Глава XVI СОФЬЯ АНДРЕЕВНА ТОЛСТАЯ — ЛИТЕРАТУРНО-ДИНАСТИЧЕСКИЙ БРАК

Глава XVI

СОФЬЯ АНДРЕЕВНА ТОЛСТАЯ — ЛИТЕРАТУРНО-ДИНАСТИЧЕСКИЙ БРАК

Встреча Сергея Есенина с Софьей Андреевной Толстой произошла случайно. Их никто преднамеренно не собирался знакомить. Была обычная вечеринка по случаю дня рождения Гали Бениславской. На ней присутствовал знакомый Есенина, популярный в те годы писатель Борис Пильняк. Вот он-то и привел на вечеринку свою любовницу, о существовании которой все знали — Софью Андреевну Толстую, внучку Льва Николаевича Толстого. Это случилось 5 марта 1925 года.

Софья Андреевна — ей тогда было двадцать пять лет — была женщина высокая, представительная. Красавицей ее назвать никак было нельзя. Слишком уж она походила на своего деда. «Не хватало, — как говорил Анатолий Мариенгоф, — лысины и седой бороды».

Но ее окружала аура имени — на Есенина этот отсвет великой славы действовал как гипноз. Тогда же у него родилась банальная и не новая мысль: жениться на Софье Андреевне, соединить свое имя с именем Толстого. А Софья Андреевна, как не раз уже бывало с женщинами, влюбилась в него с первого взгляда, влюбилась без памяти. И — как случалось почти со всеми женщинами, любившими Есенина, — в ее любви к нему превалировало материнское чувство. Мать Софьи Андреевны утверждала в одном письме: «Ее любовь к нему совершенно очевидно была безграничной, и, как она часто говорила, в ее любви было много материнского, как к больному ребенку».

Друзья Есенина отнеслись к перспективе его женитьбы на Софье Андреевне по-разному. Оно и понятно. Кое-кто считал ее женщиной неинтересной, пресной, а потому брак поэта с ней казался им в высшей степени странным и совершенно ему не нужным. Но были и такие, кто ценил Софью Андреевну довольно высоко и возлагал на эту женитьбу Есенина большие надежды.

Писатель Юрий Либединский, друживший в ту пору с Есениным, писал: «В облике этой девушки, в округлости ее лица и пронзительно умном взгляде небольших, очень толстовских глаз, в медлительных манерах сказывалась кровь Льва Николаевича. В ее немногословных речах чувствовался ум, образованность, а когда она взглядывала на Сергея, нежная забота светилась в ее светлых глазах. Нетрудно догадаться, что в ее столь явной любви к Сергею присутствовало благородное намерение стать помощницей, другом и опорой писателя».

Ленинградский писатель Н. Никитин писал о Софье Андреевне столь же проникновенно и уважительно. Он называл ее «замечательным человеком» и далее продолжал: «С. А. Толстая была истинная внучка своего деда. Даже обличьем поразительно напоминала Льва Николаевича. Она была человеком широким, вдумчивым, серьезным, иногда противоречивым, умела пошутить, всегда с толстовской мягкостью и остротой разбиралась в людях». Никитин писал, что ему было понятно, что привлекло Есенина «уже довольно уставшего от своей мятежной и бесшабашной жизни к Софье Андреевне. Это были действительно уже иные дни, иной период его биографии».

Никитин отмечал, что «встреча с замечательным человеком С. А. Толстой была для Есенина не «проходным» явлением. Любовь Софьи Андреевны к Есенину была нелегкой. Вообще это последнее сближение было иным, чем его более ранние связи, включая и его роман с Айседорой Дункан.

И тем не менее Есенин какое-то время колебался, жениться ли ему на Софье Андреевне.

Либединский вспоминал: «Сергей и сам заговаривал об этом, но по своей манере придавал этому разговору шуточный характер, вслух прикидывая: каково это будет, если он женится на внучке Льва Николаевича Толстого! Но что-то очень серьезное чувствовалось за этими как будто бы шуточными речами».

Но были и серьезные разговоры, даже драматичные. Либединский рассказывал, как у одной его знакомой устроили «мальчишник» по поводу предстоящей женитьбы Есенина. Сергей то веселился, то задумывался. Потом взял гитару и запел:

Есть одна хорошая песня у соловушки —

Песня панихидная по моей головушке.

Есенин вдруг ушел в другую комнату, а когда Либединский, которому хозяйка сказала, что Есенин просит его зайти, заглянул туда, то увидел, что Есенин сидит на краю кровати и плачет.

— Ну, чего ты? — спросил его Либединский.

— Не выйдет у меня ничего из женитьбы! — сказал он.

— Ну почему не выйдет? Если ты видишь, что из этого ничего не выйдет, так откажись.

— Нельзя, — возразил Есенин очень серьезно. — Ведь ты подумай, его самого внучка! Ведь это так и должно быть, что Есенину жениться на внучке Льва Толстого, это так и должно быть!

В голосе его, как писал Либединский, слышалась гордость и какой-то крестьянский разумный расчет.

Очень впечатлительную картину запечатлела Анна Берзинь, картину, которая многое проясняет в отношениях Есенина и С. А. Толстой.

Как-то в один из ненастных летних вечеров ей позвонил Есенин и пьяным голосом попросил ее приехать немедленно к Бениславской в Брюсовский переулок.

Анне Абрамовне не хотелось идти — было уже поздно, да и нетрезвый голос Есенина не располагал к визиту. Она наотрез отказалась.

Через несколько минут Сергей Александрович снова позвонил и стал просить прийти. Как всегда, будучи в таком состоянии, начал прикидываться, что его обижают.

— Я за тобой приползу, — сказал он. — Пойми, что я жених и тут моя невеста.

— Какая невеста? — спросила удивленная Берзинь, встревоженная новой его выдумкой.

