XII. УЧИТЕЛЬ ЖИЗНИ

XII. УЧИТЕЛЬ ЖИЗНИ

«Василий Робертович был не только ученый и профессор. Он был учителем жизни».

И. А. Каблуков.

Уваровское дело многому научило Вильямса. Он все больше и больше убеждался в полной непримиримости интересов передовой науки с интересами правящих классов — помещиков и капиталистов. Граф Уваров и все прочие подобные ему властители России хотели, чтобы ученые были их верными слугами.

«Люди науки, — говорил Вильямс об этой эпохе, — должны были писать и говорить только то, что угодно было капиталистам. Наиболее честные из нас всегда переживали трудные противоречия: делать полезное в науке означало множить власть капиталистов и усиливать ограбление трудящихся. Так не лучше ли совсем не делать полезного, а прожить свой век как-нибудь или работать для теории, для «чистой» науки?

Нам, не вышедшим из господствующего класса, учиться было мучительно, но еще мучительнее было работать, поэтому так много трагического в судьбе больших ученых капиталистического общества».

Были и такие ученые, которые пошли в услужение господствующим классам и ревностно отстаивали их интересы. Вильямсу они были знакомы и по Петровке, — чего стоил хотя бы один Юнге! Нет, ни за какие блага в мире Вильямс не согласился бы итти по стопам Юнге.

Но он не захотел и замыкаться в скорлупу «чистой» науки, он не мог отгородиться от общественных интересов и нужд народа. Недаром он был воспитан на революционно-демократических традициях, недаром он был учеником Тимирязева.

И Вильямс пошел по самому трудному пути.

Он возвышал свой авторитетный голос ученого в защиту трудового народа. Пусть по приказу царя удалось замять дело Уварова, но выступление ученого по этому делу получило известность и сыграло положительную роль в разоблачении подлинной сути господствовавших в России порядков.

Вильямс не уставал быть пропагандистом передовой науки. Он, подобно Тимирязеву, выступал горячим сторонником дарвинизма, он читал публичные лекции и руководил сельскохозяйственным отделом Политехнического музея.

Еще в 1898 году Вильямс избирается директором этого отдела и целиком перестраивает его на научной основе с помощью своего ассистента Д. Л. Рудзинского, ставшего хранителем сельскохозяйственного отдела. Этот отдел привлекал все большее и большее число посетителей: все отрасли сельского хозяйства и все достижения агрономической науки проходили перед посетителями как составные части единой системы благодаря умелому подбору и размещению многих сотен экспонатов. По почину Вильямса при музее возобновила свою деятельность и Агрономическая комиссия, начавшая проводить доклады и циклы публичных лекций, а также организовывавшая систематические курсы по основным проблемам сельского хозяйства. Вильямс был душой и организатором многих подобных курсов и циклов. Обычно они открывались яркой и увлекательной вступительной лекцией Вильямса, в которой он с неизменным мастерством пропагандировал передовую агрономическую науку.

Идя по стопам Докучаева, Вильямс старался популяризировать сельскохозяйственные знания среди женщин и принимал деятельное участие в создании Высших женских сельскохозяйственных курсов в Москве, выступая на этих курсах в качестве постоянного и активного лектора.

В своей научной деятельности Вильямс не замыкался в академических, оторванных от практики вопросах, — он продолжал углубленную разработку проблем, тесно связанных с развитием земледелия. Эти работы были рассчитаны на будущее — Вильямс готов был потратить многие годы на их успешное завершение. Это было своеобразным выходом из того противоречия, которое так мучило Вильямса, — его научные исследования не будут служить усилению эксплуатации народных масс, а когда он завершит эти работы, то, может быть, положение в стране изменится.

— Я верил в лучшую судьбу трудящегося человечества, — говорил Вильямс.

