ГЛАВА 2. КОЛЬЦО СМЫКАЕТСЯ

ГЛАВА 2.

КОЛЬЦО СМЫКАЕТСЯ

«Гитлер не выпустит из-под прицела ни одного из своих бывших противников»[21]

Покидая Мария Лаах, Аденауэр все еще тешил себя надеждой на то, что гитлеровская революция закончится тем же, чем все революции обычно кончаются: революционеры пожрут друг друга, и он получит возможность вновь вернуться к своей политической карьере. Когда один из его гостей в Лаахе, бывший коллега по партии Центра Рудольф Амелюнксен, выразился в том смысле, что Гитлер, пожалуй, года два наверняка протянет, Аденауэр воскликнул: «Два года? Нет, ни в коем случае! Тогда я буду уже слишком стар, чтобы начать все заново». Оба в данном случае ошибались, но, впрочем, у нашего героя были в это время более насущные проблемы, чем те, что касались перспектив его будущего как политика. Надо было просто сперва выжить.

Переезд в Берлин был в этом смысле неплохим ходом. В большом городе было легче затеряться, а может быть, и найти какую-нибудь работу. Наверняка его ободрил тот факт, что старший сын Коко как раз сумел получить место стажера в крупной берлинской фирме; если это удалось ему, неопытному юнцу, то почему не удастся мне? Таков примерно мог быть ход его мыслей. Кроме того, близость к центру власти была нелишней в обстановке, когда первоочередной задачей для него было добиться снятия выдвинутых против него обвинений. И впрямь кое-чего удалось добиться: из Кёльна в министерство внутренних дел Пруссии пришла бумага, где говорилось, что «с политической точки зрения продолжение следствия не представляет более интереса». Правда, большего ему так и не удалось выяснить.

В начале марта Аденауэр ненадолго вернулся в Лаах. Взгляды Хервегена за это время успели уже кардинально поменяться: он не скрывал своего разочарования новым режимом. «Сумерки богов!» — заметил но этому поводу Аденауэр, возможно, не совсем кстати. Для него ситуация только изменилась к худшему. Монастырь теперь был под постоянным наблюдением, ходили даже слухи, что его вообще скоро закроют. Было время поста, холод пробирал до костей, и через несколько дней Аденауэр решил ехать обратно в Берлин. «Годовщину моего «отъезда» из Кёльна я «отпраздную» в Берлине», — с горькой иронией пишет он 4 марта Доре Пфердменгес.

В конце марта он еще раз заезжает в Лаах, вероятно, для того, чтобы забрать оставшиеся вещи. К этому времени он нашел подходящую квартиру в Бабельсберге, на берегу озера Грибниц-зее, почти на границе между Берлином и Потсдамом. Этот район шикарных вилл за последний год обезлюдел: их владельцы, банкиры и торговцы «неарийского» происхождения, оказались достаточно предусмотрительными, чтобы вовремя эмигрировать. Владелец виллы по Аугустусштрассе, 40, которую облюбовал Аденауэр, тоже собирался последовать их примеру и с радостью сдал свое владение известному противнику гитлеровского режима. Договор аренды был заключен на год, размеры арендной платы были вполне приемлемыми. В мае вся семья Аденауэров переехала на новое место жительства.

Переселение прошло в два этапа. 3 мая из Мария Лаах прибыл глава семьи, двумя днями позже из Кёльна приехала Гусей с четырьмя детьми. Дом был прекрасно меблирован, к нему примыкал обширный, хотя и сильно запущенный, сад. Был даже бассейн. Словом, все устроилось как нельзя лучше. Детишкам, правда, было трудно освоиться в новой школе, а глава семьи все еще испытывал тревогу за будущее, но по крайней мере все теперь были вместе.

9 июня пришло ободряющее известие от кардинала Шульте: три дня назад кёльнский суд закрыл дело бывшего бургомистра за недостатком улик. Аденауэр ждал такого решения, но одно дело ждать, другое — когда эти ожидания сбываются. Одной проблемой стало меньше.

