Глава V. РД: Учитель жизни?…

Глава V. РД: Учитель жизни?…

Позволю себе сказать о своем отношении к музыке вообще и легкой музыке в частности. Думаю, оно достаточно типично для людей среднего возраста.

Мои музыкальные привязанности формировались стихийно. Мне кажется, что я люблю музыку, не будучи завзятым меломаном, однако знаю ее недостаточно хорошо. Если говорить о симфонической музыке, то я люблю Моцарта и Шостаковича, Вивальди и Баха, Чайковского и Вагнера, причем речь идет не о всем творчестве этих композиторов, а об избранных (избранных мною самим) вещах. Многое не заинтересовало или прошло мимо, оставшись неуслышанным: Барток, Хиндемит, Глазунов… Этот список я могу легко продолжить, впрочем, как и первый.

Из оперной музыки люблю больше всего Россини за его восхитительный и изящный мелодизм.

Вообще, мелодичность - определяющий момент в моем отношении к музыке. Потом и в легком жанре мне нравятся Дунаевский и Легран, Таривердиев, Франсис Лей, Паулс.

Было одно явление в легкой музыке, которое затронуло наше поколение глубже, чем остальные. Я говорю о джазе. Впрочем, не знаю, можно ли теперь называть классический джаз легкой музыкой.

Конец пятидесятых - начало шестидесятых годов… Мы узнаём американский джаз. Узнаем с большим опозданием (я говорю о массе молодежи), Щеголяем знанием стилей и имен, переписываем друг у друга пленки. Луи Армстронг и Элла, Каунт Бейси и Дэйв Брубек, оркестр Бенни Гудмана на Зимнем стадионе, потом приезд самого Дюка Эллнгтона! Традиционный диксиленд, «свинг», «горячий» и «холодный» джаз… и многочисленные любительские «джейм-сейшн», и кто-то уже свистит после удачной импровизации, узнав, что там свистом выражают наивысшее одобрение. И фотографии негритянских музыкантов, вырезанные из журналов. И Диззи Гилеспи с задранным вверх рожком своей маленькой трубы, и Майлс Дэвис, и пианист Телониус Монк, в черных очках которого отражается клавиатура…

Мы ревниво следим за нашими исполнителями и составами. «Нет, не то…» И вдруг с радостью и гордостью узнаем, что Дюк слушал наших музыкантов и наговорил им кучу комплиментов. Значит. И мы можем!…

А потом наступила эпоха вокально-инструментальных ансамблей, и джаз был изгнан с подмостков и из студий звукозаписи. Но наше поколение почти не заметило этого, потому что у него появились уже другие заботы. Получилось так, что смена музыкальных эпох обозначила границу между поколениями. Отныне для нас слова «мы» и «молодые» перестали быть синонимами. «Молодыми» стали «они».

Казалось, джаз исчез навсегда. Это было горько и обидно. Не говоря о том, что джаз - действительно великолепная музыка, наступившая ненужность его как бы подчеркивала ненужность его апологетов.

Проще говоря, в наших музыкальных вкусах уже не нуждались. Наше мнение безнадежно устарело. Только теперь джаз начинает отыгрываться и переживает ренессанс, правда, в новом качестве. В качестве классики.

Так чато бывает: шумное и даже скандальное явление по прошествии времени, сбросив шелуху моды и освободившись от пристрастий, становится классикой, если, конечно, в нем было зерно истинного искусства.В джазе оно было. Не сомневаюсь, что есть оно и в рок-музыке. Но здесь пока еще много шелухи.

Я описывал наше отношение к джазу только для того, чтобы задать два вопроса: 1. В чем сходство и отличие увлечения джазом у молодежи 50-х - начала 60-х годов и увлечения рок-музыкой у молодежи 70х- - начала 80-х? 2. Был ли джаз для нас «учителем жизни»?

Начту с ответа на второй вопрос. Он легче.

Несомненно, при всей любви к джазу мы не видели в нем «учителя жизни». Увлечение джазом нисколько не мешало знакомству с классической музыкой, литературой, живописью и пр.

Я уже слышу негодующий возглас моих молодых и наиболее нетерпеливых оппонентов: «А разве нам мешает?!»

Думаю, что мешает. Я ведь здесь говорю не об отдельных образованных представителях молодежи, а о некоем среднестатистическом любителе современной музыки. Согласимся, что его эрудиция в области рок-музыки, знание ансамблей, исполнителей, дисков, текстов и околомузыкальных подробностей значительно превосходят его же познания в области поэзии, прозы, живописи, симфонической музыки. Налицо довольно значительная дисгармония в общекультурной подготовке.