Как раз в эти годы, предшествовавшие первой русской революции, В. И. Ленин повел решительную борьбу с апологетами капитализма в аграрном вопросе. В. И. Ленин в своей работе «Аграрный вопрос и «критики Маркса» (июнь — сентябрь

1901 года) подверг резкой критике книгу Булгакова «Капитализм и земледелие» и другие писания реакционных экономистов, тщетно пытавшихся доказать существование пресловутого «закона» убывающего плодородия почвы. В. И. Ленин говорил, что низкий, неизменный уровень земледельческой техники, препятствующий росту вложений труда и капитала в земледелие, лишь в некоторых случаях создает как бы иллюзию существования «закона» убывающего плодородия почвы. В. И. Ленин писал: «Возьмем за данное: трехполье, посевы традиционных зерновых хлебов, навозное скотоводство, отсутствие улучшенных лугов и усовершенствованных орудий. Очевидно, что при условии неизменности этих данных пределы добавочных вложений труда и капитала в землю крайне узки. Но и в тех узких пределах, в которых все-таки добавочные вложения труда и капитала возможны, отнюдь не всегда и не безусловно будет наблюдаться уменьшение производительности каждого такого добавочного вложения»[16].

Совершенно иная картина будет наблюдаться при развитии техники, при внедрении в сельское хозяйство новых научных методов земледелия и животноводства. В. И. Ленин уже в этот период ставит перед сельскохозяйственной наукой такие задачи: «надо изобрести новые машины, новые системы полеводства, новые способы содержания скота»[17].

Вильямс в это время начинает разработку новой системы земледелия, рассчитанной «на перспективу», на то время, когда станут иными социально-экономические условия жизни общества и изменятся условия использования науки и техники в сельском хозяйстве.

А самое главное, чему Вильямс посвящал больше всего и времени и душевных сил, было воспитание молодых ученых, молодых агрономов. Чем больше будет их, тем лучше они воспримут революционно-демократические традиции передовой русской науки, чем самоотверженнее и горячей примутся они за научную работу, тем большую пользу смогут они принести родному народу. В этом Вильямс видел свой долг и перед наукой и перед народом.

Он полагал, что для молодого человека, только вступившего под своды студенческой аудиторий, первые лекции часто имеют решающее значение. Лектор должен сразу же захватить и увлечь молодых слушателей, у него должен установиться с ними тот неуловимый контакт, который помогает быстрому и полному усвоению впервые открывающихся истин. Надо раскрыть перед слушателями широчайшие горизонты науки, надо вместе с тем показать, что лекция — это не просто изложение суммы давно известных фактов. Нет, каждая лекция настоящего ученого — это итог его личных исканий и трудов, направленных на дальнейшее развитие и углубление науки.

«Я излагаю науку, — говорил Вильямс, — в которой я сам работаю, которую я отчасти сам создаю, я излагаю свое мировоззрение, и каждый год я иду вперед, и каждый год и лекции мои носят новую окраску, я вношу новые обобщения, новые взгляды».

Просторная аудитория в «Земледелие» — земледельческом корпусе Академии — была всегда переполнена: на его лекции неизменно являлись старшекурсники, уже прослушавшие его в минувшем году.

Читая лекции, Вильямс внимательно наблюдал за своей аудиторией, — неизменный контакт, устанавливавшийся у него со слушателями с первой же лекции, позволял ему точно улавливать состояние аудитории. Он знал, что его слушают с напряженным вниманием, и чтобы это напряжение не привело к излишнему утомлению, он, завершив изложение какой-нибудь особенно существенной мысли, разряжал напряженную атмосферу неожиданной шуткой. Освеженные этой разрядкой, слушатели с новым вниманием вникают в стройное изложение единой научной концепции, где каждое звено с неумолимой, железной логикой соединяется с предыдущим и приводит к последующему. Вильямс не просто читал свои лекции, — он творил их, и его слушатели проникались духом творческого отношения к науке.

Этот творческий дух господствовал и на практических занятиях. Вильямс не отделял своей научной работы от учебно-воспитательной. Наоборот, его собственные научные исследования были как бы составной частью учебных занятий. Это проявлялось даже в самом расположении лабораторных помещений.

