Три поколения

Три поколения

Да… теперь я редко бываю на истфаке. Пожалуй, не каждый год. И прошлой весной я заходил в деканат — договориться о процедуре выпуска дипломников. А когда, возвращаясь, ждал троллейбуса у старого университетского клуба, вдруг, как это бывает, как-то затылком почувствовал на себе пристальный взгляд. Обернулся.

У стены, на вполне современной, пестро раскрашенной скамейке сидел Сергей Данилович Сказкин. Сидел уютно — он и раньше всегда все делал уютно, — поставив на колени портфель. Под полями шляпы поблескивали очки, седые усы чуть топорщились, и в глазах была обычная сказкинская лукавинка.

— Хм… (и усмешка привычная, все та же). Садитесь, Миша, поговорим. Но, едва мы успели обменяться первыми приветствиями и вопросами, подошел троллейбус.

— Вы едете, Сергей Данилыч?

— Нет, я на истфак иду. Вот присел отдохнуть.

Вот, значит, как. Теперь он присаживается перед истфаком.

Конечно же, и я не уехал. Не часто нам в последние годы случается поговорить. А раньше я ведь не только слушал его лекции. Какое-то время я был его заместителем на должности декана.

Но главное — в студенческие годы крепко подружился с его пасынком Колей, во всем, как казалось тогда, противоположным отчиму. Колька был угловатый, мрачноватый, неуютный (настолько, что даже не сразу можно было заметить, как он похож на свою красавицу мать) парень колоссальной физической силы и редкой душевной прямоты. Однажды в Новгородской экспедиции мы потерпели аварию на озере Ильмень: одна из лодок была пробита; кое-как успели пересадить всех в другую. Мы с Яшей Драбкиным едва выгребали против течения, а на корме Колька, обмотав вокруг руки цепь, тянул пробитую, наполненную водой лодку, хоть, как он потом признался, страшная была боль.

На втором курсе он влюбился. А тут Арциховский решил послать его из Новгорода в разведку (понятно, первое самостоятельное поручение, большая честь и все такое). На этот раз всегда такой безусловно исполнительный Колька сказал:

— Поговори с Артемием! Объясни, что мне прямо — хоть в петлю лезть, если ушлет меня от Белки.

На третьем курсе Колька женился, а когда грянула война, он кончал четвертый курс и у него было двое детей. А папа (он всегда так звал Сергея Даниловича) был влиятелен. И все же…

В один из первых дней войны у меня раздался звонок:

— Миша! Здравствуй! Прощай!

Это Колька шел добровольцем, не дожидаясь призыва, от которого обязательно получил бы отсрочку из-за детей и для окончания образования. Отправка была прямо сейчас.

У двухэтажного особняка на Тверском бульваре, где был импровизированный митинг, мы с Беллой провожали Колю.

— Понимаешь, вызвали в партбюро и говорят: «Мы тебя наметили бы в добровольцы, но ведь двое ребят». А я им: «Ну и что же?»

Тут проходивший мимо нас военный — седой, высокий, с остренькой бородкой и орденом Красного Знамени на груди — задержался на Коле привычным избирающим взглядом и, остановившись, сказал ему почти истерическим фальцетом:

— Вы обязательно будете хорошим боевым командиром!

Это был Подвойский. Он оказался и прав и неправ.

В те дни почти каждый так или иначе думал о подвиге, о том, что нет у нас сейчас военачальников, но всякий может выдвинуться, как в годы великих революционных войн. И я тогда, уходя из дому, взял подарить на память Кольке томик воспоминаний Ермолова[153].

— Потерял я твой подарок, — сказал он как-то потом, — уж прости — все тогда пришлось бросить.

Разговаривали уже в Захарьине, меньше чем два месяца спустя. Коля был легко ранен под Ярцевом и оказался в госпитале, там, где когда-то работал мой отец. Все было почти таким, как прежде, в тот ясный августовский день, когда мы с Сергеем Даниловичем и Верой Владимировной приехали навестить Колю, — и прекрасное, выстроенное Грабарем здание, и парк, и даже персонал. Меня поили чаем в той самой комнате, где живали прежде родители.

— Конечно, было мне скверно. Товарняк набит ранеными. Жарища. Воды нет, а жажда чертовская. На каждой станции входит белый халат: «Товарищи, кто слабо себя чувствует — выходите!» Нет, думаю, шалишь! Слова не скажу, пока до Москвы не доеду. Аж в глазах темно. И вот — здесь, — рассказывал нам Коля.

Больше тогда увидеться не пришлось: его отправили с батальоном выздоравливающих на запад. Но вскоре он очутился на востоке. Настал тот проклятый октябрь, когда немцы подошли к самой Москве. Зимой в насквозь промерзшем университете я получил от Сказкиных письмо из Ашхабада. Белла с двумя детьми еще в июле эвакуировалась на Урал. «Коля в Канаше, — писал Сергей Данилович. — Как навалилась судьба на нас с Николкой».