— Толстая Софья Андреевна, — торжествующим голосом возвестил Есенин.

Анна Абрамовна не знала тогда, что внучку Толстого зовут как и бабушку, и, смеясь, спросила:

— А Льва Николаевича там нет?

Трубку взяла Галя Бениславская и пояснила, что действительно у них в гостях Софья Андреевна Толстая, попросила прийти.

Уже поднимаясь в лифте в квартиру Бениславской, Берзинь услышала оглушающий рев баянов. Оказалось, что Есенин пригласил из театра Мейерхольда знаменитое трио баянистов и они заполняли маленькую комнату своей музыкой.

За столом сидели Бениславская, Вася Наседкин, Борис Андреевич Пильняк, какая-то женщина, оказавшаяся Толстой, сестры Есенина Шура и Катя. Сам он пьяный, суетливый, улыбающийся, как падший ангел, восседал на диване и с торжеством смотрел на Берзинь.

Шура и Катя пели под музыку баянов, Есенин тоже пел, но время от времени умолкал, бессильно откидываясь на спинку дивана, потом опять выпрямлялся и опять пел. Лицо у него было бледное, он то и дело закусывал губы.

Анна Абрамовна повернулась к Софье Андреевне и напрямик спросила ее:

— Вы действительно собираетесь за него замуж?

Софья Андреевна сидела очень спокойная, не обращая внимания на царящий в комнате шум и гам.

— Да, у нас вопрос решен, — ответила она, глядя прямо в глаза Берзинь.

— Вы же видите, — сказала Анна Абрамовна, — он совсем невменяемый. Разве ему время жениться, его в больницу надо положить. Лечить его надо.

— Я уверена, — отозвалась Софья Андреевна, — что мне удастся удержать его от пьянства.

— Вы давно его знаете? — спросила Берзинь.

— А разве это играет какую-нибудь роль? — недоуменно ответила Толстая. — Разве надо обязательно долго знать человека, чтобы полюбить его?

— Полюбить, — протянула Анна Абрамовна. — Ладно полюбить, а вот выйти замуж — это другое дело.

Толстая слегка пожала плечами, встала и подошла к откинувшемуся на спинку дивана Есенину и нежно провела рукой по его лбу. Он, не открывая глаз, отстранил ее руку, зло посмотрел на нее и неожиданно выпалил:

— Блядь, — и добавил совсем уж нецензурную ругань.

Толстая спокойно отошла от него и села на свое место как ни в чем не бывало.

— Вот видите, — настаивала Берзинь, — разве можно за него замуж идти, когда он невесту материт?

На что Софья Андреевна спокойно ответила:

— Он очень пьян и не понимает, что делает.

— А он редко бывает трезвым, — старалась внушить ей Берзинь, что выходить за него замуж нельзя.

— Ничего, он бросит пить, — уверенно заявила Толстая, и чувствовалось, что она действительно в это верит.

Бениславская, уже знающая Есенина до тонкостей, налила ему стакан водки, чтобы он выпил и заснул, и больше не безобразничал и не ругался. Так оно и случилось — Есенин откинулся на спинку дивана и заснул мертвым сном.

Берзинь предложила всем расходиться по домам и сказала Пильняку:

— Вы проводите Софью Андреевну, ведь уже поздно.

У Пильняка за стеклами очков поблескивали хитрые и насмешливые глаза. Он наклонился к уху Анны Абрамовны и достаточно громко, чтобы слышала Толстая, сказал:

— Я пойду провожать вас, а ее пусть кто угодно провожает. Я целованных и чужих любовниц не провожаю…

Когда Галя Бениславская вышла в коридор проводить гостей, Берзинь отвела ее в сторонку и спросила:

— В чем дело, Галя? Я ничего не понимаю.

У Гали на лице застыла жалкая улыбка.

— Чего ж тут не понимать? Сергей собирается жениться. Он же сказал тебе об этом.

— Ты же знаешь, что Сергей болен, какая тут свадьба.

Бениславская устало махнула рукой, в глазах ее боль и мука.

— Пусть женится, не отговаривай, может быть, она поможет, и он перестанет пить.

По дороге Пильняк рассказал Берзинь, что Толстая жила с ним, а теперь выходит замуж за Сергея. Берзинь не хотелось говорить с ним на эту тему.

Тем не менее она записала в своих воспоминаниях:

«Зачем это делает Сергей — понять нельзя. Явно, что он ее не любит и не пылает страстью, иначе он прожужжал бы все уши, рассказывая о своем увлечении. Впрочем, он говорит об этом только тогда, когда пьян, но я третьего дня видела его пьяным, он ничего не говорил о своей женитьбе».

Далее в воспоминании Анны Абрамовны Берзинь следует эпизод совсем уже из области черного юмора.

Ей позвонил Есенин и сказал, что хочет прийти с Соней, так как он вчера, кажется, плохо держал себя. Голос у него был трезвый, и Анна Абрамовна согласилась встретиться с ним.

Он пришел с Софьей Андреевной и Юрием Либединским, но Сергей успел где-то хватить на ходу вина — лицо было белое, будто измазанное мелом, и как и всегда в таком состоянии, он прикусывал губы.

Потом он увел Анну Абрамовну в другую комнату и попросил, чтобы туда пришел и Юра Либединский.

С испуганным и напряженным лицом он проговорил:

— Я поднял ей подол, а у нее ноги волосатые… Я закрыл и сказал: «Пусть Пильняк, я не хочу». Я не могу жениться.

Все это он говорил достаточно громко. Либединский покраснел и поплотнее прикрыл дверь.

А Есенин продолжал жаловаться:

— Я человек честный, раз дал слово, то я его сдержу. Но пойми меня, нельзя же так. Волосы хоть сбрила бы.

