Глава XXXVII

Глава XXXVII

Боясь за единственный экземпляр «Экзодуса» и решив, что его надо вывезти из лагеря, мы начали думать: как снять копию с 600 страниц текста.

Составив список друзей — евреев и неевреев, — мы увидели, что если распределить среди них текст, то на каждого придется примерно по двадцать страниц, а это можно переписать за один нерабочий день.

Так и было сделано: розданный утром текст был собран вечером, и у нас уже было два «Экзодуса». Только в новом экземпляре была сделана небольшая шифровка: названия мест написали на иврите русскими буквами. Но этот экземпляр книги, переписанный тридцатью почерками, был особенно опасен, как бесспорное доказательство наличия организованной группы. А в СССР для властей нет ничего страшнее организованной группы людей — в этом им всегда мерещится заговор.

Теперь дело было за «небольшим»: вывезти эту кипу тетрадей за зону. Ведь при освобождении у меня отнимут все записи и фотографии — так сказать, во избежание недоразумений.

Мы попытались передать тетради матери одного из наших друзей — она приехала на свидание. Безуспешно. И чуть не погибла рукопись. Что делать? Срок моего выезда приближался: оставалось две-три недели.

И я решил воспользоваться услугами человека не проверенного, но просто мне симпатичного. Это была ставка на интуицию, и поэтому «разумные» люди резко протестовали против этого плана. Я понимал их, но иного выхода не было. Понравившийся мне человек был простым рабочим на ДОКе, отличавшимся от нас тем, что он был вольнонаемным и жил за зоной. Он случайно рассказал мне, что собирается ехать по семейным делам в город за Москвой. Подготовив его несколькими беседами о дурацких лагерных правилах, я сказал, что написал историческую книгу и хочу вывезти и издать — жить-то нужно! Это было ему понятно: он тоже бился за существование. Дальше в разговоре мы пришли к тому, что вывезти книгу я не могу: вахта не пропустит. Как же быть?

— Может, ты взял бы ее с собой, а я заберу, когда приеду в Москву? — задал я «безобидный» вопрос.

Подумав, этот простой и сердечный человек ответил, с некоторым колебанием:

— Мне что. Я отвезу. Только ты меня не подведи: там ничего «такого» нет?

— Нет. Для тебя эта книга никакой опасности не представляет. Только опасно, что ты выполняешь просьбу арестанта в обход идиотского правила КГБ.

Я говорил правду: сионистская литература в руках русского человека — не криминал. Поэтому, уже находясь на свободе, я частенько складывал опасные для меня книги у русских или украинских друзей, а украинцы приносили свою литературу ко мне: меня ведь в украинском национализме никто не обвинит.

Товарищи в лагере резко протестовали против моего намерения отдать рукопись, но иного выхода не было.

До освобождения оставалось 15 дней; мы договорились с человеком, увозившим «Экзодус», что он по приезде в Москву, отдаст ее в руки моего друга и пошлет мне телеграмму: «Ждем приезда. Тетя Маня» — такой тети у меня не было. И я отдал рукопись.

Наступил следующий день; ночь эту я спал плохо... Теперь «Экзодус» должен быть уже в Москве. А вдруг... Друзья ходили с недовольными и осуждающими лицами... На душе скребли кошки. Прошло еще два дня. Телеграммы нет. Еще три дня. Телеграммы нет. До освобождения остались считанные дни, все ясно — телеграммы ждать не стоит. И освобождения, очевидно, тоже... Выведут на вахту, покажут документы, дадут расписаться в том, что освобожден, и тут же объявят новое постановление об аресте. Порядок нам этот был известен давно, не с одним человеком КГБ уже проделывал такие вещи.

Вся наша маленькая еврейская община была в напряжении. Все сознавали, что мой арест может вызвать у КГБ желание создать групповое еврейское дело: это они любят.

За два дня до освобождения за мной неожиданно пришли надзиратели: «Шифрин, с вещами на вахту!»

