«Русский гофманианец»
«Русский гофманианец»
Чаянов, Александр Васильевич… Чуть ли не полвека ни в одной из советских энциклопедий, ни в одном из справочников не было упоминаний этого имени. Между тем собрание его научных трудов переиздается теперь в Соединенных Штатах и, кажется, включает намеренно забытое «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», наделавшее при появлении много шума и раздразнившее власть имущих.
Чаянов — агроном по образованию и теоретик кооперации
в двадцатых годах был одним из наиболее блестящих профессоров Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии под Москвой, жил неподалеку от того парка, который так картинно-жутко описан в «Бесах» и где произошло убийство Шато- ва.
Чаянов не был из числа тех, которые «подавали надежды». Несмотря на свою относительную молодость, он надежды, возложенные на него, уже тогда вполне оправдал.
Историки революционных лет несомненно помнят, что одним из первых показательных процессов сталинской эпохи, послужившим как бы преддверием к самому мрачному периоду русской истории, был так называемый процесс «промпартии». На скамье подсудимых рядом со старым большевиком Рамзи- ным (кстати сказать, как-то впоследствии вынырнувшим) оказалось и несколько видных ученых, которым вменялось сотрудничество с Пуанкаре, с нефтяным магнатом Детердингом, с Лоуренсом Аравийским, организовавшим какие-то заговоры в тех самых местах, из-за которых теперь идет спор между арабами и Израилем, с кем-то еще.
В качестве свидетелей к процессу был пристегнут ряд
л
специалистов по сельскому хозяйству, учеников некогда знаменитого Чупрова. Им было затем предъявлено добавочное обвинение — попытка передачи власти «кулакам» и, конечно, чая- новская «Утопия» оказалась на видном месте на столе вещественных доказательств! Хотя эти лица были привлечены только как свидетели обвинения, тем не менее, из зала суда они не вышли. Их затем судили отдельно, на сей раз при закрытых дверях. К чему был приговорен Чаянов, в точности не знаю, известно только, что после процесса все подсудимые безвозвратно исчезли, и об их судьбе ходили самые тревожные слухи.
Читатель вправе меня спросить, почему я вдруг вспомнил профессора агрономии и каким образом наши пути могли скреститься? Постараюсь объяснить. Когда-то, это было еще в начале 20-х годов, попалась в мои руки необычная книжица, помеченная пятым годом Республики (то есть 1922 годом). Носила она витиеватое заглавие: «Венедиктов, или достопамятные события моей жизни* Романтическая повесть, написанная ’’ботаником Икс“». Все в этой книжке звучало как анахронизм: сюжет, стиль, ситуации, все было как бы вне нашего мира. Но одно было несомненно — книга была написана дилетантом, обладавшим бесспорным литературным талантом.
Не зная автора, я написал о «Венедиктове» маленькую заметку, в которой, в частности, указывал, что эта повесть сродни «Русским ночам» Одоевского, а родство это весьма почтенно!
Вскоре после этого известная общественно-политическая деятельница, высланная за границу за работу в «Комитете помощи голодающим», Екатерина Дмитриевна Кускова, сказала мне, что Чаянов, который, кажется, приходился ей свойственником (что, между прочим, еще усугубило его положение во время процесса), находился в Гейдельберге в командировке и просил ее передать мне еще две свои книжечки — «Историю парикмахерской куклы» и «трагедию» из римской жизни «Обманщики». Трагедия эта, собственно, была пародией на трагедию, в которой автор глумился над читателем, но делал эго остроумно и даже «элегантно».
Отмечу попутно, что эти две книжечки, которые я считаю большой библиографической редкостью, так как тираж их был крайне невелик и, кроме того, они были частично уничтожены и держать их было небезопасно, сохранились у меня с чаяновски- ми дарственными надписями «дорогому тезке».
Вскоре Чаянов появился в Берлине, и я быстро с ним подружился. Неожиданно для меня он был не только ученым-коо- ператором, а я предполагал за этим нечто уныло-тоскливое и педантичное, но оказалось, что его любимым занятием, помимо чтения лекций, было писание фантастических повестей и собирание старинных гравюр. Он даже составил «Руководство для собирателя гравюр» и перед своим отъездом оставил мне одну копию своего труда — она до сих пор лежит у меня, хотя, думается, что теперь она мало кому нужна, ее текст уже устарел.
Так как в тех науках, которые были его специальностью, я «ни аза не смыслил», то наши долгие беседы касались преимущественно его литературных «гофманианских» упражнений, но с еще большим смаком говорил он о гравюрах, а о старых иллюстрированных изданиях с такой убедительностью, точно они лежали тут же перед его глазами.
