепился в спинку переднего сиденья, последовал миг огромного физического напряжения, сменившегося облегчением, когда мое тело, подчиняясь законам физики, вылетело вперед. К счастью для меня, мгновением раньше стекло пробил головой один из наших милиционеров.

Затем на меня нашло невероятное спокойствие. Я лежал на спине, раскинув руки и ноги, и смотрел на облака, плывущие по необъятному небу. Ни до, ни после я не испытывал такой радости от сознания, что я жив, и хотя чувствовал, что получил какие-то серьезные повреждения, эти сигналы звучали тихо и приглушенно, как звонок телефона, который можно проигнорировать. Я медленно провел ладонью по поверхности шоссе, катая взад-вперед крохотные камушки и гравий. Где-то слышались голоса, и я глубоко втянул в себя воздух, ожидая ощутить запах бензина, кордита или пожара, но уловил только аромат земли и цветущей травы.

Я часто вспоминаю этот момент, приписывая ему различные значения. Но единственная мысль, которую я, честное слово, могу отнести к этому мгновению и месту, была следующей: я бесконечно счастлив, что в Москве есть человек, который меня ждет, и я испытывал нестерпимое желание поскорее вернуться к Ксении и больше никогда не уезжать из Москвы.

Надо мной склонилось чье-то бородатое лицо, послышался мужской голос. Я инстинктивно стал отвечать довольно спокойно и даже давать распоряжение. У меня было вывихнуто плечо и, кажется, сломаны ребра. Я попросил чеченца поставить ногу мне на ключицу, поднять мою беспомощно лежавшую правую руку и потянуть. Очевидно, из-за шока я не чувствовал боли, потому что продолжал его инструктировать, пока сустав не встал на место. Рядом со мной опустился на колени Роберт, он осторожно размотал мой шарф и сделал из него подвеску для больной руки. Когда мне помогли сесть, я увидел, что любимый джип Беслана рухнул в образовавшуюся на дороге воронку глубиной больше метра. К счастью, сам Беслан стоял на ногах и стирал с головы кровь от удара о руль машины. Оба милиционера получили сотрясение мозга и без сознания лежали на обочине дороги.

Дальше события стали развиваться стремительно. Я заплатил всем. Из ближайшей деревни вызвали машину, которая помчала нас с Робертом и Мусой дальше. У меня в голове вертелись только две мысли — добраться до самолета и больше никогда не возвращаться в Чечню. Даже когда нашу вторую машину с силой подбросило на ухабе и мое плечо оказалось вывихнутым во второй раз, страстное желание поскорее добраться до Ингушетии и улететь домой притупило острую боль.

Так или иначе, но нам это удалось. В аэропорту Назрани было множество офицеров Федеральной службы безопасности, наследницы КГБ, которые с подозрением листали наши документы и строго расспрашивали, где мы были. Мы с Робертом — в русских военных куртках и черных вязаных шапочках — вызывали у них сильное подозрение. К тому же от нашей грязной одежды пахло дымом и трупами. Нечеловеческим напряжением воли я заставил себя спокойно утверждать, что мы не покидали Ингушетию и не проникали на запретную территорию Чечни. Мы уже ехали с другими пассажирами к самолету в автобусе, когда в него вскочили еще несколько офицеров ФСБ и потребовали у Роберта фотопленки, естественно еще не проявленные. Я вертелся как бес на сковороде, стараясь их умаслить, пока они, продержав нас в напряжении несколько минут, не соскочили с подножки автобуса. Поднимаясь по трапу в старенький «Ту-134», мы каждую секунду ожидали, что они передумают, высадят нас из самолета и отправят назад в Чечню.

Только поздно вечером, когда уже в Москве в американском медицинском центре врач из Огайо разрезал на мне холодными ножницами пропахшую потом военную майку, я разрыдался от боли и облегчения. Ксения ждала меня на улице. Никогда я так глубоко не ощущал, что возвратился домой.

Странная это штука — война и память о ней. Ты видишь ужасающие вещи, которые будто скатываются с поверхности твоего мозга, не проникая внутрь, как шарики пинбола с доски. Но однажды какое-то воспоминание или мысль внезапно застревает в лунке и проникает в самую глубину твоего сердца. Для меня таким воспоминанием стал труп чернокожего в Комсомольском, который часто мне снился. Плечо мое выздоровело довольно быстро, но душа была ранена. Однажды мы с Ксенией гуляли на Николиной горе по берегу реки. Все было нормально, но когда мы дошли до просторной поляны, где весенняя тишина нарушалась только скрипом огромных сосен, я вдруг опустился в глубокий мокрый снег и не хотел двигаться. «Оставь меня в покое, — шептал я, уставившись в серо-белое небо. — Не трогай меня несколько минут».

Мне стало казаться, что в меня переселилась беспокойная душа мертвого боевика, которого я коснулся. Я снова переживал физическое ощущение его застывшей ледяной щеки и думал, что именно тогда душа этого мертвеца, подобно электрическому разряду, проникла в мое живое тело. Мне снились горящие поля Комсомольского, представлялись возмущенные души погибших, передвигающиеся по земле судорожными скачками, как подстреленные птицы.

От этого кошмара меня спасла Ксения. Несмотря на наше с Робертом сопротивление, она отвела нас в ближайшую церковь, где мы с товарищем зажгли свечи за упокой душ погибших. Но еще больше она помогла мне тем, что создала дом, настоящий семейный дом, который появился у меня впервые после того, как семь лет назад я покинул Лондон. Я съехал с квартиры и снял дачу в подмосковном лесу под Звенигородом, недалеко от дачи родителей Ксении. Мы окрасили стены комнат в яркие веселые тона. Я купил дагестанские ковры и старинную мебель, и мы разобрали в гостиной старую русскую печь, а вместо нее сделали камин, который украсили ее старинными изразцами. На приобретенной нами каминной решетке Ксения заменила две медные шишечки вылепленными ею из глины нашими головками — они смотрели друг на друга через полыхающий в камине огонь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.