Казалось, эта жестокая зима никогда не кончится. Но весна все же настала. Как-то в апрельское воскресенье я возвращался с занятий всевобуча. Помнится, весь в грязи (мы ползали «по-пластунски»). В углу огромного двора меня окликнул Коля. Был он худ, высок, аккуратен, но обмундирован неважно: шинель слишком длинная даже для него, шапка почему-то круглая, а не ушанка.

— Я теперь курсант школы МГБ.

Невесело рассказал, как это случилось.

— Понимаешь, в Канаше построили нас, и какой-то начальник скомандовал: «Кто имеет семилетнее образование — шаг вперед!» Ну, я все-таки кончил четыре курса истфака — значит, семилетку имел — вот и сделал шаг вперед. И теперь, пойми, когда все это кончится, другие вернутся к своей гражданской работе, а я никогда не вернусь: у меня будет специальное образование. Служить придется всю жизнь.

Никого родных у Коли в Москве тогда не было, и на побывки он приходил ко мне.

— Чему тебя там учат? — спросил я однажды.

— Учат, как тащить и как не пущать, — ответил он мрачно.

И все реже я видел улыбку на его лице, хоть и раньше она появлялась не часто. Иногда мы не то что ссорились, а как-то совсем не понимали друг друга и раздражались. В газетах опубликовали новую форму с погонами. Солдатская гимнастерка без карманов. Я удивился: до того рядовые носили гимнастерки с нагрудными карманами. Но еще больше удивило меня то, что Коля, который сам всего полгода как вылез из такой гимнастерки, вдруг вскипел:

— А зачем ему карманы? Ох, сколько еще в тебе этого…

Он так и не сказал, чего во мне еще слишком много.

Коля кончил школу и получил первое офицерское звание, но на золотые, с голубым просветом, погоны — сразу три звездочки. В армии это означало бы старшего лейтенанта, а в войсках МГБ тогда и младшие лейтенанты носили три звездочки.

Служил пока в Москве. Бывал у нас по-прежнему часто. Как-то пришел с целым тюком вещей: просил передать с оказией Белле на Урал. Сказал, что передал бы сам, но уезжает в командировку.

— К партизанам поехал, — шепнул мне уже в дверях. И в первый раз с тех пор, как он попал в эту проклятую школу, я был рад и горд за моего друга, хоть и побаивался за него. Но вскоре Коля вернулся и начал работать обыкновенным «опером».

— Тебе-то хорошо. А я вот завтра опять буду спрашивать: «Так зачем же вы?..»

— Колька, а разве так много теперь среди наших шпионов?

— Будь уверен — хватает!

Единственный раз рассказал «случай из практики» (наверное, потому, что необычный). Молодой, помнится, одинокий инженер, бывавший много раз за границей в те годы, когда там уже бушевала война, решил учесть тамошний опыт и избавиться от голода. Сделал серьезные запасы и хранил их у себя в комнате по всем правилам. Но не учел, что живет в коммунальной квартире: соседи, конечно, на него донесли.

— Понимаешь, он ведь не сделал ничего противозаконного. Не знаю, как с ним и быть. И меня, когда я пришел, угостил рейнвейном, итальянскими сардинами…

Не знаю, чем именно это кончилось, но, конечно, Колино начальство знало, как поступить и в этом случае.

Вернулись из эвакуации Сказкины, а вскоре и Белла с дочкой Наташей (сын их в эвакуации умер). Первое время мы еще встречались, ходили друг к другу в гости. Но это случалось все реже: в доме Сказкиных бывали теперь Колины сослуживцы, как он говорил по-новомодному — «дружки». У Коли и Беллы родились еще сын Сережа и дочка Леночка. Ее уже я видел только один раз, и то спящей.

По окончании войны Колю, как он и ожидал, оставили «в кадрах». Попытки хлопотать (довольно, впрочем, робкие) были пресечены решительно: «Служишь сейчас в Москве, звания идут, оклад, как положено. И будь доволен. Можешь попасть от Москвы далеко».

— Ия, конечно, перестал шебаршить.

Звания действительно шли. Теперь Коля — полковник. Удалось, видимо, уйти и от «оперативной работы». Но система была все та же. И она страшно меняла человека даже при его бесспорной порядочности и доброте характера. Я не знаю Колиных дел, но уверен, что он не мог совершить подлого поступка ради карьеры или жирного куска. Значит ли это, однако, что на его совести не лежит что-то жестокое и страшное? Первые годы он очень мучился. Белла говорила, часто стонал во сне. Но, думается, никогда не сомневался в том, что «так надо». Иначе вряд ли он мог бы прожить. А если бы проявлял еще и инициативу — наверное, дослужился бы до генерала.