Когда-то в печати шумела дискуссия о «физиках и лириках». Находились горячие головы в рядах «физиков», которые в запальчивости утверждали, что в наш научно-технический век можно быть культурным человеком. Не зная Баха или Пушкина, но обладая широкими познаниями в области квантовой механики или теории автоматических систем.

Будучи по образованию инженером, я встречался со многими типами научных работников. Среди них попадались и узкие «технари», которые честно признавались, что искусство для них неинтересно. Правда, никто из них этим не гордился и не считал, что оно не нужно вообще. И все же наиболее блестящие ученые, мыслящие широко и смело, всегда были людьми высокой общей культуры.

Я говорю это к тому, что всякая диспропорция в духовном развитии человека так же мешает ему, как диспропорция физическая. Но если последняя часть бывает результатом болезни или врожденного порока, то устранить первую всецело в нашей власти. Гипертрофированное увлечение рок-музыкой в ущерб остальной культуре так же уродливо, как раздел культуризма, занимающийся «накачкой» определенной группы мышц. Любитель рока, знающий, сколько раз и на ком были женаты музыканты РОЛЛИНГ СТОУНЗ, и не могущий при этом отличить Чайковского от Бетховена, напоминает человека с сильно развитыми жевательными мышцами, скажем, при полной атрофии остальных.

Короче сказал Козьма Прутков: «У нас специалист подобен флюсу».

Но вернемся к первому вопросу. Собственно, я на него уже ответил. Как мне кажется, джазовая музыка была для нас лишь одним из искусств, но отнюдь не единственным искусством. А ее исполнители не были идолами. Нам не приходило в голову «болеть» за музыкальный коллектив, как за футбольную команду. Сходство заключается, пожалуй, в том, что и тогда и теперь на пути к постижению встречались определенные препятствия: недостаток информации, отсутствие денег, система запретов и пр.

Если же попытаться всерьез ответить на вопрос, какое из искусств выполняло для нас роль «учителя жизни», то придется ответить традиционно: литература.

Я не буду здесь распространяться о том, почему именно литература всегда оказывала наиболее существенное влияние на духовное формирование личности. Мне кажется это очевидным. Ни одно из искусств не преподносит с такой полнотой систему знаний о мире, подкрепленную чувственными впечатлениями.

Музыка не уступит литературе в силе чувственных впечатлений, но разве можно чему-нибудь научиться, не получая знаний?

И все же я отнесся к утверждению социолога с полной серьезностью, решив разобраться: как и почему рок-музыка выполняет приписываемую ей функцию «учителя жизни» нынешней молодежи?

Поначалу я пошел банальным путем. Рассудив, что в творчестве исполнителей эстрадных песен присутствуют музыка и текст, я решил, что именно текст, как явление литературное, «учит жизни» слушателей популярной музыки. Другими словами, любезная моему сердцу литература не утратила своего первенства, а лишь сменила форму существования. Тексты теперь не читают, а предпочитают слушать под музыку.

Этот вывод казался тем более верным, что согласовывался с моею любовью к некоторым поэтам, исполняющим стихи под гитару. Прежде всего, я говорю о Булате Окуджаве и Владимире Высоцком. Несмотря на органическое единство музыки и текста в их песнях, мне кажется, что рассматривать их творчество следует скорее как явление литературное.

Вот я и стал рассматривать тексты, исполняемые ВИА и солистами, как явление литературное. Больше того, я вслушивался в них с доверием неофита, стремящегося почерпнуть необходимую жизненную мудрость.

Что же я услышал?

Я услышал, что «вся жизнь впереди, надейся и жди», что «обручальное кольцо - не простое украшенье», что «ничто на земле не проходит бесследно», что «взлететь над суетой порой не просто-просто-просто-просто…»

И так далее.

Когда я просил перевести мне зарубежные тексты, часто получался конфуз. Оказывалось, что певцы иной раз попросту повторяют одну и ту же полюбившуюся им фразу, чаще всего вполне бессмысленную.

Я вовсе не хочу сказать, что все услышанное, за исключением явной бессмыслицы и безвкусицы, казалось мне плохим. Совсем нет. Нормальные тексты нормальных эстрадных песен. В наше время были и похуже. Вспомним бессметные «Ландыши».