И он тут же перешел на то, как будет справлять свадьбу, перечислял, кого позовет, а кого не позовет, и все повторял, как это здорово выйдет:

— Сергей Есенин и Толстая, внучка Льва Николаевича… Вот…

На другой день Анне Берзинь позвонила Софья Андреевна и пожаловалась, что Сергей опять запил и пьет безобразно, скандалит, уходит из дома.

К Есенину, оказывается, повадился какой-то пройдоха музыкант, приходил на лестницу и играл на скрипке под дверью, пока Сергей не брал его под руку и не вел в кабак.

В те дни Берзинь приходилось вытаскивать Есенина из ресторана «Ампир», где он, допившись до бесчувствия, колотил вдребезги посуду, зеркала, опрокидывал столы и стулья.

Перед Берзинь в ресторане «Ампир» предстало страшное зрелище. Среди битой посуды ничком, плотно сжав губы, лежал Сергей Есенин. Анна Абрамовна сообразила, что он все понимает, но прикидывается, будто потерял сознание. Она нагнулась и сказала:

— Сережа, поедем домой.

Он не вставал, а ей противно было до него дотронуться, он весь был в блевотине.

— Сережа, — позвала она его еще раз, — если ты не пойдешь, я уйду и тебя заберут в милицию.

Он шевельнулся, потом приподнялся и открыл глаза. Берзинь помогла ему встать и увела из ресторана.

Анна Берзинь писала в своих воспоминаниях, что ей было совсем не стыдно возиться с пьяным Сережей, она очень хорошо понимала, что он очень болен, и знала, что ему надо лечь в больницу и лежать там долго, очень долго, чтобы прийти в себя.

Перспектива женитьбы на Софье Андреевне Толстой одновременно привлекала Есенина и пугала. Вольфу Эрлиху он говорил:

— Почему такой человек, как я, должен жениться? С чем я остался в этой жизни? Слава? Мой бог, я не ребенок, ты ведь знаешь! Поэзия? Возможно… Но нет! Она тоже покинула меня… Счастье — это дерьмо! Его нет. А что касается моей личной жизни!.. Я пожертвовал ею ради того, что больше не существует… Где моя жизнь? Где мои дети?

Тем не менее 16 июня Есенин написал сестре Кате: «Я женюсь на Толстой и уезжаю с ней в Крым».

На новое местожительство, в квартиру Софьи Андреевны в Померанцевом переулке на Остоженке он переезжал нерешительно, словно сомневался, правильно ли он поступает. Квартира была удобная, очень упорядоченная, где было все необходимое для серьезного и тихого писательского труда. Квартира была заставлена старинной громоздкой мебелью, взгляд везде натыкался на портреты родителей, обстановка выглядела мрачной и скорее музейной. Комнаты, занимаемые Софьей Андреевной, выходили на север, в них никогда не бывало солнца. Вечером мрачность как будто исчезала, портреты уходили в тень от абажура, но днем в этой квартире не хотелось приземляться надолго. Есенин ничего не говорил, но работать стал больше ночами. Новое его пристанище, видимо, начинало тяготить Есенина.

В глаза бросалось вопиющее несоответствие неуемного и порой буйного Есенина с этой упорядоченной интеллигентной квартирой. Он казался там чем-то чужеродным и неуместным.

Кое-кто из друзей, правда, возлагал большие надежды на такую смену обстановки, в которой оказался Есенин.

Сотрудник Госиздата и друг Есенина Иван Евдокимов вспоминал:

«Наблюдая в этот месяц Есенина, — а приходил он неизменно трезвый, живой, в белом костюме (был он в нем обаятелен), приходил с невестой и три раза знакомил с ней, — я сохранил воспоминания о начале, казалось, глубокого и серьезного перелома в душе поэта. Мне думалось, что женится он по-настоящему, перебесился — дальше может начаться крепкая и яркая жизнь».

Но надеждам не суждено было осуществиться. Тревожные симптомы были налицо.

Юрий Либединский, бывавший в гостях у Есенина в Померанцевом переулке, рассказывал, как он однажды спросил у Есенина, как ему живется. Тот ответил:

— Скучно. Борода надоела.

— Какая борода?

— То есть как это какая? Раз — борода, — он показал на большой портрет Льва Николаевича, — два — борода, — он показал на групповое фото, где было снято все семейство Толстых вместе с Львом Николаевичем. — Три — борода, — он показал на копию с известного портрета Репина. — Вот там, с велосипедом, — это четыре бороды, верхом — пять… А здесь сколько? — Он подвел Либединского к стене, где под стеклом было несколько фотографий Льва Толстого. — Здесь не меньше десяти! Надоело мне это, и все! — закончил он с какой-то яростью.

Есенин сам понимал, что новая семейная жизнь не складывается. Уже в июне или в июле он писал Вержбицкому:

«Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Видно, в Москве мне не остепениться, семейная жизнь не клеится, хочу бежать. Куда? На Кавказ!

…С новой семьей вряд ли что получится, слишком все здесь заполнено «великим старцем», его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется, даже на потолке, что для живых людей места не остается. И это душит меня».

Развязка не заставила себя долго ждать — Есенин сорвался и запил.

Как–то утром Анне Абрамовне Берзинь позвонила Софья Андреевна и попросила срочно приехать.

— Есенин громит квартиру, — сказала она.

Берзинь помчалась на вырочку и пришла в ужас: перед ней предстало Мамаево побоище. В столовой было перебито все, что можно было перебить, вплоть до люстры. А на груде черепков и осколков лежал пьяный и грязный Есенин.

И опять Анне Берзинь пришлось долго его уговаривать, чтобы он встал, прошел в ванную, переменил белье и костюм. В конце концов он ее послушался, Берзинь поразила его бледность. Он и раньше никогда не отличался румянцем, но теперь он был мертвенно–бледен.