Оставались неясными перспективы его собственного иска к новым городским властям, где он оспаривал размеры выделенного ему вспомоществования — нормальной пенсией бургомистра эту тысячу марок действительно было трудно назвать. С деньгами было по-прежнему напряженно. Аденауэру пришлось продать некоторые из своих картин и часть сада на Макс-Брухштрассе. У Гусей украли ее драгоценности, но, к счастью, они были застрахованы, и семья получила какую-то сумму от страховой компании. Хейнеман прислал очередной «заем». Все это быстро расходилось, но все-таки они кое-как держались на плаву.

Глава семьи ввел строгое разделение домашнего труда: сам он занимался покупками и садом, Пауль чистил обувь для всех членов семьи, за Лоттой была стирка, за Либет — уборка, только трехлетний Георг был освобожден от трудовой повинности. Карманные деньги распределялись в строгом соответствии с количеством и качеством произведенной работы. «В жизни никто ничего не получает даром», — поучал он ребятишек. Он помогал им с уроками, занимался с ними плаванием (включая и малыша Георга), много гулял, учил их распознавать разные дикие растения и травы. Июнь 1934 года прошел под знаком некоей чуть ли не идиллии.

Все кончилось в последний день месяца. Вечером 30 июня началась кровавая оргия, ставшая развязкой давно тлевшего конфликта между Гитлером и одним из его ближайших сподвижников, главарем штурмовиков Эрнстом Ремом. Суть конфликта была проста: Гитлер нуждался в поддержке офицерского корпуса рейхсвера, он хотел стать преемником Гинденбурга на посту президента и понимал, что без его генералов этого ему не добиться. Рем же был типичным революционером: он хотел, чтобы его СА стали ядром вооруженных сил рейха, отодвинув на задний план «консервативных» генералов; кроме того, он считал, что его и его дружков обошли при раздаче должностей: ему самому достался всего лишь пост министра без портфеля, а другие лидеры штурмовиков вообще остались ни с чем.

Рем был глубоко уязвлен и — что стало для него роковым обстоятельством — не особенно это скрывал. Он обвинял Гитлера в «союзе с реакцией», «заискивании перед восточнопрусскими генералами», сетовал на то, что «уходит возможность свершить нечто новое и великое, то, что свернуло бы мир с катушек». Мало того, что он не стеснялся выражений типа «эта свинья Адольф», он еще умудрился начисто испортить отношения с другими шишками в нацистской иерархии — Герингом, чье бахвальство он всячески высмеивал, и Гиммлером: он заявлял, что его штурмовики утрут нос эсэсовцам.

На самом деле как раз эсэсовцы провели образцовую операцию но обезвреживанию своих соперников. В ночь с 30 июня на 1 июля 1934 года Рема и его сподвижников без лишних церемоний вытащили из постелей и расстреляли во дворе тюрьмы Штадельхейм, что под Мюнхеном. Как впоследствии выяснилось, рейхсвер предоставил отрядам СС транспорт и оружие. Регулярные части были подняты по тревоге, чтобы оказать помощь эсэсовцам на случай, если бы те встретили серьезный отпор. Генералы, возможно, тогда еще не осознавали того, что они своим поведением нарушили традиционную заповедь своей профессии — не вмешиваться в политические дрязги. В своей почти детской наивности они не поняли и другого: нацисты воспользуются моментом, чтобы свести счеты с любыми не устраивающими их лицами, включая тех, кто никак не был связан ни с Ремом, ни с его СА. Отныне армия оказалась глубоко скомпрометированной соучастием в этом акте абсолютного произвола, скомпрометированной, в частности, и изданным на следующий день после побоища позорным приказом министра обороны генерала фон Бломберга, где восхвалялось «истинно солдатское и беспримерно мужественное» поведение фюрера перед лицом «мятежников и предателей».

