Севастопольский бронепоезд

Севастопольский бронепоезд

От автора

— Да смотрите, смотрите же, какая красота! — щебетала без умолку курносая девчушка с голубыми, как васильки, глазами.

Ее подружки всматривались туда, куда показывала голубоглазая.

— Не яблоки, а будто золотые слитки висят! — не переставала она восхищаться.

— Это шафран, зимний сорт, — степенно пояснял юноша с едва пробивающимся пушком над верхней губой.

Девушки, весело переговариваясь и смеясь, любовались мелькающими за окнами вагона кустами винограда.

А любоваться и впрямь было чем. Ровными рядами раскинулись вдоль дороги виноградники. Колхозницы в белых косынках собирали дары щедрой крымской земли. Между рядами виднелись корзины, ящики, наполненные янтарными гроздьями. И все это озарялось золотистыми лучами осеннего солнца и казалось каким–то неестественным, сказочным.

Мне было и радостно слышать вокруг себя веселый, беззаботный смех и в то же время немного грустно.

Сколько раз я ездил этой дорогой… Казалось бы, и привыкнуть можно. Но каждый раз она волнует заново, навевает воспоминания. Вот здесь раньше был старый, полузасохший сад с корявыми, почти неплодоносящими яблонями. А сейчас между старыми, отслужившими свой срок деревьями ровными рядами выстроились молодые саженцы. Пройдет два–три года, и ветераны окончательно уступят место стройным яблонькам, набирающимся сил.

А вот здесь когда–то были пустынные участки с чахлыми кустарниками. Любо смотреть сейчас, как на этих местах бегут–журчат полноводные ручьи, орошая белокочанные грядки.

Я смотрю на все это, а перед глазами непрошено встают другие картины. Вот на том холме, куда с каждым годом все выше взбегают виноградники, когда–то прятались фашистские батареи. Наш поединок с ними длился долго…

Прогремел под колесами поезда Камышловский мост. Девушки в купе все еще возбужденно делятся впечатлениями, а мне хочется, чтобы и они знали, как двадцать четыре года назад здесь гремели бои за то, чтобы они могли родиться на свет и спокойно жить, мечтать, радоваться.

И видится мне: холмы ощетинились фашистскими орудиями, в Бельбекской долине окопались морские пехотинцы, а наш бронепоезд мчится, громыхает по рельсам, сея смерть и панику в стане врагов. И сам я уже будто не в комфортабельном уютном вагоне, а в бронированном каземате за пулеметом, и не студенты в нарядных платьях и костюмах вокруг меня, а мои боевые друзья, из которых многих и многих давно нет в живых…

Стучат колеса. Я встаю и тихонько выхожу, чтобы не смущать веселых девушек. В соседнем купе — армейский капитан. Он то и дело поднимается с места и жадно вглядывается в окрестности, в мелькающие за окном холмы, виноградники, сады. Он уже не молод, а волнения скрыть не умеет.

— Вы впервые в Севастополь? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает он. — Скажите, это и есть Бельбекская долина?

— Вас что–нибудь связывает с этими местами?

— Да, — он понизил голос. — Здесь воевал мой отец.

— Он погиб?

Капитан молча кивнул головой.

Почему–то всегда в подобных случаях испытываешь какую–то неловкость, ищешь и не находишь подходящих слов. Впрочем, они, кажется, и не нужны моему собеседнику, потому что весь он в эти минуты где–то далеко–далеко, словно в другом времени.

И все же я спрашиваю негромко:

— Он был моряк?

И вдруг вместе с этим вопросом я замечаю в его лице, во взгляде темных глаз под густыми бровями что–то неуловимо знакомое.

— Сухопутный моряк, — уточнил капитан. — Если можно так сказать, железнодорожный… Он был на бронепоезде…

Как искра мелькнула догадка, и, еле сдерживая волнение, я спросил:

— Вы сын комиссара Порозова?..

И сразу же взметнулись удивленно мохнатые брови:

— Вы знали моего отца?

— Да, Леня… Простите, Леонид Петрович, — поправился я. — На бронепоезде «Железняков» мы провоевали с вашим отцом с первого до последнего дня… Вот здесь, в этих самых местах, совершал рейды наш сухопутный броненосец.