Пока он приводил себя в порядок, нянька Толстых убирала столовую. Собственно, вся уборка заключалась в том, что вымели черепки и осколки и переменили скатерть. В висевших на стенах портретах и фотографиях Льва Николаевича все стекла были разбиты вдребезги. Оказывается, Есенин норовил чем-нибудь тяжелым угодить в портрет и кричал при этом:

— Надоела мне борода, уберите бороду!

Софья Андреевна захотела зайти к Есенину и, хотя Берзинь отговаривала ее, настояла на своем. Вдруг из столовой раздался крик, все побежали туда и застали такую картину: Есенин лежал на кушетке, а Софья Андреевна стояла, закрыв лицо руками, оно было в крови. Есенин перебил ей переносицу.

Пришлось для нее вызывать врача. Она, кажется, уже понимала, что Есенин очень тяжело болен.

О характере отношений между Сергеем и Софьей Андреевной достаточно красноречиво говорит подборка записок и телеграмм, которыми они обменивались:

«Сергей, мой дорогой, приезжай скорее. Я очень хочу видеть тебя, очень. Ужасно грустно. Твоя Соня».

Есенин пишет ей:

«Не знаю, что сказать тебе. Ты меня больше не увидишь. Без всяких причин. Я люблю тебя, люблю».

Софья Андреевна шлет записку:

«Будь здоров, мой дорогой. Все мои мысли всегда с тобой. Люблю. С.»

«Чувствую себя хорошо, — отвечает Есенин. — Скоро увижу тебя. Люблю. Сергей».

Записка от С. А. Толстой:

«Сергей, мой дорогой, я не хотела будить тебя. Зайди ко мне на работу или позвони. Ради Бога, помни, что ты мне обещал, иначе я буду волноваться. Целую тебя. Соня».

«Соня, прости меня за то, что оскорбил тебя. Ты сама виновата… Позвоню. Сергей».

В июне Есенин неожиданно сорвался и уехал в Константиново. Не обошлось без надрыва. Вольфу Эрлиху он кричал:

— Слушай, кацо! Я хочу домой! Понимаешь? Домой хочу! Отправь меня, пожалуйста, в Константиново! Ради бога, отправь!»

На вокзале Есенин торопливо пишет письма:

— Вот это — отдай Соне. Я ей все объясню. А это Анне Абрамовне. Да скажи, что я ей очень верю, совсем верю, но слушаться ее не могу. Никого я не могу слушаться. Понимаешь?

Поездка в Константиново оказалась весьма краткой — уже через три дня Есенин вернулся в Москву.

В эти месяцы Есенина неотступно преследовала мысль о смерти.

«Его тянуло к балконам, к окнам, — вспоминал Вольф Эрлих. — Он стоял у открытого окна и смотрел вниз. Я подошел и тронул его за плечо.

— Сергей, не смотри так долго вниз. Это нехорошо!

Он повернул ко мне свое мертвенно–бледное лицо:

— Ах, кацо! Как все надоело!»

Его терзало чувство невыносимого одиночества в ранние часы — однажды он разбудил Эрлиха в три часа утра, и они вдвоем отправились гулять по Москве. В пять утра Есенин сказал:

— Слушай… Я обреченный человек… Я очень болен… И самое главное — труслив. Я очень несчастлив. У меня нет никого в жизни. Все меня предали. Понимаешь? Все! Но дело не в этом… Слушай… Никогда не жалей меня! Никогда не жалей меня, кацо! Если я когда-нибудь замечу… Я убью тебя! Понимаешь? Если ты когда-нибудь захочешь написать обо мне, то напиши: «Он жил только ради своего искусства и только с ним прошел по жизни».

В июле Есенин написал довольно много стихотворений. Вольф Эрлих так вспоминал об этом периоде:

«Если он ничего не писал неделю, он начинал сходить с ума от страха. Есенин, который однажды не писал ничего два года, боялся трехдневного молчания. Есенин, обладавший даром импровизации, теперь тратил несколько часов на то, чтобы написать шестнадцать строчек, треть из которых можно было обнаружить в его старых стихах. Есенин, который помнил наизусть все, что он написал за десять лет, читал свои последние стихотворения только по рукописи. Ему не нравились эти стихи…

Однажды утром он сказал:

— У меня нет соперников, и поэтому я не могу работать.

В середине дня он стал жаловаться:

— Я утратил свой дар.

В четыре часа дня выпил стакан рябиновой водки и свалился в постель без сознания».

В конце июля Есенин и Толстая уехали из Москвы в Баку.

Казалось бы, радоваться надо этой почти свадебной поездке в город, который он так полюбил. И тем не менее по дороге, в Ростове-на Дону, он делает стихотворную приписку к открытке, которую Софья Андреевна отправила в Ульяновск Вольфу Эрлиху:

Милый Вова!

Здорово!

У меня неплохая «жись»,

Но если ты не женился,

То не женись.

С. Есенин.

Пусть это была шутка, но в ней был серьезный подтекст, особенно если вспомнить многочисленные предупреждения Есенина Эрлиху не жениться. Он говорил:

— Господи, какой дурак! Ну и дурак! А? Ты на меня, дурья голова, не смотри! Мне лет-то сколько! Жизнь-то моя какая! А тебе что? Ты мой совет запомнил: холостая жизнь для поэта все равно что мармелад! И стихи идут, и все идет! Женишься — света Божьего не увидишь! Вот что!

В Баку Есенина и Толстую увезли в дачную местность Мардакяны и поселили в бывшем загородном дворце хана. Чагин обещал Есенину создать для него «иллюзию Персии» и постарался это осуществить. Там был большой сад, фонтаны и всевозможные восточные лабиринты, переходы и прочие декорации в том же духе.

В тишине Мардакян Есенин написал несколько стихотворений, включая заключительные стихи цикла «Персидские мотивы», в их числе и известное стихотворение о мученической доле поэта, о его роковом предназначении:

Быть поэтом — это значит то же,

Если правды жизни не нарушить,

Рубцевать себя по нежной коже,

Кровью чувств ласкать чужие души.