В Бабельсберге еще с утра 30 июня начали появляться признаки каких-то надвигающихся необычных событий: грузовики с эсэсовцами, мчащиеся куда-то на бешеной скорости, колонны солдат, марширующие по улицам… Стало известно, что в своем кабинете в Министерстве внутренних дел убит Эрих Клаузенер, лидер организации «Католическое действие» и доверенное лицо вице-канцлера Папена, с каждым часом слухи об арестах и расстрелах обрастали все новыми неопровержимыми подробностями и деталями.

Около семи часов вечера перед домом по Аугустус-штрассе, 40, останавливается небольшой автомобиль. Из него выходит человек в штатском и нажимает кнопку звонка у калитки. Не дождавшись, пока кто-нибудь откликнется на звонок, он ловко перепрыгивает через изгородь и двигается прямо к хозяину, который в это время, как обычно, поливает цветы. «Гестапо», — приветствует нашего героя незнакомец, отворачивая лацкан пиджака, чтобы показать свой жетон. Затем столь же лаконично и как-то буднично: «Вы арестованы. Соберите вещи и следуйте за мной». Аденауэр ставит лейку на землю, и оба неторопливо направляются к дому. Гусей встречает их на террасе, вся волнение: «Что вам нужно от моего мужа?» Агент гестапо невозмутимо отвечает: «Временная мера пресечения». Она не отступает: «Скоро мой муж вернется?» Ответ звучит уклончиво: «Боюсь, это займет некоторое время».

Быстрые сборы, торопливое прощание с женой и перепуганными детьми, и оба направляются к калитке. Последние слова утешения: «Не беспокойся, я ни в чем не виновен».

Последний взмах рукой — уже перед дверцами машины. Едут через лес в сторону Потсдама. Агент как бы между прочим задает вопрос: нет ли у него с собой оружия? «Тут я почувствовал: дело плохо», — рассказывал Аденауэр впоследствии; ему было известно, как это делается: заводят человека в чащу и — «убит при попытке к бегству». Но все обошлось, машина не остановилась. Оставшиеся домочадцы однако ясно услышали звуки выстрелов и сразу подумали, что с их мужем и отцом случилось самое худшее. Оказалось, что это на вилле неподалеку отряд эсэсовцев расправился с предшественником Гитлера на посту канцлера — генералом Шлейхером, заодно они убили и его жену.

Аденауэр провел ночь и весь следующий день вместе с тремя десятками товарищей по несчастью в реквизированном эсэсовцами школьном здании, превращенном в тюрьму: мест в обычных тюрьмах не хватало. В понедельник утром он был доставлен в полицейское управление Потсдама, там его несколько часов продержали в одиночной камере, потом начался допрос… Гусей в это время обивала пороги разных участков и учреждений в попытках узнать что-нибудь о муже. От нее попросту отмахивались. Вернувшись в Ней-Бабельсберг, она не может сообщить детям ничего утешительного, остается только просить милости у Бога.

Внезапно в понедельник вечером у дома вновь останавливается машина, и — о чудо! — из нее появляется отец семейства, живой и невредимый, только с явными следами двух бессонных ночей. Его освобождение стало следствием отданной Гитлером директивы — прекратить дальнейшие репрессии и выпустить всех, кто прямо не был связан с Ремом и его компанией. Домочадцы радуются: теперь все будет в порядке. Сам Конрад настроен менее оптимистично; он увидел нацистскую карательную машину в действии и мрачно бросает: «Гитлер не выпустит из-под прицела ни одного из своих бывших противников».

До событий 30 июня 1934 года — «ночи длинных ножей», как она вошла в историю, — Аденауэр еще мог испытывать если не симпатии, то но крайней мере некоторые иллюзии в отношении Гитлера и национал-социализма. То, чему он был свидетелем в первый год нацистской диктатуры, никак не укладывалось в рамки его понятий и представлений. Он явно считал это временным отклонением, которое скоро пройдет, и вновь начнут действовать общепринятые правовые нормы. Тот факт, что кёльнский суд принял решение в его пользу, только укрепило его в этих надеждах.

