Об Одесском жилблазе

Об Одесском жилблазе

Жил-был некогда писатель Семен Юшкевич. В свое время он пользовался всероссийской известностью и этому в известной мере способствовал Горький, пригревший его в начале его литературной карьеры. Чуть ли не из книжки в книжку Горький печатал его рассказы в столь популярных в те далекие дни сборниках «Знание», основателем и идейным руководителем коих он был. Радикально по тогдашним понятиям настроенное «Знание» стало затем выпускать и собрание сочинений Юшкевича, при чем в связи с этим начинанием Горький писал официальному директору издательства Пятницкому: «Мы помогаем жить Чирикову, Леониду Андрееву, почему не помочь Юшкевичу? Он, на мой взгляд, неизмеримо талантливее Чирикова и нужнее Андреева». Приблизительно в то же время, то есть, сразу после первой революции, сам Андреев в письме к Горькому острил: «Когда нет под рукой Юшкевича, то необходим хоть океан, чтобы не заглохло в душе чувство величественного!».

Да, Юшкевич, которого по началу привлекала социальная проблематика, был во многом в линии Горького. Он живописал городские низы, мещан и к горьковским интонациям примешивал одесские арготизмы. Это пленяло Горького, который был всегда падок на то, чего не знал.

К своему протеже Горький начал остывать только, когда тот несколько изменил свой первоначальный тон и перешел на натуралистическое бытописательство, в которое вводил — иногда гуще, иногда менее густо — импрессионистические краски. В конце концов Юшкевич распрощался с угасавшим «Знанием» — оно его и не задерживало — и вкупе с Буниным, Куприным, еще кое-какими из бывших «знаньевцев» обрел «вольную» и стал печататься в альманахах с более широким горизонтом и более терпимым к проявлениям модернизама — таких как, например, «Шиповник» или «Земля».

Кто тогда не слышал имени Юшкевича? Кто его не читал? Ведь не было как будто ни одного либерального (тогда этот эпитет имел другое значение, чем сегодня) литературного начинания, которое обходилось бы без того, чтобы в список сотрудников не было включено имя Юшкевича. Не будучи московским жителем, он был даже кооптирован в пресловутую московскую писательскую «Среду», сыгравшую, как известно, немалую роль в литературной жизни начала века.

Но, вероятно, главное, что сделало популярным имя Юшкевича, было то, что Художественный театр поставил две или три его пьесы, из которых наибольшим успехом пользовалась драма с мистическим уклоном «Мизерере». Настолько она пришлась тогда по вкусу публики и критики, что после наделавшей столько шуму «Анатэмы» ее знаменитого из знаменитых автора, Леонида Андреева, обвинили чуть ли не в плагиате у Юшкевича. Словом это были знаки отличия, для публики более убедительные, чем любые «ордена».

А чуть позднее появился и увесистый роман Юшкевича, описывающий похождения Леона Дрея, своего рода современного одесского Жилблаза. Это была эпопея пошловатого, но пронырливого коммивояжера, написанная с большой долей юмора и с несомненным талантом. Она была весьма любопытна по фактуре, тем более, что «плутовской роман», как такой жанр именуют литературоведы, в рамках современности был явлением новым и свежим. Роман этот выдержал множество изданий, переиздавался даже в Советском Союзе, переиздавался и за рубежом и, действительно, ознакомил читателя с специфической жизнью Одессы, города «не как другие», «Одессы-ма- мы», как его иронически прозывали. Впрочем такая кличка весьма оскорбляла одесситов, которые все на подбор были ура- патриотами своего родного города. Недаром сам Юшкевич мог иногда сравнивать Елисейские Поля с Дерибасовской, кажется, отдавая предпочтение этой последней и затем говорил, что Леон Дрей станет когда-нибудь таким же нарицательным именем, как во Франции бальзаковский Годиссар или Пер Гюнт. Ибсен был когда-то в России «последним криком моды».

Но вот прошло столько-то лет и кто еще помнит имя Юшкевича? Кто его еще читает?

Когда-то в молодые годы я был дружен с его старшей дочерью и, конечно, познакомился и с ее папой и мамой. Вспоминая теперь импозантную, но вместе с тем, «уютную» внешность Юшкевича, я готов понять слова Леонида Андреева, который с незлобивой иронией писал о «величественности» Юшкевича. Но все же не это было его характерной чертой — главное, что его как-то сразу выделяло, была словно просачивающаяся наружу семейственность, чувствовалось, что все его помыслы и устремления сосредоточены на мыслях о семье и даже работа на литературном поприще, хотя бы косвенно, связана с интересами семьи.