Все было ясно: везут в следственную тюрьму, иначе зачем увозить за два дня до освобождения? Друзья собрались, как на похороны. Я все же надел нормальный штатский костюм — до сих пор это мне было запрещено — и, окруженный друзьями, пошел к воротам, закрывшимся за мною десять лет тому назад.

Когда мы подходили к вахте, то увидели запомнившуюся мне символическую картину: Шведа, идущего вдоль запретной зоны лагеря и во весь голос поющего:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек!

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

Попробуйте придумать большую пародию, чем начальник режима концлагеря, поющий на обходе запретзоны о «вольно дышащем человеке»... Несмотря на наше подавленное состояние, мы дружно рассмеялись.

У ворот Золя накинул на плечи моего элегантного костюма свой лагерный бушлат. «Тебе, кажется, пригодится», — пробормотал он.

Мы начали прощаться: у вахты собралась большая толпа друзей, подходили и целовали меня люди, прошедшие со мной ту или иную часть страшного тюремного пути. Люди шли и шли: объятия, поцелуи, пожелания на всех языках... а с вахты уже кричали надзиратели: «Давай! Кончай прощаться!»

Еще какие-то последние слова, и слезы застлали толпу друзей у вахтенных ворот.

Комната дежурных. Обыск. Последний ли? Прощупывают все по швам. В швах трусиков у меня зашиты записки. Это очень серьезные письма: есть от украинцев, есть и от религиозных друзей, переславших их из соседней зоны вместе с последними приветами. Все сделано аккуратно, и при шмоне ничего не находят. Со злобой колют шилом и сверлят стенки небольшой шкатулки с инкрустированной менорой. Я молчу. Жду худшего. Почему вызвали за два дня до освобождения? Но на вахте нет офицеров. Меня ждет конвой: два солдата с автоматами и собакой. Не многовато ли для «свободного» человека?

На рабочем поезде, идущем здесь по трассе дважды в день, мы доехали до ст. Потьма, центральной магистрали, ведущей в Москву. И меня привели в тюрьму Дубровлага. Посадили в одиночку. Сомнений уже почти не было: я попал на новый тюремный срок, и теперь надо было думать, как вести себя на следствии. Как ни странно это покажется западному человеку, но наилучшая позиция в советском КГБ — это полное отрицание самых очевидных фактов: лишь в этом случае можно избежать нового осуждения. Так я про себя и решил: ничего не знаю, — коротко и ясно.

А вечером в мою камеру привели еще двух человек с трассы: оба с оконченным сроком. У всех троих завтра день освобождения. В чем же дело?

Развязка была проста: утром следующего дня нас освободили. Оказывается, какому-то чиновнику КГБ пришла в голову новая идея: отныне освобождать не из лагеря, а из центральной тюрьмы. Скольких переживаний стоило мне и моим друзьям это нововведение! Да еще попал я в первую партию, и никто не знал о новом порядке.

Выйдя за ворота тюрьмы с чемоданом философских книг, очень тяжелым, я остановился в раздумьи: до вокзала было с километр, а у меня болят ноги...

— Помочь, что ли? — раздалось у меня за спиной.

Обернувшись, я увидел тюремного надзирателя, вышедшего из ворот.

— Если можно, — неуверенно произнес я.

— Это можно. Рублик будет стоить, — и он взвалил себе на плечо чемодан.

Я шел рядом с носильщиком-надзирателем тюрьмы и думал: как все условно в нашем мире... Ведь еще вчера этот человек был хозяином моей жизни: от него зависело, дать ли мне воды, разрешить ли мне прогулку в вонючем дворике!

Расплатившись с «носильщиком», подобострастно меня поблагодарившим, я остался на перроне маленького, захолустного вокзальчика: от этого незаметного места начинается трасса, усеянная могилами; сюда едут со всех концов России матери, жены, дети политзаключенных. Страшное в своей обыденности место. Сразу за вокзалом был садик, домики с аккуратными занавесочками на окнах.