Теперь все эти надежды и иллюзии рухнули. Какие там нормы законности: был Рем в чем-то виновен или нет, разделались с ним без всякого суда и следствия. Та же судьба постигла и Клаузенера, одного из коллег Аденауэра но партии Центра, и многих других, не имевших никакого отношения к грехам Рема и его преторианцев. Контуры нового порядка окончательно прояснились, когда, после того как 1 августа в возрасте восьмидесяти восьми лет скончался Гинденбург, рейхстаг мгновенно проштамповал закон об объединении постов президента и главы правительства и о присвоении Гитлеру нового титула — «фюрера и рейхсканцлера».

Для Аденауэра выводы были очевидны. Он отдавал себе отчет, что его фамилия занесена в какой-то «черный список». На него явно кто-то имеет зуб, вероятно, не на самом верху, а на более низком уровне, по каким-то, может быть, личным мотивам. Значит, нужно апеллировать к высшим инстанциям, попробовать оправдаться, доказать, что он всегда был и остается патриотом Германии, лояльным государственником, и тогда, возможно, его оставят в покое.

Именно эти соображения руководят им, когда он 10 августа 1934 года отправляет длинное послание на имя ближайшего сподвижника фюрера, прусского министра внутренних дел Вильгельма Фрика. Этот документ впоследствии дал немало пищи для критики по адресу Аденауэра. Сам он говорил, что в письме речь шла исключительно о его пенсионных делах. Это верно, но не совсем..

Большая часть письма посвящена доказательству того тезиса, что бургомистр Кёльна «всегда корректно относился к национал-социалистской партии». Примеров там приводится предостаточно: он неоднократно выступал против решений центральных берлинских властей и собственной фракции в городском собрании, которые были направлены против деятельности НСДАП; вопреки указанию прусского МВД он предоставил ее членам возможность пользоваться городскими стадионами и спортивными площадками для парадов и тренировок; он помещал официальные объявления в «Вестдейчер беобахтер», соответственно оплачивая их, а ведь это тоже противоречило указаниям министерства; он разрешал вывешивать флаги со свастикой — соответствующие его распоряжения можно найти в архиве; а если он и вынужден был однажды убрать эти флаги с моста, то ведь он был вовсе не против их вывешивания перед выставочным комплексом в Дейце и даже послал своих служащих для установки подходящих флагштоков.

Значительное место в тексте письма заняли опровержения в причастности к «рейнскому сепаратизму». Аденауэр заявляет, что он был решительным противником подписания Версальского договора, что в октябре 1923 года против него французами и сепаратистами был организован заговор — его собирались убить либо привлечь к суду «революционного трибунала» и потом расстрелять.

Все это, по мнению автора письма, исключает применение к нему параграфа 4 закона «О реформировании государственной службы», где речь идет о лицах, чья преданность национальным ценностям вызывает сомнения, и соответственно его дело должно быть пересмотрено.

Позднейшие критики Аденауэра, анализируя стиль и содержание этого документа, высказывали порой мнение, что если бы Фрик выразил готовность признать, что в деле бывшего бургомистра Кёльна допущена юридическая ошибка, что ему дадут хорошую пенсию, обеспечат безопасность ему, жене и детям, но он должен в благодарность за это вступить в НСДАП, то Аденауэр скорее всего принял бы условия такой сделки. Трудно гадать, что было бы, если… Во всяком случае, в реальности такой альтернативы перед Аденауэром не стояло. Ответ от Фрика пришел только в ноябре, и это был лаконичный и категорический отказ в удовлетворении его просьбы о пересмотре дела.