В Париже Юшкевичи жили в самом центре города, неподалеку от сквера, в котором погребены останки казненного короля Людовика XVI, и пока жив был Семен Соломонович, у них царила какая-то особая, несвойственная еще не утрамбовавшемуся эмигрантскому быту домовитость. Мне вспоминается — может быть, воспоминания все чуть утрируют — что, несмотря на скудость средств, у Юшкевичей всегда приготовлялись ка- кие-то домашние соленья, варились варенья — все по одесским рецептам! — и хозяйка дома с особым радушием угощала гостей какими-то особенно вкусными и аппетитными котлетками. А в самом Юшкевиче было не только врожденное гостеприимство, но какая-то ласковость, почти нежность по отношению к гостю.

За рубежом он писал мало да и прожил недолго — внезапно умер от разрыва сердца в 1927 году, успев переиздать кое- какие старые свои книги и выпустив одну новую— «Эпизоды».

Это была повесть о вчерашнем дне, едва тогда завершенном. В ней Юшкевич как бы старался не ставить точек над слишком большим количеством «i», хоть и описывал положения, насыщенные драматизмом. Все это развертывалось — могло ли быть по-другому? — на фоне Одессы, где и революция переживалась по-особому, «по-одесски».

Собственно, основной темой книги было не столько описание южно-русс кого города в эпоху гражданской войны и постоянных смен власти, сколько изображение революции, преломленной сквозь обывательскую пошлость, изображение стихийного натиска, искаженного своеобразным провинциализмом. Юшкевич описывал невзгоды мещанской еврейской семьи, на которую обрушивались все тяготы эпохи «военного коммунизма». Он картинно выделял своего героя, бывшего спекулянта, преобразившегося в служащего местного совнархоза, а рядом с ним партийца, доброго малого без глубоких убеждений, не в меру ухаживающего за женой своего коллеги. Но рядом с этим набившим оскомину «треугольником» была у книги Юшкевича и оборотная сторона: уплотнение, недоедание, сложная процедура приискания необходимых продуктов, обыски, страх чрезвычайки, страх улицы.

Несколько упрощая, можно сказать, что лебединая песня Юшкевича, его «Эпизоды» были написаны человеком, обладавшим очень большой наблюдательностью и, вместе с тем, чувством юмора, но создавшую книгу горькую и во многом даже трагическую. Да и могло ли быть иначе при описании тех мрачных дней? Оказалось, однако, полной неожиданностью для автора, что за год до его смерти «Эпизоды» появились в советском издании, хотя, как правило, книги эмигрантов тогда в Москве были под запретом и никаких поползновений к «смене вех», в какой бы то ни было форме, Юшкевич никогда не проявлял.

Ясно помню, как незадолго до смерти он устроил у себя дома большой прием, на который кроме друзей, были приглашены все литературные «тузы» русского Парижа. Юшкевич прельщал тем, что прочтет свою новую пьесу.

Заглавия ее я не помню и думаю, что она никогда не была издана. Запомнил только ее чрезвычайную растянутость, ерзание на стуле и то чувство неловкости, которое наростало у слушателей по мере авторского чтения. Пьеса была донельзя нафарширована своеобразной мистикой, давно отжившей свой век и потому воспринималась, как некое сочинение Метерлинка «для бедных»!

На метро, конечно, все опоздали и я припоминаю, как выйдя из дома Юшкевича целой группой во главе с Буниным — кстати сказать, нежно Юшкевича любившим, как он по-особому относился ко всем одесситам — мы только переглядывались. Было как-то неловко обмениваться мнениями, уж слишком симпатичный человек был Юшкевич! В его неудаче было нечто трогательное и даже к себе располагающее. Видимо он понял, что его бытописательству пришел конец, что страница перевернута и, вероятно, втайне рассчитывал, что ему удастся по- новому использовать ту тенденцию, которая создала успех его «Мизерере» на сцене. Он только, бедняга, забыл, что после ре- становки «Мизерере» была мировая война, была революция, не было больше ни его Одессы, ни его Москвы, ни тех студен- то в или курсисток, которые способны были простоять полночи в очереди лишь бы получить билет на спектакль Художественного театра.

А вскоре после этой читки на одном из пригородных парижских кладбищ большая толпа шла за гробом добрейшего и милого человека и хорошего писателя, сыгравшего свою роль в развитии отечественной литературы начала века.