Вильямс никогда не устраивал себе обособленного кабинета для научной работы, он не признавал никаких дверей или хотя бы стеклянных перегородок. Его рабочее место было всегда в общей лаборатории. Он работал там же, где и его ассистенты и студенты. Это создавало исключительно дружную, творческую атмосферу, где даже начинающий студент чувствовал себя полноправным участником единого научного коллектива. И если что-нибудь было непонятно, каждый знал, что руководитель лаборатории готов в любую минуту прийти на помощь.

Вильямс не ждал, чтобы кто-нибудь из работавших обратился к нему за разъяснениями. Он окидывал взглядом лабораторию и сразу же замечал, нуждается ли кто в его помощи. Он вставал и подходил к студенту, у которого никак не получался опыт. Вильямс молча следил за его работой, а потом брал у него из рук стакан или колбу и точными, изящными движениями проделывал все необходимые операции. Он не терпел неряшливой, неаккуратной работы, со школьных лет приучив себя к исключительной точности и завершенности в любом, даже самом малозначительном деле, и к этому же он своим личным примером старался приучить и всех, кто приходил работать в его лабораторию.

И если студент проявлял желание и настойчивость, Вильямс давал ему все новые и новые задания. Он предлагал студентам самим выдвигать темы для своих исследований и добивался самостоятельности и инициативы. С особенным одобрением он относился к тем работам студентов, которые выполнялись самостоятельно во время летней практики. Создатель великолепного гербария и всемирно знаменитой почвенной коллекции, Вильямс проявлял исключительное внимание к тем скромным образцам растений, минералов и почв, которые привозили студенты с практики.

Ученик Вильямса, профессор П. А. Мантейфель, говорит по этому поводу:

«В лаборатории Вильямса работало всегда много молодежи. Работы велись коллективно — работа одного проверялась ходом анализов другого. Карьеристы здесь долго не задерживались…

Ничто так не ободряет и не радует студента, как внимательное и любовное отношение к его материалам, с таким трудом обычно добываемым — в тяжелых условиях дальних экспедиций. Приходилось наблюдать, как в других лабораториях годами стояли коллекции неразобранными в тех же местах, куда сваливали ломовые извозчики ящики.

Не так встречал материалы Василий Робертович: сейчас же стучали молотки, отвинчивались шурупы, и с величайшим вниманием и интересом, как правило, им самим просматривалась каждая деталь, подновлялись на свежую память поблекшие этикетки, давались разъяснения, а через несколько дней монтированные коллекции демонстрировались уже на лекциях, прорабатывались в лаборатории, определялись неизвестные растения и животные.

Мы видели нашу работу и чувствовали ее значение».

Вильямс учил и воспитывал своих учеников не только на лекциях и в лабораториях. Он сам возил их на практику. Он брал студентов на почвенные обследования и опытные работы, в которых он принимал участие. Он знакомил их с природой и условиями сельского хозяйства различных районов России. Студенты проводили под его руководством всестороннее изучение почв, луговых угодий, речных пойм. Эти поездки оставляли неизгладимое впечатление у всех участников и еще больше приобщали молодежь к научным интересам. Будущие агрономы приучались к широкому естественноисторическому подходу при решении любых вопросов агрономии или почвоведения.

«Отчетливо вспоминаю я, — говорит ученик Вильямса, академик А. Н. Костяков, — время, проведенное мною совместно с Василием Робертовичем на почвенных обследованиях, которые он лично проводил. Глубокое и всестороннее изучение каждого почвенного разреза сочеталось у Василия Робертовича с широким освещением всего почвенного профиля и массива в целом, с его естественноисторическими условиями и процессами его образования, в результате чего каждый изучаемый объект находил свое место в общей системе явлений. Перед нами в натуре открывалась ясная и стройная картина почвообразовательного процесса, его взаимосвязи с климатическими, биологическими и геологическими условиями.