Тем временем тучи сгущались. Кто-то из администрации Рейнской области в Кобленце, видимо, имевший контакт с настоятелем монастыря в Лаахе, сообщил ему, что там снова всплыл вопрос о бывшем бургомистре Кёльна: ему грозит опасность; Хервеген немедленно сообщил об этом Аденауэру; тот счел за благо на время исчезнуть. Действительно, с середины августа его следы теряются; он переезжает с места на место, нигде не задерживаясь больше, чем на сутки. К началу следующего месяца, очевидно, опасность прошла. 4 сентября Аденауэр, уже не таясь, отправляет письмо Хейнеману с обратным адресом «Каппель»: в этом тихом местечке в Шварцвальде он снимает комнату, Гусей уже с ним, самое позднее к 14 сентября они планируют вернуться в Берлин.

В Берлине его ждала повестка из кёльнского суда. Он вызывался в качестве свидетеля но делу бывшего директора кёльнского филиала «Дейче банка» Антона Брюнинга, против которого было выдвинуто обвинение в мошенничестве. Аденауэр не испытывал к обвиняемому никаких симпатий: ведь это был тот самый Брюнинг, который в свое время дал ему злосчастный совет покупать акции Блютгена и на которого он сам из-за этого едва не подал в суд. Выяснилось, однако, что Аденауэру предназначена роль не столько свидетеля, сколько соучастника обвиняемого; дело в том, что, согласно показаниям Брюнинга, он однажды лично передал бургомистру пятьдесят пять тысяч марок в обмен на обещание направлять финансовые потоки из городского бюджета именно через «Дейче банк». Аденауэр срочно связался с остававшимися в Кёльне братьями. Ганс, напомним, был каноником в кёльнском соборе, Август вел юридическую практику. Он попросил их узнать поподробнее о существе дела и принять меры, чтобы о его приезде в родной город не пронюхала пресса.

Братья незамедлительно откликнулись: Ганс предложил брату кров, Август вступил в переговоры с председателем суда относительно времени и процедуры снятия показаний со свидетеля Конрада Аденауэра. В конечном счете было решено, что допрос состоится 23 ноября, притом не в здании суда, а дома у Ганса. Все так и произошло: в холостяцких апартаментах на Соборной площади собрались судья, прокурор, Брюнинг со своим адвокатом в сопровождении двух судебных приставов и приехавший из Берлина свидетель, который, впрочем, вместо дачи показаний сам занялся допросом обвиняемого.

На протяжении шести часов Аденауэр истязал его всякими каверзными вопросами насчет техники банковских операций и номеров его предполагаемых тайных счетов. Здесь наш герой был в своей тарелке, он мог блеснуть своими ораторскими способностями и знанием юридических тонкостей. В результате запутавшийся в ответах Брюнинг счел за благо взять назад свои показания против Аденауэра. Прокурор пригрозил ему серьезными последствиями, но сделать ничего не мог; для Аденауэра на этом участие в следствии закончилось, его пришлось отпустить с миром.

Конечно, Аденауэра спасло то обстоятельство, что, как оказалось, большая часть банковских документов к тому времени благополучно испарилась и проверить показания сторон было невозможно. Однако, не прояви он в должной мере качеств упорного бойца и умелого юриста, ему скорее всего не удалось бы избежать суда и приговора с длительным сроком заключения, а то и с конфискацией имущества. Впрочем, определенные издержки все-таки были: несмотря на конфиденциальность дознания, дело получило огласку в прессе — даже центральной. «Берлинер тагеблатт» («Берлинский ежедневник») опубликовал соответствующий скандальный материал под шапкой «Финансовые аферы Аденауэра». Наш герой откликнулся судебным иском к газете, требуя сатисфакции по четырем пунктам, где, по его мнению, были допущены искажения. Когда примерно те же утверждения, «затрагивающие его честь и достоинство», неделей позже появились в «Кёльнише цейтунг», он направил гуда письмо с опровержением; в случае отказа его брат Август, грозно предупреждал Аденауэр редактора, уполномочен как юрист «оповестить вас о моих последующих шагах». Как видим, наш герой не забывал своего старого правила: лучший вид обороны — наступление.