Быть поэтом — значит петь раздолье,

Чтобы было для тебя известней.

Соловей поет — ему не больно,

У него одна и та же песня.

Канарейка с голоса чужого —

Жалкая, смешная побрякушка.

Миру нужно песенное слово

Петь по-свойски, даже как лягушка.

…Магомет перехитрил в коране,

Запрещая крепкие напитки,

Потому поэт не перестанет

Пить вино, когда идет на пытки.

«В это время, — утверждала Софья Толстая, — Есенин, чувствовал себя совершенно больным. Опять возникли подозрения, что у него туберкулез. Он кашлял, похудел, был грустен и задумчив».

Анне Берзинь Есенин писал из Баку: «Живу в Мардакянах, но тянет дальше. Куда — сам не знаю. Если очутюсь где-нибудь около Байкала, не удивляйтесь…»

Жена Чагина описала жизнь в Мардакянах: «Петр Иванович днем работал, приезжал на дачу только к вечеру. А мы с Толстой развлекали Сергея Александровича, отвлекали его от кутежей. Он очень любил сидеть наверху бассейна или лежал на ковре и мечтал, а зачастую писал стихи, а потом читал их нам. Часто его приглашали в близлежащие дома отдыха почитать стихи, и он никому не отказывал, охотно шел, читал, беседовал с людьми. Были также на даче теннисная и крокетная площадки, где тоже охотно Сергей Александрович коротал время. Ездили и на пляж. Вечерами собирались дачники в комнате, где стояло пианино. Софья Андреевна играла — пели, танцевали и, конечно, Сергей Александрович читал стихи».

Встречался Есенин в Баку и с Воронским. Отношения их были непростые. Воронский не мог не припомнить, как при первой их встрече в Москве Есенин сказал ему: «Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю, вы коммунист. Я тоже за Советскую власть, но я люблю Русь. Я — по-своему. Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет».

Воронский был действительно одним из немногих друзей Есенина, который понимал всю глубину человеческой и поэтической трагедии Есенина, печатал охотно его стихи в журнале «Красная новь», пока был там главным редактором, писал о творчестве Есенина серьезные статьи.

В Баку Воронский приехал вместе с Фрунзе. Тот взял его к себе в свиту, как земляка и революционного соратника. Здесь на товарищеском ужине Воронский познакомил Есенина с Фрунзе и с Сергеем Мироновичем Кировым. Есенин подробно расспрашивал Воронского о боевых годах Фрунзе. Чагину Есенин признался тогда, что лелеет мечту написать эпическую вещь о гражданской войне.

И все-таки тоска не оставляла Есенина и в Баку, в голове его теснились грустные мыли о своей прожитой жизни.

«Как-то в сентябре 1925 года, — вспоминал Чагин, — на даче, перед отъездом Есенина в Москву, я увидел его грустно склонившим свою золотую голову над желобом, через который текла в водоем, сверкая на южном солнце, чистая прозрачная вода.

— Смотри, до чего ржавый желоб! — воскликнул он. И, приблизившись вплотную ко мне, добавил: — Вот такой же проржавевший желоб и я. А ведь через меня течет вода почище этой родниковой. Как бы сказал Пушкин — кастальская! Да, да, и все–таки мы с этим желобом ржавые.

Есенин собирался поехать из Баку в Тифлис и Абас-Туман, курортное местечко в Грузии, где были целебные грязи. Увы, не получилось — его позвало в Москву письмо Евдокимова (сотрудника Госиздата), в котором тот писал Есенину, что надо разработать четкий состав планируемого «Собрания стихотворений», что по его оригиналам набирать сборник совершенно невозможно. Софья Андреевна рассказывала, что это письмо сильно встревожило Есенина и послужило поводом уехать из наскучившего ему Баку, отменив назначенную поездку в Тифлис и Абас-Туман.

В начале сентября Есенин вместе с Софьей Андреевной уехал из Баку.

Однако в дороге произошел неприятный инцидент. В поезде Есенин запил и, возвращаясь из вагона-ресторана в свой вагон — это было между Тулой и Серпуховым, — пытался вломиться в купе дипломатического курьера Адольфа Роги. Рога предупредил его о недопустимости подобных действий. В ответ Есенин, как писал в своей докладной записке Рога, «обрушил на него поток самой грязной ругани и угрожал набить ему морду». Всем окружающим было ясно, что поэт очень пьян. Ехавший в том же вагоне доктор Левин, член Моссовета, согласился освидетельствовать состояние Есенина, но тот не дал врачу подойти к нему близко, обозвав жидовской мордой.

По докладной Роги было возбуждено уголовное дело, и над Есениным нависла угроза судебного разбирательства.

На помощь пришел народный комиссар просвещения Луначарский, который обратился к народному судье Липкину с письмом, в котором объяснял, что Есенин человек больной, он пьет и в пьяном виде не отвечает за свои поступки. Конечно, его близкие будут следить за тем, чтобы подобные инциденты не повторялись. При этом Луначарский указывал на то, что из этого случая не следует раздувать скандальный судебный процесс над ведущим советским поэтом. Нарком просил судью Липкина, если это возможно, прекратить судебное преследование Есенина.

К Луначарскому присоединился Илья Вардин, видный деятель РАПа, который сообщил народному судье, что поэт Есенин в настоящее время проходит обследование в Кремлевской больнице, а в ближайшие дни его положат на лечение в одну из клиник.

«Я целиком подписываюсь, — писал Вардин, — под мнением А. В. Луначарского и со своей стороны подчеркиваю, что антисоветские круги, прежде всего эмигрантские, используют процесс над Есениным в своих собственных политических целях».