С самого раннего утра до темного вечера проводил Василий Робертович в поле и работал с увлечением. У него была особенная система работы, при которой самое строгое, детальное и глубокое отношение к предмету изучения Василий Робертович умел сочетать с широким раскрытием и обобщением его. Василий Робертович не любил, чтобы «из-за деревьев не было видно леса», и, работая с ним, мы видели этот «лес» и не забывали его за «деревьями». Вместе с этим глубоко научное изучение почв Василий Робертович всегда соединял с оценкой свойств их как хозяйственного объекта, как средства производства.

Каждому из нас было ясно, что, почему и для чего мы изучаем. Все это оказывало неизгладимое влияние на нас, молодых его учеников, давало сильную зарядку.

В то же время Василий Робертович умел как-то особенно сопроводить работу веселой шуткой, остроумным замечанием и этим не только вносил веселую бодрость, но и незаметно, как-то по-дружески подтягивал в работе. Весь этот стиль работы, простая дружеская обстановка действовала не только на нас, учеников Василия Робертовича, но и на работавших с нами рабочих, и все мы работали с увлечением».

И лекции, и лабораторные занятия, и полевая практика — все это были составные части единой продуманной системы воспитания, которую Вильямс разрабатывал и совершенствовал день ото дня.

Но, пожалуй, решающее значение для формирования характера молодых учеников Вильямса имел весь склад жизни и деятельности их воспитателя — великого труженика науки.

Вильямс обладал выдающейся, исключительной работоспособностью. Энергия этого человека была неисчерпаема. Он успевал и читать лекции, и вести сложные, трудоемкие лабораторные работы, и руководить опытным полем, и работать на селекционной станции, и проводить сотни анализов семян, и писать новые труды.

Он не признавал ни дней, ни даже часов отдыха.

В восемь часов утра он уже сидел над своими колбами за лабораторным столиком и, если не было в это утро лекций, проводил над опытами первые часы. Нередко он помогал своим ассистентам или студентам успешно завершить опыт или показывал, как нужно обращаться с новым, сконструированным им приспособлением. Ученики старательно перенимали приемы его работы, но никто не мог за ним угнаться. Занимаясь механическим анализом почв, он ухитрялся делать анализ двенадцати образцов сразу. И все ему казалось мало.

— Мне бы, — шутил он, — четыре руки и хвост. Я бы протянул над лабораторией проволоку, хвостом бы зацепился и ездил по ней вдоль всей лаборатории, проводя анализы сразу четырьмя руками.

Вместо отдыха Вильямс переходил от одной работы к другой. Даже краткий перерыв, который он устраивал в полдень для чаепития, был своеобразным семинаром для молодых сотрудников. Крепкий чай — его заваривал сам Вильямс — пили здесь же, за рабочим столом, куда приглашались все сотрудники. И начинался оживленный разговор, перемежавшийся веселыми шутками, а порой и анекдотами, которые мастерски рассказывал гостеприимный руководитель лаборатории.

Эти традиционные чаи привлекали к себе не только сотрудников лаборатории, — заходил сюда и Демьянов, бывал Прянишников, часто наведывался Каблуков. В непринужденном общении с учеными молодые ученики Вильямса находили ответ на волновавшие их вопросы, узнавали о работе смежных лабораторий и кафедр. Раскатистый смех, покрывавший басистый голос Вильямса, то и дело раздавался в лаборатории в минуты чаепития.

— Посмеялись, поврали, вот и отдохнули, — говаривал Вильямс, допивая последний стакан.

Эти дружеские чаепития еще теснее сближали молодых начинающих ученых с их руководителем.

Выйдя из лаборатории, Вильямс отправлялся на опытное поле, где под его руководством велась разносторонняя исследовательская работа по изучению и созданию различных приемов обработки почвы, применению удобрений, орошению, механизации. Нужно было всюду поспеть, нужно было находить выход из бесчисленных трудностей, возникавших на каждом шагу из-за нехватки средств, из-за отсутствия машин и орудий, из-за недостатка рабочих рук. Но Вильямс никогда не терялся, вся его деятельность служила вдохновляющим примером для его помощников и сотрудников по опытному полю.