Теперь мы не видимся годами. Лет восемь назад я вдруг узнал, что умерла Белла, буквально сгорела в два месяца: рак. И похоронили уже. Я позвонил Кольке, и он, как в былые времена, пришел ко мне — человек человеком. Горе, конечно, равняет всех.

— Понимаешь, вернулись мы с похорон. Сережка мне и говорит: «Если ты, папа, теперь женишься — уйду из дома!» А я ему: «Успокойся, я пока жениться не собираюсь!»

Женился он лет через шесть, уже имея внуков. С новой женой я не знаком.

И вот мы сидим с Сергеем Даниловичем на современной, пестро раскрашенной скамеечке, не спеша беседуем.

Вера Владимировна чувствует себя не плохо, да и не хорошо. Коля все работает. Много, как всегда. Жена у него симпатичная. У Наташи уже трое детей. Правнуки, значит. Очень толста! Это какая-то болезнь. А про Сережу вы, наверное, знаете?

Да, я знал про Сережу. Он поступил на истфак, но вскоре, как мне сказали, «попался с самиздатом». Хлопоты деда не помогли. Парня исключили с «волчьим билетом» (если употреблять это устаревшее выражение).

— А что с ним теперь?

— Призван. Служит. И добро бы в строю — так нет, в каком-то строительном батальоне. Что за порядки такие, Миша? Работа тяжелая, сами понимаете, — стройка, а у него сердце больное: в детстве перенес ревмокардит. Если виноват, так уж наказали бы по суду, а то так вроде и действительная служба, а по существу — то же наказание. Я уж писал всюду — и самому министру, маршалу Гречко. Была еще комиссия, и представьте, признали его годным. Что же это — каторга? Я подожду, да и еще, пожалуй, напишу Гречко.

— А девочки как ко всему этому относятся?

— Наташа с Леной? Очень его жалеют, письма пишут, ездили вот недавно повидаться. А Коля — никогда. Что он так суров к сыну! Знаете, Миша, это даже жестоко как-то. Ведь кто не ошибается!

Давно уж простились мы с Сергеем Даниловичем, а я все возвращаюсь мыслью к трем поколениям этой семьи. Умный и хитрый, очень культурный, тонкий человек сумел, оставаясь беспартийным, прожить и даже выдвинуться при Сталине. Держал дома над рабочим столом его портрет, но, думается, не разделял его политики и, кажется, никого не предал. Наши «левые» (разумеется, для того времени) разговоры у себя дома не пресекал и не спорил с нами. Но Кольку, при его прямолинейности, как мог он воспитать иначе, чем в самом правоверном сталинизме?

Был ли он доволен судьбой Коли? Может быть, первые годы. Каждому отцу спокойнее, чтобы сын был не на фронте. Очень радовали Сергея Даниловича внуки. Не имея собственных детей, он как-то даже болезненно был привязан к малышам. Наверное, хотел бы, чтобы Коля вернулся к интеллигентной профессии, но примирился с тем, что случилось, довольно легко. Семья выглядела вполне счастливой. Кольке с Беллой и детьми в сказкинской квартире (была ли то деревянная развалюха или роскошный дом академиков) всегда отводилась лучшая комната, а старик работал обычно на каком-нибудь тычке, но всегда был в квартире и мольберт, и недописанная картина.

Но вот внуки выросли — и возник этот конфликт поколений. Может быть, он таился где-то и раньше. Я не знаю, что за «самиздат» распространял Сережа. Думаю все же, что не похабщину. Были ли его взгляды протестом против лукавой ортодоксальности деда и прямолинейной ультра-ортодоксальности отца? Трудно сказать.

Мне ясно лишь одно: от Коли, при его характере, нельзя было ожидать иной реакции на все, что произошло.

И все больше задумываюсь: во что это выльется? Чем будет третье сказкинское поколение? И что будет с ним?

Мозжинка, январь 1970 г.

Коля умер почти двадцать лет тому назад, а я до сих пор очень ясно помню его похороны. Провожающих было немного, а истфаковцев всего трое — две «девочки» с его курса да я. Гораздо больше было офицеров, его сослуживцев. Колю, как видно, любили: во всех выступлениях чувствовалась не только общая печаль, но и большое уважение к покойному. Я говорил последним — и, кажется, для всех был нов краткий рассказ об Овчинникове-археологе, исследовавшем русские раскопки и подмосковные курганы, о его, так сказать, довоенном увлечении древностями Родины, которые пришлось оставить, чтобы бороться с напавшим врагом, и к которому всю жизнь хотелось вернуться, да вот не было возможности, о душевном богатстве Коли.

— Вы пойдете с нами в ресторан? — спросила Колина вдова, а меня как-то оцарапала ее интонация, как бы предвкушавшая удовольствие тризны. Я посочувствовал ей и откланялся…[154]