6 сентября Есенин с Толстой вернулись в Москву, а 18 сентября они оформили свой брак. Есенин пошел на этот шаг, хотя его отношения с Софьей Андреевной были очень изменчивы. Он был в то время — и это выглядело совершенно очевидным в глазах близких — тяжело больным человеком. Но при этом он категорически отказывался ложиться в клинику и лечиться и продолжал пьянствовать в обществе случайных приятелей и прихлебателей. Он по-прежнему много писал, но тематика его стихов все более сужалась. Им овладела убежденность, что все потеряно и никогда не вернется. В новых стихах играла гармонь и поэт вопрошал:

И березы в белом плачут по лесам.

Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

13 сентября он продиктовал четыре стихотворения, посвященные его сестре Шуре. Есенин очень гордился своей четырнадцатилетней сестрой, в одном стихотворении он даже выразил надежду: «повторяешь ты юность мою». Александра Есенина вспоминала, как в один из сентябрьских дней 1925 года Сергей предложил Шуре и Софье Андреевне покататься на извозчике. День был теплый, тихий. «Настроение у нас, — писала Александра, — было очень хорошее, и приятно было ехать легкой рысью и любоваться городом.

Лишь только мы отъехали от дома, как мое внимание привлекли кошки. Уж очень много их попадалось на глаза. Столько кошек мне никогда не приходилось видеть раньше, и я сказала об этом Сергею. Сначала он только улыбнулся и продолжал спокойно сидеть, погруженный в какие-то раздумья, но потом вдруг громко рассмеялся — тоже стал замечать кошек. Мое открытие показалось ему забавным, и он тотчас же превратил его в игру, предложив считать всех кошек, попадающихся нам на пути…

Когда мы доехали до Театральной площади, Сергей предложил зайти пообедать. И вот я в первый раз в жизни в ресторане. Швейцары, ковры, зеркала, сверкающие люстры — все это поразило и ошеломило меня. Я увидела себя в огромном зеркале — и оторопела: показалась такой маленькой, неуклюжей. Одета по-деревенски и покрыта, хоть и красивым, но деревенским платком. Но со мной Соня и Сергей. Они вели себя просто и свободно. И, уцепившись за них, я пошла к столику. За столом Сергей, видя мое ощущение, все время улыбался и, чтобы окончательно смутить меня, проговорил: «Смотри, какая ты красивая, как все на тебя смотрят».

А на следующий день Сергей написал и посвятил мне стихи «Ах, как много на свете кошек…» и «Я красивых таких не видел…»

Есенинские стихотворения той поры поражают своей простотой и ясностью. Наседкин вспоминал: «В последние месяцы своей жизни Есенин был исключительно прост. Он мало говорил и произносил только обрывки фраз. Он часами сидел в задумчивости… Весь 1925 год и особенно сейчас очень привлекала простота его отношений с людьми, простота речи и одежды, простота в стихах».

Таким же простым было и бракосочетание его с Софьей Андреевной Толстой. На нем присутствовали только его сестры, Наседкин и двоюродный брат Сергея Илья Есенин. Вечером они выпили немного вина и потом играли в буриме.

На следующий день Есенин написал стихотворение «Эх, вы сани! А кони, кони!..» Это было первое стихотворение из целого цикла, где фигурировал зимний пейзаж. Место осеннего увядания заменяет холод зимы — снегопады, катание на санках — воспоминания его детства и отрочества.

Похоже, что он был не в силах писать о своем душевном состоянии, которое тогда владело им, и искал убежища в воспоминаниях.

В стихотворении «Синий туман. Снеговое раздолье…» Есенин пишет:

Сердцу приятно с тихою болью

Что-нибудь вспомнить из ранних лет.

…Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку.

Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.

Во время своего последнего публичного выступления Есенин не мог закончить чтение этого стихотворения из-за того, что его душили слезы, и потребовалось какое-то время, чтобы он пришел в себя и дочитал последние восемь строчек.

Софья Андреевна очень надеялась, что составление и редактирование «Собрания стихотворений» увлечет Есенина и уведет его от пьянок с приятелями. Ее надежды оказались напрасными.

Редактор Госиздата Евдокимов, готовивший рукопись к набору, вспоминал:

«Поэт пил, скандалил. Краснея потухавшими глазами, он мельком заходил ко мне, раздраженно бормотал о каких-то и от кого-то обидах, собирался куда-то уезжать, а потом внезапно поднимался, сулил зайти — и не заходил. При таком его состоянии работа над изданием была немыслима.

Вдруг как-то позвонила жена по телефону: и на второй, на третий день он пришел вместе с ней. Мы уселись за стол. Я выложил стихотворения.

Есенин исхудал, побледнел, руки у него тряслись, на лице его, словно от непосильной работы, была глубочайшая усталость, он капризничал, покрикивал на жену, был груб с ней.

И тотчас, наклоняясь к ней, с трогательной лаской спрашивал:

— Ты думаешь, Соня, это стихотворение сюда лучше?

А потом сразу серчал:

— Что же ты переписала? Где же то, что, понимаешь, я недавно написал? Ах, ты!..

И так мешались грубость и ласка все время.

…Сделали первый том. Начали определять даты написания вещей. Тут между супругами возник разлад. И разлад этот происходил по ряду стихотворений».

В минуты просветления Есенин позволял себе пошутить над своим пристрастием к выпивке. 16 октября он в письме Анне Берзинь жаловался на финансовые затруднения: «Мое положение хуже, чем у поросенка, готового на убой… Денег нет ни копейки. Нет даже на то, чтобы купить билет в кино или дать Шурке на трамвай… Полжизни за 100 рублей. Ваш Сергей Есенин.

Р. S. Не употребляйте алкоголь. Он очень вредит здоровью и процветанию. Я всегда знал это, поэтому и проповедую. С. Е.»