А потом неутомимый руководитель принимался за новые труды. После обеда он снова возвращался к себе на кафедру и приступал к кропотливой работе на контрольно-семенной станции. Имея всего одного помощника, он должен был сам выполнять значительную долю чисто механической работы по сортировке и разбору проверяемых семян. Он совмещал это занятие с консультациями и беседами со студентами. Ежедневно то один, то другой, то сразу несколько студентов являлись к профессору за разъяснениями и советами. Методически сортируя семена, ведя им строгий счет, Вильямс одновременно умело направлял беседу, стараясь, чтобы его ученики сами приходили к пониманию неясного для них вопроса. Студенты не всегда понимали значение этого разбора семян, которым их руководитель занимался между делом, как бы для развлечения — будто четки перебирал. В таких случаях Вильямс умел невзначай показать важность этого дела, требующего исключительного внимания и точности.

«Не зная, куда девать руки от волнения, разговаривая в первый раз с Василием Робертовичем, — вспоминал профессор П. А. Мантейфель, — я взял из кучи пшеницы, насыпанной на его столе, два зернышка — и получил такой урок, после которого уже никогда не прикасался к столам, на которых велась научная работа.

— Как жаль, что вы нарушили у меня среднюю пробу от десяти тысяч пудов, — сказал он.

Я ахнул и уронил зерна на пол. но профессор сейчас же ласково успокоил, сказав:

— Я пошутил, но ведь это могла бы быть и проба».

Вильямс засиживался в своей лаборатории до позднего вечера. А когда кто-нибудь из его учеников проходил глубокой ночью мимо знакомого двухэтажного домика, окно кабинета Вильямса было ярко освещено: ученый еще не считал свой рабочий день оконченным. Он сидел, склонившись над лупой, за срочным анализом новой партии семян или заполнял своим четким прямым почерком большие линованные листы бумаги, работая до зари над новой рукописью.

Каждодневный, упорный, непрерывный труд ученого, работавшего с исключительным мастерством и редким изяществом, настойчивое и непреклонное стремление к осуществлению больших научных целей, готовность отдать подобной цели годы и годы исканий, трудов и бессонных ночей — все это было для учеников Вильямса прекрасным образцом для подражания.

Но, работая так напряженно, Вильямс не превращался в фанатика, в жреца науки, не признающего никаких других интересов в жизни. Он был человеком самых разносторонних интересов и меньше всего хотел видеть в своих учениках ограниченных специалистов, замкнутых в узком кругу чисто агрономических проблем. Он зло издевался над подобными сухарями от науки и говорил, что они напоминают ему тех людей, о которых Козьма Прутков сказал: «Специалист подобен флюсу: полнота его одностороння».

Вильямс был знатоком и ценителем искусства и литературы, и он хотел, чтобы его ученики также были всесторонне развитыми людьми, умеющими оценить все духовные сокровища, созданные человеческим гением. Обладая прекрасной памятью, он любил между делом проверять литературные познания своих учеников и сотрудников, чаще всего это происходило во время традиционного чаепития.

Когда у Вильямса появлялась особая лукавинка в глазах, хорошо знакомая его ученикам, они знали — сейчас он им что-нибудь поднесет неожиданное. И Вильямс, по ходу беседы, вдруг продекламирует какое-нибудь двустишие или меткую фразу и, хитро прищурившись, спросит:

— Ну, откуда это?

И если никто не прерывает наступившего молчания, он, махнув рукой, скажет:

— Эх вы, знатоки! Это же Пушкин. Или:

— Это Гоголь. Помните «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»? Это же Иван Никифорович сказал.

И он с особым чувством удовлетворения смотрел на тех, кто с каждым днем все чаще и чаще угадывал автора произносимых им строк и фраз.

Вильямс ценил не только литературу, но был и блестящим знатоком музыки. Он полюбил ее с детства, часами слушая игру своей старшей сестры. Вильямс даже подумывал в юности, не стать ли ему певцом. Но больше всего он любил рояль и симфоническую музыку. Его друзьями были многие музыканты, с которыми его знакомила сестра. Мария Александровна, так же как и муж, любила музыку, и в первые годы их брака Вильямсы были постоянными посетителями оперы и симфонических концертов.