При оформлении документов за месяц до освобождения меня спросили:

— Куда поедете?

— В Москву, — отвечал я, хотя и знал, что это запрещено.

— Нельзя в Москву, — равнодушно промямлил офицер, — для вас Москва и все областные города закрыты. Выбирайте область на востоке.

— Киргизия, — ответил я, так как думал, что буду жить в горах, где-нибудь около Душанбе.

Ведь у меня было еще пять лет ссылки и пять лет поражения в правах: о Москве нечего было и мечтать.

Но теперь, стоя у железнодорожного полотна, я не сомневался ни минуты: будь что будет, но я еду в Москву. Увижу мамину могилу, узнаю об «Экзодусе», заберу его, если цел, а там видно будет. Конечно, я хотел увидеть родных, но боялся, что КГБ не даст мне времени на прогулки по Москве.

Связи с родными за все десять лет почти не было: лишь мама рисковала писать мне. Ведь связь с «врагом народа» — пятно на биографии, мало кто осмеливался на это.

Правда, года два тому назад я неожиданно получил телеграмму с поздравлением ко дню рождения, она была подписана моей бывшей женой и дочерью Ларочкой. Но не простая ли это вежливость и сочувствие к человеку в несчастьи?

На станции появлялся народ: освобождали еще людей. Пришли мои сокамерники, потом двое явно заблатненных и две женщины. Одна пожилая, другая — совсем девочка, но оказалось, что она проститутка, сидит второй срок, говорит о своей «профессии» свободно, не стесняясь. Обе из уголовного женского лагеря. Мы вошли в помещение, поговорили: оказалось, что всем по пути — до Москвы. Купили билеты, и я пошел в видневшийся вдали лес: ведь не ходил я по нему десять лет, а до поезда было еще часа четыре.

Шелест листьев — начало июня, начало лета — пенье птиц, тишина и покой... Так это было непривычно, что я ушел, мне было не по себе в этой обстановке. Написал ребятам в лагерь - надо было их успокоить.

Началось долгожданное движение домой. Невозможно передать мое состояние — попытайтесь его понять, дорогие читатели!

К Москве мы подъезжали на рассвете: последние часы я стоял в тамбуре вагона и как бы здоровался со знакомыми с детства дачными местностями Подмосковья.

Московский перрон. Казанский вокзал. Я прощаюсь с ребятами, специально даю всем уйти вперед, сдаю чемодан в камеру хранения и выхожу в одиночестве на площадь. Уже рассвело. Холодно, серо, пасмурно. Прохожих еще нет.

Задержался я для того, чтобы посмотреть, встречает ли меня КГБ? Проверить легко: иду влево, в переулок, поднимающийся в гору, там ночуют автобусы и, уйдя метров на сто вперед, я огибаю один из них: это дает мне возможность искоса посмотреть назад. Два человека идут вслед. Но может быть, это не за мной? Резко поворачиваюсь и иду на них: один сразу уходит в подъезд, а второй, нагнув голову, начинает прикуривать. Прохожу мимо с сильно бьющимся сердцем: внизу на углах переулка стоят еще двое. Один читает газету, а второй внимательно изучает афишу. Это в четыре часа утра!

Сомнений больше нет: меня встретили.

Сворачиваю влево, в Орликов переулок и иду к Садовому кольцу: мне нужно обдумать, как поступить. Ведь со мной письма, а в КГБ Москвы при обыске их, конечно, найдут, я подведу друзей. Что делать? Найти уборную, войти и уничтожить все? Но жаль. А вдруг это не арест? Может быть, они просто следят за мной? Но не велика ли честь: слежка с первого дня свободы?!

Начался дождик, мелкий, осенний. На душе скверно: гады проклятые! — убили папу, замучали маму, теперь добивают меня...

По широкой улице шел я один. За мной, почти не скрываясь, — четверо.

Навстречу показалось такси: перебежав дорогу, я вскочил в остановившуюся машину: «К вокзалу. Быстрее, пожалуйста!»