Но я никаким образом не хотел признать, что эти тексты могут быть «учителями жизни», ибо знал, что даже у русских поэтов так называемого «второго ряда», не говоря о гениях, в каждом стихотворении чувств и мыслей в десять раз больше, чем в любом из прослушанных текстов. Тем не менее редко еще приходится слышать, что русская поэзия (или поэзия вообще) является для молодых «учителем жизни».

Здесь мне хочется сделать небольшое отступление.

Видимо, сами музыканты прекрасно понимают, что хороший поэтический текст песне все-таки нужен. Поэтому в последнее время наметилась тенденция - использовать в современной музыке стихи крупных поэтов, не предназначенные специально для пения. Греха в этом нет. Композиторы испокон веку пишут музыку на полюбившиеся им стихи. Важно, как они это делают.

Говорят, что обращение к поэтической классике пробуждает у молодежи интерес к поэзии. Действительно, в библиотеках был зафиксирован кратковременный «поэтический бум» после выхода диска Тухманова «По Волне Моей Памяти». Тогда особенно активно брали книжки Ахматовой. Гильена, разыскивали стихи Волошина. Словно обнаружили вдруг за лавиной песенно-поэтической банальности чистый родник поэзии.

Но вот что меня лично смущает. Некоторые музыканты относятся к классическим стихам так, словно те - не более чем сырьевой материал для их музыки. Не влезло слово - убрать! Композитору захотелось изменить смысл строки - пожалуйста!… Между тем стихотворный текст - такой же памятник культуры, как картина Сурикова или здание Эрмитажа, если хотите. Никому не придет в голову подмалевывать лишнюю фигуру на полотне «Стрелецкая казнь», равно как и надстраивать Эрмитаж. Эти памятники охраняются законом. Почему же известнейшая певица поет вдруг в классическом сонете Шекспира: «Есть одна беда - моей любви лишиться навсегда»? Неужто у великого поэта и драматурга было такое колоссальное самомнение! Открываем книгу и видим: нет, Шекспир скромен. Он написал, что «есть одна беда - твоей любви лишиться навсегда» Остается предположить, что он обращался непосредственно к певице, а она восприняла это обращение буквально.

Скажете, мелочь? «Твоей» - «моей», какая разница? А разница есть, и большая.

Или слышим недавно в том же исполнении: «Я вернулась в мой город, знакомый до слез…» Казалось был, тоже мелочь. Но ведь вернулся в этот город поэт, вернулся лет за двадцать до рождения певицы, и ему естественно было написать о себе в мужском роде. И он знал, какие адреса у него есть и чьи голоса он найдет по этим адресам. И у него были основания сказать: «Петербург, я еще не хочу умирать…» А получилось так, что он, наряду с песенниками Милявским и Резником, чьи фамилии стоят рядом с его фамилией на обложке модного диска, - не больше чем автор подтекстовок к очередным шлягерам.

В результате вольность оборачивается бестактностью, искажением истинного поэтического смысла стихотворения.

Но вернемся к нашей теме.

Пословица гласит, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Применительно к вокально-инструментальным ансамблям можно сказать, что лучше один раз услышать, чем сто раз прочитать.

Я много читал об ансамбле МАШИНА ВРЕМЕНИ - и хорошего, и дурного. Потому, когда представился случай, я поспешил на концерт. Я уже смутно чувствовал, что исследуемая функция «учителя жизни», приписываемая рок-музыке, зависит не столько от текста и даже не столько от музыки, сколько от атмосферы восприятия.

Для начала я пошел в ближайшую театральную кассу и спросил билет во Дворец спорта, где проходили гастроли МАШИНЫ. Кассирша посмотрела на меня, как на ненормального, и сообщила, что билетов нет и не будет. «У меня эта МАШИНА вот где сидит!» - раздраженно добавила она, и я направился в другую кассу.

По улицам сновали стайки подростков, имеющие, как я понял, ту же цель. Подростки были мобильнее меня. Может быть, поэтому билетов не оказалось ни в одной из касс. Я понял, что нужно менять тактику.

Я запасся письмом журнала в концертную организацию и, отстояв очередь к администратору, состоявшую из людей с аналогичными письмами, получил желанный билет. На моих глазах в билетах было отказано двум солидным дамам, одна из которых козыряла заграничным паспортом, а другая, плача, говорила, что сын не пустит ее домой без билета.

Признаться, я не ожидал такого масштаба популярности МАШИНЫ.

Концерт состоял из двух отделений. Первое выглядело довольно-таки унизительно. Выступали эстрадные актеры, не имеющие и доли популярности МАШИНЫ ВРЕМЕНИ. Они знали, что публика пришла не на них. Что сбор делает МАШИНА, а они присутствуют в концерте в качестве обязательной нагрузки. И публика знала это, что не способствовало обоюдному уважению. Актеры отбывали номер, а зрители не задерживали их на сцене, чтобы приблизить выход кумиров.