Но здоровье Марии Александровны, особенно после рождения второго сына, становилось все хуже и хуже, и она не могла уже выезжать в город, а к 1903 году она уже почти не ходила и передвигалась по дому в кресле. И тогда у Вильямсов на квартире стали устраиваться музыкальные вечера.

Здесь собирался кружок молодых музыкантов — друзей Вильямсов, в будущем выдающихся деятелей русской музыки: пианистка Елена Александровна Бекман-Щербина; дочь Демьянова, тоже начинающая пианистка Валентина Николаевна; студент Петровки Станислав Шацкий, у которого был превосходный драматический тенор; молодая, рано скончавшаяся певица Гукова, только что начавшая петь в Большом театре. На эти домашние концерты собиралось много молодежи.

Вильямс обыкновенно сидел в своем кабинете, но широкая дверь была настежь открыта, и он продолжал работать за своим письменным столом, наслаждаясь звуками музыки, доносившимися из гостиной. Вообще и музыка и даже шумный говор большой группы гостей не мешали Вильямсу заниматься, — наоборот, он говорил, что его занятия идут особенно продуктивно, когда вокруг него царит оживление, когда долетают до него звуки рояля или оживленные, жизнерадостные голоса молодежи.

Вильямс захотел приобщить к музыке всех студентов и служащих Петровки. Он уговорил своих молодых друзей устроить общедоступный бесплатный концерт в актовом зале главного корпуса. Вильямс явился душой этого дела.

Успех первого концерта окрылил его участников, и они решили устраивать такие вечера как можно чаще. Всю осень и зиму с 1903 по 1904 год еженедельно по вторникам в актовом зале Петровки происходили эти концерты, памятные и участникам и слушателям.

Особым концертом было торжественно отмечено десятилетие со дня смерти великого Чайковского.

Число участников концертов увеличивалось. По приглашению Вильямса в них несколько раз принял участие большой друг московских студентов, участник многих бесплатных концертов для учащейся молодежи Леонид Витальевич Собинов.

После концерта все его участники неизменно приглашались к Вильямсу на чашку чая. Гостеприимный хозяин умел своим радушным обращением, веселыми шутками и обаятельной простотой создавать за чайным столом непринужденную и жизнерадостную атмосферу.

Он был доволен, что ему удалось привить любовь к искусству многим сотням студентов и служащих Петровки, что молодые артисты с такой любовью и увлечением отнеслись к пропаганде лучших образцов искусства и познакомили своих слушателей с великими творениями Чайковского, Глинки, Шопена, Бетховена и многих других великих композиторов.

Это было необходимой составной частью той системы воспитания, которое, по мысли Вильямса, могло привести к подготовке передовых деятелей русской агрономии, людей широкого научного кругозора и высокой культуры.

А главное — эти концерты должны были, по замыслу Вильямса, способствовать укреплению и развитию прогрессивных общественных взглядов, революционно-демократических традиций, лежавших в основе передового русского искусства и литературы. Не случайно в концертные программы Вильямс включал исполнение произведений великих русских писателей — Пушкина, Гоголя, Салтыкова-Щедрина. Цель, к которой стремился он при этом, особенно ярко обнаружилась на самом первом концерте. Недаром Вильямс не захотел посылать программу концерта на утверждение в полицию. Он знал, что там эту программу ни в коем случае не утвердили бы: по его предложению ассистент кафедры земледелия Иван Шулов прочитал на первом концерте «Песнь о Буревестнике» Максима Горького.

И когда молодой чтец произнес последние слова этого смелого поэтического призыва к революции: «Пусть сильнее грянет буря!» — раздались горячие аплодисменты и тех, кто сидел в зале, и тех, кто стоял на улице под раскрытыми окнами.

Студенты Московского сельскохозяйственного института, упорно называвшие себя петровцами, не забывали революционных традиций Петровской академии, они жили общими интересами с широкими народными массами, они не могли оставаться в стороне от общего революционного подъема, начинавшегося в России.