Шофер покосился на странного пассажира: бледное лицо с ассирийской бородкой чуть ли не, до пояса — она опять отросла — костюм с чужого плеча, голова бритая. Московскому шоферу объяснять не надо, он, очевидно, сразу многое понял.

А я смотрел назад: четверка моих спутников кинулась к вышедшей из-за угла автомашине, села в нее и уже нагоняла нас. Отцепиться от них было не так-то просто. Планы мои надо было менять. Я решил поехать к сестре: это официально признанная родня. Там я смогу, если доеду, все рассказать, что поручено мне товарищами, отдать письма и попросить узнать об «Экзодусе».

Мы подъехали к вокзалу, откуда я ушел полчаса назад. Отдав квитанцию, я попросил шофера принести чемодан: выходить из такси не хотелось.

Шофер, увидев мой фанерный чемодан, уже не сомневался.

— Сколько лет, как из Москвы? — спросил он, усаживаясь в машину.

— Десять, — коротко ответил я.

— Многовато. Значит, еще при Берии. Ну, теперь у нас другие дела: чекисты той силы не имеют, и на них есть закон.

Я слушал вполуха, глядя на серую «Волгу», едущую в пятидесяти метрах сзади.

— Уж куда там! Слабые чекисты! — вырвалось у меня. — Ты погляди, как они к нам прилипли!

— Кто прилип? — не понял шофер.

— Видишь сзади «Волгу»? Это КГБ меня встретило. С «почетным эскортом» идем!

— Ну, это чепуха! — авторитетно заявил шофер.

— Попробуй, отвяжись от этой «чепухи»!

— В момент! — и сделав неожиданный разворот, водитель ушел с центральной магистрали в лабиринт переулков Марьиной Рощи.

 Но «Волга», конечно, не отставала: она теперь шла в десяти-пятнадцати метрах за нами, и если нам удавалось проскочить под закрывающийся светофор, ехала прямо на красный свет.

— Это — да... — бормотал шофер, все еще стараясь оторваться от преследования.

Наконец, он понял, что не в силах это сделать и, выехав на прямую магистраль, сказал:

— Кто бы рассказал — не поверил! Значит, они, сволочи, что хотят, то и делают. По-прежнему! А в газетах-то пишут: соцзаконность...

Мы подъехали к дому сестры, значит, это мне разрешено. О большем я пока не мечтал. Поднявшись по лестнице, я позвонил.

— Родной! Сумасшедший! Почему телеграмму не дал? Мы ведь ждали! — сестра обнимала и целовала меня. Из спальни уже выглядывал ее муж, вышла моя племянница.

— Честно говоря, я никак не думал, что меня ждут, — извинялся я, — ведь за десять лет я немножко потерял ориентировку во взаимоотношениях.

Говоря с родными, я прислушивался и все время ждал: вот-вот раздастся звонок, и войдут кагебешники.

— Ты поживешь у нас пару месяцев, отдохнешь, придешь в себя, — говорила сестра.

— Пару месяцев?! Хорошо, если пару часов! Ты, что, думаешь, КГБ даст мне здесь жить?!

— Да кто знает, что ты приехал? В Москве десять миллионов жителей! — смеялась сестра, сочувственно улыбались ее муж и дочка.

 Ну, как я мог сказать им, что там, внизу, машина и четыре серых личности в надвинутых на лоб шляпах?! Зачем пугать и устраивать панику?

— Хорошо, — сдержался я. — Пусть твои слова попадут в голову Господу Богу. Но теперь я хочу сразу поехать на мамину могилу.

На улице я нашел взглядом мое сопровождение и сел в автобус, «Волга» пошла за мной.

Одно из моих предположений оправдалось: КГБ установил слежку, но не собирался меня арестовывать. Впоследствии оперативные группы кагебешников ездили за мной по стране все семь лет — до дня моего выезда в Израиль. Хочу надеяться, что хотя бы теперь оторвался от них.