Среди прочих в первом отделении выступил и некий неизвестный мне (и молодежной публике) вокально-инструментальный ансамбль. На сцену бодро выбежали человек пятнадцать в униформе, бодро спели бодрую песню нулевого содержания и бодро убежали, героически улыбаясь. Чему они улыбались? Неужели собственной стандартности?… Я не понял только, почему их было пятнадцать, а не семьдесят, и в чем отличие такого ВИА от хора.

Антракт прошел в предвкушении счастья.

Я приглядывался к публике. За исключением «престижных» зрителей, доставших билеты на концерт только потому, что это было трудно (а таких было не так уж мало), основную массу составляли поклонники МАШИНЫ. Он тоже делились на бывалых, помнивших выступления ансамбля в качестве любительского, и новообращаемых, привлеченных сюда волной моды.

И вот, наконец, в огромном Дворе спорта погас свет, высветился разноцветными огнями задник сцены, и на нее под рев зала выбежали четыре молодых человека, одетых разнообразно. Один, помнится, был в пляжной кепочке.

За моей спиной сидел паренек лет шестнадцати. Кажется, он подогрел свой интерес к выступлению стаканом вина. Впереди сидели две девушки примерно его возраста.

«С давних лет я любил не спектакль, а, скорей, подготовку к спектаклю…» - начал солист. Зал встретил слова аплодисментами.

Я уже знал, что поет Андрей Макаревич. Поет свои слова на свою же музыку.

Качество и сила звука были потрясающи. Световые эффекты тоже были на высоте. Эти четверо создавали такой звуковой напор, который и не снился хору из пятнадцати человек в первом отделении. Песни следовали одна за другой без перерыва, и очень скоро зал оказался втянутым в стихию ритма, покорен ею - зал сам превратился в инструмент, который взрывался мощным вскриком в конце песни и затихал в начале.

Безусловно, МАШИНА далеко превосходила по профессионализму и таланту все увиденное и услышанное в первом отделении. Правда, слов иной раз было не разобрать, да и отдельные строки были неловки или невнятны по мысли, но… все это частности.

Главным был эффект воздействия. Не являясь бешеным поклонником рок-музыки вообще и МАШИНЫ в частности, могу засвидетельствовать - воздействие было сильным. Сочетание музыки, голосов, ритма, цвета, слов, наконец, самого вида музыкантов, делающих свое дело в экстатическом, изматывающем тело и душу напряжении, - все это покоряло (или подавляло?). Момент эстетического восприятия оказался ненужным - восприятие было физиологическим. При эстетическом подходе воспринимающий субъект (зритель, слушатель) вступает с эстетическим объектом (музыкой, актером) в сложные, но почти равноправные отношения. Здесь не было равноправия. МАШИНА перемалывала зал, как жернова зерно, - и зал покорялся этому с наслаждением, он хотел быть перемолотым, он хотел слиться с этим музыкально-цветовым действием, чтобы забыть себя хотя бы на время.

Концерт МАШИНЫ ВРЕМЕНИ заканчивался знаменитой песней «Поворот». Андрей Макаревич предложил публике положить публике положить руки друг другу на плечи пи помогать музыкантами, раскачиваясь и подпевая.

На мои плечи легла рука соседа, симпатичного мальчугана лет четырнадцати. При этом он посмотрел на меня извиняющимся взглядом. Я тоже положил руку на его почти детское плечо.

«Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», - вспомнилась мне другая песня другого времени.

Мы себе давали слово -

не сходить с пути прямого,

но

так уж суждено!

И уж если откровенно -

всех пугают перемены,

но

тут уж все равно!

«И это тоже про меня, - думал я, раскачиваясь с мальчуганом под эти нехитрые слова. - И меня пугают перемены, и я боюсь этих новых поворотов жизни, этих новых поколений, выныривающих навстречу на своих мопедах, со своими песнями…»

Вот

новый поворот,

и мотор ревет.

Что он там несет?

Пропасть или взлет?

Омут или брод?

Зал качался рядами - влево-вправо, влево-вправо. Яркие световые зайчики, отраженные зеркальным шаром, подвешенным к потолку, скользили по лицам, вырывая из тьмы сцепившиеся шеренги, которые с ревом ходили туда-сюда, как огромные шатуны неведомого механизма.

Все были вместе - и каждый сам по себе.