В соседнем купе умолкли голоса и смех молодежи. Я услышал за спиной сдержанный шепот, оглянулся. Молча, с серьезными лицами стояли юноши и девушки, вслушиваясь в необычную беседу капитана и мичмана.

Шум поезда вдруг резко усилился, яркий дневной свет за окнами сменился темнотой, в вагоне тускло вспыхнули электрические лампочки.

Поезд на полном ходу ворвался в Троицкий железнодорожный тоннель. Теперь уже я весь был во власти воспоминаний.

— Этот тоннель был последним убежищем нашего бронепоезда.

— Здесь погиб мой отец? — тихо спросил капитан

— Да, — ответил я. — До последнего дыхания он оставался настоящим большевиком — сильным, смелым, несгибаемым…

И я стал рассказывать.

— 26 июня 1942 года мы едва успели укрыться в тоннель от налета авиации, как все вокруг вздрогнуло, закачалось, раздался оглушительный грохот. В каземате погас свет. Поезд остановился. Наступила гнетущая тишина. Я кинулся к двери, но открыть ее не удалось. Тогда по одному мы стали выбираться из каземата через нижний люк.

В тоннеле нас встретила зловещая тьма. Из–за дыма и пыли невозможно дышать. Когда пыль немного осела, мы увидели страшную картину: в потолке тоннеля зияло огромное отверстие, через него виднелось небо. Солнечные лучи, казавшиеся в едком дыму кроваво–красными, тускло освещали горы камня и грунта, засыпавшие бронепоезд. Тысячи тонн скальной породы обрушились на вторую бронеплощадку, похоронив в ней заживо наших боевых товарищей…

Я рассказывал и рассказывал, и все, кто был в вагоне, жадно слушали, стараясь не пропустить ни одного слова. Я говорил о том, как мужество и хладнокровие комиссара Порозова помогли спасти нескольких бойцов, как сначала парторг, а затем и я по узкому проходу между рельсами и платформой пробирались в каземат и вытаскивали оттуда задохнувшихся товарищей, а фельдшер Саша Нечаев приводил их в чувство…

За окном вагона уже замелькали уютные домики Корабельной стороны, засверкали водной гладью бухты со стоящими в них кораблями, запестрели пляжи сотнями купающихся людей, а я все не мог освободиться от нахлынувших воспоминаний.

Когда я кончил рассказывать, поезд подходил к перрону севастопольского вокзала. Мимо нас торопливо проходили к выходу пассажиры, а мои спутники, соседи по купе, даже не двинулись с места. Видно было, что рассказ о севастопольском бронепоезде глубоко взволновал их, затронул какие–то невидимые струнки в их душах. Куда исчезла веселая беззаботность: сидели тихо, сосредоточенно, глубоко задумавшись.

— И это был конец бронепоезда? — прервал, наконец, молчание паренек с золотистым пушком над губой.

— Нет, ребята…

Враги считали тогда, что уничтожили бронепоезд. Но он жил. Ведь второй выход из тоннеля был свободен. Командир приказал приготовить к бою оставшуюся невредимой бронеплощадку. И когда бронепоезд вышел из тоннеля и снова заговорили его орудия и минометы, фашистов обуял суеверный страх: ведь бронепоезд засыпали землей, разбомбили, раздавили, а он по–прежнему жил, действовал, наносил удары.

В тот день мы произвели еще три огневых налета, выпустили по врагу более четырехсот снарядов и мин…

Моим спутникам так и не удалось дослушать до конца рассказ о судьбе бронепоезда: проводник напомнил, что пора освободить вагон. На перроне студенты снова окружили меня и капитана. Расспросам не было конца, и мне пришлось признаться, что я пишу книгу о своих боевых побратимах, в которой постараюсь ответить на все вопросы.

И вот эта книга готова. Отдаю ее на суд читателей. Буду рад, если она попадет в руки моих юных соседей по вагону и они вспомнят пожилого мичмана. Им, юношам и девушкам нашей страны, я и посвящаю свой труд.