Для нейтрализации обвинений в сепаратизме он решился даже искать поддержку на международном уровне. Еще 3 апреля 1934 года бывший британский резидент в Кёльне Джулиан Пиггот отправил ему подготовленное по его просьбе и заверенное у нотариуса «заявление», в котором говорилось, что Аденауэр «никогда не обнаруживал ни малейшего интереса к сепаратистскому движению», оговорившись, впрочем, что он ничего не может сказать о периоде до своего прибытия в Кёльн и после отъезда оттуда (Пиггот был отозван в феврале 1925 года и не слышал антибританских высказываний бургомистра образца 1926 года, иначе он вряд ли, пожалуй, откликнулся бы на его просьбу о помощи).

В январе 1935 года Аденауэр добился встречи с другим знакомым англичанином, генералом Сиднеем Клайвом, который в то время оказался в Берлине. Тот также сочинил (или подписал) меморандум, в котором отмечал, что в период своего пребывания на посту начальника штаба при военном губернаторе Кёльна в конце 1918-го — в 1919 году он был близко знаком с Аденауэром и готов засвидетельствовать, что тот придерживался вполне безупречного курса. Клайв отправил этот меморандум с сопроводительным письмом на имя германского посла в Лондоне с настоятельной просьбой довести его содержание до сведения германского МИДа, что и было сделано. Больше ни к кому из англичан Аденауэр, судя но всему, не обращался, понимая, что его репутация в их глазах сильно подмочена, по этой же причине он не апеллировал и к французам.

Свою энергию и чернила Аденауэр тратил зря: ничто не могло Изменить отношения к нему официальных германских властей. Вставал вопрос, имело ли смысл дальнейшее пребывание в Берлине. Из письма, отправленного Гусей ее отцом 8 марта 1935 года, следует, что разговор о переезде шел уже давно. Фердинанд Цинссер задает вопрос: «Подыскали ли вы наконец новый дом?» Действительно, ранее Аденауэр обратился с просьбой к некоему Йозефу Гиссену, который некогда работал под его началом в качестве куратора паркового хозяйства Кёльна, найти для него подходящий участок в Рейнланде. Тот предложил несколько вариантов, и Конрад с Гусей с головой ушли в обследование различных деревушек с экзотическими названиями тина Штадтвальдгюртель или Плиттерсдорф, переговоры с хозяевами и т.д. Занятие было, видимо, весьма изматывающим, и супруги взяли себе несколько дней отдыха, которые провели в аббатстве Святого Креста в Херштелле.

То, что им было нужно, обнаружил средний сын Конрада от первого брака, Макс. Деревенька называлась Рендорф, она была расположена на правом берегу Рейна, южнее Бонна, у подножия Семигорья. Дом по адресу Левенбургерштрассе, 76, был, как сообщал усталый странник в письме Хейнеману от 30 марта 1935 года, «очень небольшой и скромный», но семью кое-как можно было разместить, а запрошенная цена оказалась вполне умеренной. Из дома был хороший вид на Рейн и отроги Эйфеля по другую сторону. Недостатками были ветхость и запущенность строений и интерьера, а также всепроникающая сырость.

Переезд из Берлина в Рендорф прошел в несколько приемов в апреле. Новые соседи приняли их дружелюбно. В письме Доре Пфердменгес от 5 мая 1935 года Аденауэр делится своими, радостными чувствами: «Чудесная весенняя пора возмещает нам горести прошедших месяцев. Мы вполне прилично устроились, ко многому нам еще нужно здесь привыкнуть, но мы на природе, и это нас вдохновляет». Главное — они надеялись, что здесь их больше уже никто не потревожит.

Но они сильно ошибались. Бдительное око полицейского государства не выпускало их из-под прицела. Спокойной жизни на новом месте им было отпущено всего ничего — где-то около трех месяцев.