Однако состояние поэта вызывало самые серьезные опасения. Сохранилось письмо отца Сергея Александровича сыну, написанное 18 октября:

«Дорогой Сережа, пожалей себя ради нас и твоих сестер, все наши надежды только на тебя, ты все еще молодой годами, ты должен жить долго на земле, у тебя есть мозги и знаменитый талант… Нет ничего, чего бы тебе не хватало. Зачем ты губишь себя, чего тебе не хватает… дорогой Сережа! Я слезно прошу тебя покончить с этой злой пьянкой».

Анатолий Мариенгоф писал об этом периоде жизни Есенина:

«В последние месяцы своего ужасного существования Есенин был личностью не более одного часа в день, а иногда и того меньше. Его сознание начинало меркнуть после первого стакана утром. А за этим первым стаканом неизбежно следовал второй, потом третий, четвертый, пятый… И так каждый день, каждую ночь… Он писал свои замечательные стихи 1925 года именно в тот час, когда сохранял человеческий облик. Он писал их, ничего не черкая, и тем не менее они безукоризненны по форме».

Однажды в эти месяцы Есенин сказал Наседкину: «Я ищу свою погибель. Я устал от всего».

Что мог Наседкин на это сказать? «Мне тогда казалось, что Есенин утратил веру в себя. Стараясь приободрить его, я посоветовал ему на какое-то время перестать писать, начать лечиться против запоев, поискать новые темы. Есенин молчал».

К концу сентября у Есенина начались галлюцинации. Усилилась мания преследования.

Близкие люди — сестра Екатерина, ее муж Наседкин и Анна Берзинь — составили «заговор» с целью заставить больного поэта лечь в клинику лечиться. Привлекли к «заговору» Воронского. Однако Есенин и слушать не хотел о лечении. В октябре пьяный поэт исповедовался Евдокимову: «Евдокимыч, я не хочу ехать за границу. Они хотят услать меня в Германию для лечения! Это отвратительно! Я не хочу! Какого черта я должен подчиняться им! Эти немцы!.. Все стараются уговорить меня уехать за границу для лечения — включая Берзинь и Воронского. Они не понимают, что мне там станет хуже. Ох, Евдокимыч, только ты знаешь, как я люблю Россию!»

Наседкин свидетельствовал: «Его неделя делилась на две половины, трезвую и пьяную… Иногда он припоминал обиды двух– или трехлетней давности. Его старые знакомые стали сторониться его, а на их месте появились представители богемы, попрошайки, ищущие, где бы выпить за чужой счет. На первый взгляд Есенин, когда бывал трезвым, мало походил на больного. Только внимательно приглядевшись, я замечал, что он очень устал. Его нервы реагировали болезненно на самые простые вещи, руки дрожали, веки воспалены. Хотя бывали дни, когда эти следы перенапряжения и внутренней болезни исчезали».

Будучи трезвым, Есенин читал, писал и не принимал никаких гостей. «90% его встреч с друзьями, — вспоминал Евдокимов, — падали на дни запоев и проходили в ресторанах, пивных, в чужих квартирах и всяких случайных местах, но никогда не в обычном человеческом окружении. В его общении с людьми одно было очевидно — он дружил и поддерживал отношения только с теми, кто громогласно объявлял себя поклонниками его таланта».

В октябре 1925 года Есенин написал краткую автобиографию для «Собрания стихотворений», но, как и все его автобиографии, она была очень фрагментарна и не вполне точна. Есенин сам чувствовал это. В декабре он сообщает Евдокимову: «В первом томе должна быть автобиография. Выброси все, что я там написал о себе. Это все вранье, вранье!.. Я любил, целовал, выпивал… нет, не в этом дело… не в этом дело… Мне все надоело, Евдокимыч, все надоело!»

В конце ноября Есенин провел несколько дней в Ленинграде. В одну промозглую осеннюю ночь он ходил без шляпы вдоль Невы, дрожа от холода. Он объяснил, почему поступил так: «Я хотел утопиться в Неве».

Однажды ночью, напившись, Есенин и Сахаров заснули в одной кровати. Ночью Сахаров проснулся от того, что Есенин пытался задушить его. «Есенин, — вспоминал Сахаров, — дрожал как в лихорадке и все время спрашивал, словно самого себя: «Кто ты? Кто?» На следующее утро Есенин разбил зеркало, при этом заливаясь слезами».

Поэту Садофьеву Есенин сказал, явно имея в виду Толстую: «Я живу с человеком, которого ненавижу». Но уже через несколько минут он добавляет: «Я давным–давно был бы трупом, но человек, с которым я живу, удерживает меня от смерти».

Примерно тогда же Есениным овладела странная идея. Он поделился ею с Грузиновым, попросил того написать некролог и объяснил смысл столь экстравагантного замысла: «Я скроюсь. Преданные друзья организуют мои похороны. В газетах и журналах будут напечатаны статьи обо мне. Потом я объявлюсь. Скрываться я буду неделю или две, чтобы журналы имели время напечатать статьи обо мне. А потом я объявлюсь. Мы увидим, что они напишут обо мне! Мы узнаем, кто мне друг, а кто враг!»

Перед тем как лечь в клинику, Есенин решил повидать двух людей: Августу миклашевскую и Анатолия Мариенгофа. У Августы он довольно долго просидел молча, глядя на актрису и ее сына, потом сказал, что это все, что ему было нужно, и попросил навестить его в клинике.

С Мариенгофом дело обстояло посложнее — надо было идти на мировую. Шершеневич вспоминал: «Перед тем, как он лег в клинику, Есенин пришел к Мариенгофу и сказал: «Я пришел, чтобы помириться с тобой» и добавил:«Ладно, Толя, когда ты будешь писать обо мне, не пиши плохо». Можно ли было ожидать от Сережи с его упрямством, что он прийдет первым ради примирения, если это не было накануне его смерти?»

26 ноября 1925 года Есенин лег в психиатрическую клинику Первого московского университета. Его тщательно обследовали и 5 декабря записали в истории болезни заключение, в котором фигурировали белая горячка и галлюцинации. В остальном его физическое состояние было удовлетворительным.