Однажды он прочел мне вслух новую, чуть ли не накануне законченную повесть «Венецианское зеркало». Сюжет ее не был вполне нов (она описывала проникновение в зеркальный мир), но, насколько помню, трактована вся история была настолько своеобразно, что я попытался уговорить Чаянова издать эту небольшую новеллу. Взялся за это дело издатель «Геликона», лучший в смысле оформления книги, и синяя книжечка, хоть и с непростительным опозданием, увидела свет. Однако выход ее совпал с моментом почти повального разъезда русских берлинцев, так что книга почти никакого отклика тогда не встретила.
Родные и друзья Чаянова настоятельно уговаривали его не спешить с возвращением на родину, словно предчувствуя что- то неладное, и еще оттого, что Гейдельбергский университет, с которым он был тесно связан, не замедлил с предложениями. Но Чаянов упрямо считал, что это было бы изменой родному Петровско-Разумовскому, и в назначенный срок вернулся к своей кафедре.
Я теперь с каким-то щемящим чувством, почти причиняющим мне физическую боль, проглядываю разложенные передо мной пожелтевшие от времени его письма, частично написанные на бланках его Сельскохозяйственной академии, и невольно думаю, хоть, конечно, не могу с достаточной ясностью представить, что пришлось — вскоре после его отъезда из Берлина
пережить этому виднейшему экономисту и незлобивому коллекционеру.
Читаю наугад: «Очень жалею, что вы только собирались к нам в Гейдельберг, что не приехали на самом деле. Это далеко не так далеко! Всего только одна ночь».
«Будьте откровенны и напишите мне, вообще стоит ли издавать эту повесть (он имел в виду «Венецианское зеркало») и не лучше ли присоединить ее к портфелю моих неизданных рукописей?».
«Сейчас, поскольку останется время от научных работ, пишу «большой» роман «Необычайные, но истинные похождения Михаила Бутурлина». Это восемнадцатый век в Москве и это удовлетворяет больше, чем в свое время удовлетворяли другие повести». (Вскользь замечу, что «Бутурлина» Чаянов еще успел издать в Москве, но мне никогда не удалось эту книгу увидеть. Переписка с заграницей ко времени ее выхода становилась рискованной).
«Гравюры мои прибывают, поскольку сие возможно в Гейдельберге и позволяют финансы. «Бутурлин» написан весь и сейчас переписывается набело. Когда буду в Берлине, прочту».
«Утром 10 июля с мюнхенским поездом приеду в Берлин и в тот же день хотелось бы повидаться с вами. Кстати, я привезу с собой законченного «Бутурлина», и если у вас найдется время (три дня!) и охота слушать сногшибательную фантастику, я бы с большой радостью прочел его вам и тем, кого вы найдете нужным пригласить на это чтение».
Запланированное чтение, однако, не состоялось, и другое письмо, опять-таки из Гейдельберга, дает этому объяснение: «Мне очень совестно перед вами, что я не успел побывать у вас перед отъездом. Однако приезд моего брата из Москвы и хлопоты о визе отняли у меня столько времени, что буквально не оставалось для себя свободногоучаса».
Даже если Чаянова никак нельзя причислить к литературным знаменитостям, к писателям, сыгравшим какую-то роль в развитии советской литературы тех лет, когда «гофманианство» еще не было преступлением, встречи с ним не из тех, которые забываются. Конечно, я знал — да и то, собственно, мельком — только одну его сторону и мог оценить не то, что увековечило его имя в науке. Но мне было так уютно и так приятно болтать с ним именно о том, что несомненно д<хтавляло и ему, и мне «неизъяснимые наслаждения». Стоит только вспомнить, сколько подлинной ласки он проявлял, раскладывая иные из новоприобретенных (часто путем обмена) листов его ценной коллекции.
Тем большее впечатление произвело на меня объявление о переиздании его научных трудов. Значит, он не забыт, значит, его научная деятельность кому-то нужна и поныне.
Бедный Александр Васильевич… За эти годы в трагических условиях во всевозможных гулагах погибли сотни тысяч людей, но знать, что в числе этих мнонозначных жертв — для каждого из нас уже безразличных — находился милый, безобидный, влюбленный в Россию собеседник, который по всему своему мироощущению и характеру должен был бы родиться в деревянной Москве, прогуливаться с Василием Львовичем Пушкиным и у Симонова монастыря проливать горькие слезы над судьбой бедной Лизы, невероятно тяжело.
Чаянов опоздал родиться, появился на свет Божий, когда даже теория кооперации могла его ни за что, ни про что привести на скамью подсудимых. О том, что могло быть «дальше», лучше не думать.
Не зря последний том «Советской литературной энциклопедии», наконец, все-таки упоминает его и заканчивает строки, ему посвященные, припиской «посмертно реабилитирован». Все мы слишком хорошо знаем, что такая «реабилитация» практически приносит.