Писатель Олег Леонидов, видевший Есенина в те дни, был поражен его веселым настроением и желанием работать, но в то же время заметил, что поэт «с навязчивостью говорил о смерти, об окружающих его больных, которые одержимы идеей самоубийства, о девушках, пытающихся повеситься на собственных косах, о тех, кто крадет лезвия «Жиллет», чтобы вскрыть себе вены… И он сказал, что скоро умрет».

27 ноября Есенин писал Чагину: «Опять лег. Зачем — не знаю, но, вероятно, и никто не знает… Все это нужно мне, может быть, только для того, чтобы избавиться кое от каких скандалов». (Есенин имел в виду угрозу судебного преследования из-за скандала с дипкурьером Рогой в поезде).

6 декабря он отправляет записку Евдокимову: «Лечусь вовсю. Скучно только дъявольски, но терплю потому, что чувствую, что лечиться надо».

Между тем именно там, в клинике, в голове Есенина зрело чрезвычайно важное решение. Он решает начать новую жизнь — в Ленинграде. 7 ноября он посылает в Ленинград Эрлиху телеграмму: «Найди немедленно две-три комнаты 20 числах переезжаю жить Ленинград».

И дело тут не только в переезде из одного города в другой — Есенин решил развестись с Софьей Андреевной Толстой. Тогда же он посылает ей из клиники записку, тоже свидетельствующую о его намерении развестись: «Соня, переведи комнату на твое имя. Ты знаешь, я уезжаю, и поэтому нецелесообразно платить лишние деньги».

О том, какие мысли одолевали в эти дни Есенина, можно судить по его разговору с Наседкиным, который навестил его в клинике. Наседкин писал: «Есенин решил уехать в Ленинград. Впереди была новая жизнь. Об этом он больше всего говорил. В Ленинграде он, вероятно, женится, но только на простой и чистой девушке. Через Ионова он наладит свой двухнедельный журнал, будет его редактировать. А весной, возможно, поедет за границу, чтобы повидаться с Горьким».

Едва выйдя из клиники, Есенин явился в Госиздат к Евдокимову.

«Скоро в глубине длинного госиздатовского коридора, — вспоминал Евдокимов, — показался Есенин. — Пальто было нараспашку, бобровая шапка высоко сдвинута на лоб, на шее густой, черного шелка шарф с красными маками на концах, веселые глаза, улыбка, качающаяся грациозная походка.

— Евдокимыч, я вышел из клиники. Еду в Ленинград. Совсем, совсем еду туда. Надоело мне тут. Мешают мне. Я развелся с Соней… с Софьей Андреевной. Поздно, поздно, Евдокимыч! Надо было раньше!»

Однако просветление, связанное с улучшившимся в клинике здоровьем и лучезарными надеждами на новую жизнь, длилось недолго.

На следующий день вечером Грузинов и Сахаров столкнулись с Есениным у входа в клуб писателей. Есенина сопровождал Кусиков. Есенин был пьян и упрекал их в том, что они не навещали его в клинике.

Грузинов и Сахаров завели его в пустую комнату и уложили на диван. Когда Грузинов через некоторое время вернулся, Есенин лежал навзничь на ковре между столом и диваном.

Поэт Евгений Сокол оставил воспоминания о том, как он провел с Есениным дни 22 и 23 декабря. Есенин опять перебрал, и они вышли из Дома Герцена после учиненного им скандала. Часов в 11 вечера он выпил вина и стал жаловаться.

— Это не моя вина. Они сознательно провоцировали меня, они преследуют меня… Они завидуют мне. Подонки… Я писатель. Я известный поэт, а кто такие они? Что они написали? Что-нибудь собственное они написали? Они живут за счет моих строчек! Они пьют мою кровь, и при этом они хотят управлять мною.

По дороге домой Есенин много говорил о своем будущем, рисовал радужные картины, заявил, что отправится в длительное путешествие — спустится по Волге до Каспийского моря, потом в Баку, на Кавказ и в Крым, а осенью вернется в Ленинград. О Толстой он сказал:

— Она чужая. Мы с ней совершенно чужие.

На следующий день Есенин был в Госиздате, чтобы получить деньги. Евдокимову сказал, показывая черный шелковый шарф с красными маками:

— Это подарок от Изадоры… Дункан. О, как эта старуха любила меня! Если бы я написал ей сейчас, она примчалась бы, порвав всякие контракты, все на свете… Есть такие дураки… Будь они прокляты! Которые говорят, что Есенин кончился! Но я еще буду писать… Буду писать… К черту все!

Спустя два часа Наседкин оказался свидетелем того, как Есенин приехал на квартиру Софьи Толстой. Он был пьян и настроен враждебно: «Он говорил Шуре абсурдные вещи. Он был вне себя. Багаж его был готов. Все его вещи вплоть до самых мелочей были уложены в чемоданы. Перед тем, как уехать (он ни с кем не прощался), Есенин дал мне чек на 750 рублей — он не взял деньги в банке и уехал без копейки. Просил меня перевести их в Ленинград на следующий день».

Что толкнуло Есенина на переезд в Ленинград? Уезжая из Москвы 23 декабря, он полностью рвал со своим прошлым — попрощался с детьми, забрал с собой почти все свои рукописи и бумаги.

Дурной знак заключался в том, что Есенин тяжело запил сразу же, как только вышел из клиники. Тем не менее он уверял друзей, что он планирует начать работать в Ленинграде.

Шершеневич так отозвался об этом отъезде: «Мы не понимали его стези, не понимали, что трагедия достигла своего финала… Он уехал в этот город, чтобы закончить свою жизнь там, где он начинал свою поэтическую деятельность, свою поэтическую жизнь, подобно слону, который перед смертью возвращается к тому озеру, где родился».