Глава I ЛЮБОВНЫЕ ЗАБАВЫ ЮНЫХ ЛЕТ

Глава I

ЛЮБОВНЫЕ ЗАБАВЫ ЮНЫХ ЛЕТ

В былые времена в народе ходила байка о том, что Господь, сотворив земную твердь, полетел над нею и, как и положено труженику, пахарю-сеятелю, разбросал щедрой рукой из лукошка куда дремучие леса, куда реки и моря, куда высокие горы, а куда и жаркие пустыни. А когда он пролетал над Рязанщиной, лукошко прорвалось, и в прореху просыпалось все самое лучшее — густые мещерские леса, полноводная Ока, пшеничные поля, яблоневые сады. Так и благословил Бог — то ли по собственной воле, то ли по воле случая — сердце России.

Потом, в самом конце девятнадцатого столетия, судьба еще раз поднесла этим краям, да и всей России тоже, подарок, дороже которого нет и быть не может, — она подарила Поэта. Он прожил на нашей многогрешной земле недолго — всего тридцать лет, но жизнь его была искрометной. Подобно падучей звезде, он прочертил небосвод русской поэзии, оставив за собой яркий, немеркнущий след. И множество разбитых женских сердец.

3 октября (21 сентября по старому стилю) 1895 года, когда в селе Константинове Рязанской губернии в семье Есениных родился мальчик, получивший при крещении имя Сергей, никто не подозревал, что он-то и есть подарок судьбы, который станет со временем гордостью всего края. Он рос обычным деревенским мальчишкой со своими мальчишечьими заботами, радостями и горестями. Впрочем, давайте остановимся и посмотрим, насколько обычными они были. Детство, окружение, прошлое семьи слишком многое определяют в становлении личности и восприятии мира, чтобы можно было ими пренебречь. Не зря Гете говорил, что, для того чтобы понять поэта, надо побывать на его родине.

Становление Есенина происходило в сложную эпоху, сложными, многоплановыми и далеко не однозначными были и его отношения с женщинами. Есенин самоутверждался всю жизнь — и в поэзии, и в любви. Но любое самоутверждение начинается с вопроса: «Кто я?»

В автобиографиях и 1922 и 1923 года Есенин подчеркивает, что он сын крестьянина. Не следует думать, что это дань тому времени, когда в любой анкете одним из главных пунктов было «социальное происхождение» и когда все преимущества оказывались на стороне тех, кто вышел из низов. Есенин не метил в чиновники, не собирался делать карьеру, он был Поэтом. Да к тому же и автобиографии эти были писаны не для отдела кадров. И все-таки он настойчиво и постоянно напоминает всем, где его корни.

Он действительно был сыном крестьянина, но только в том смысле, что его предки принадлежали к крестьянскому сословию. Формально и его дед по отцу Никита Осипович Есенин, и его дед по матери Федор Андреевич Титов числились крестьянами, но землю не пахали. Однако, и голью перекатной их назвать было нельзя.

Никита Осипович Есенин был мужиком основательным, крепко стоял на ногах, не пил, знал грамоту, держал в селе бакалейную лавочку. В Константинове его уважали, в течение ряда лет сход выбирал его старостой. Умер он сравнительно рано — сорока двух лет — и оставил свою жену Аграфену Панкратьевну с четырьмя малолетними детьми — двумя сыновьями и двумя дочерьми. Худо ли, бедно ли, но свое семейство Аграфена Панкратьевна поддерживала, брала в свою избу на постой захожих людей, богомазов, расписывавших местную церковь, монахов, бродивших по деревням и «менявших» иконы — в те времена икона с божественными ликами товаром не считалась, продать-купить ее было нельзя, можно было только «выменять». «Меняли» иконы, конечно, на деньги, но словесно святость блюлась.

Места были благодатными, поля тянулись за край земли, казалось, не обойти, не измерить их, не счесть всех богатств, которые с них можно собрать. Но и народу в тех местах было немало. Да еще с одной стороны Константинова протекала полноводная Ока, а с другой стороны вся землица принадлежала богатейшему в округе помещику Кулакову, так что прокормиться было не так просто. Сестра поэта Александра Есенина писала: «Густо заселен наш край. В редкой деревне насчитывается менее сотни дворов, а в больших селах, как Федякино, наше Константиново или Кузьминское, их по шестьсот—семьсот. В каждом таком селе живет около двух тысяч человек. И режутся эти поля на узкие полоски, как в бедной многочисленной семье режут праздничный пирог».

Местные мужики от нужды уходили на заработки кто в Москву, а кто и в сам Петербург. Константиновские чаще шли по торговой части, чуть ли не с детских лет служили «мальчиками» при пекарнях, торговых рядах, трактирах.

Сын Аграфены Кондратьевны Александр, которому было суждено стать отцом поэта, отправился в Петербург, где пошел в услужение к мяснику. Когда ему исполнилось восемнадцать лет и он в очередной раз приехал в родные края, он посватался к местной красавице Татьяне Федоровне Титовой. Ей тогда едва минуло шестнадцать, но на нее заглядывались чуть ли не все окрестные парни.

Сыграли свадьбу, но вскорости он уехал, на этот раз в Москву, оставив молодую жену в доме свекрови. По словам Александры Есениной, свекровь с невесткой не ладили, даже больше — невзлюбили друг дружку. Пошли ссоры. Властная бабушка поэта все делала, как считала нужным, в доме не переводились постояльцы, иногда их бывало помногу, и весь этот табор надо было накормить и обстирать, воды наносить, избу прибрать. Почти вся работа легла на плечи Татьяны Федоровны, но никакой награды за свои труды, если не считать ворчливые попреки и косые взгляды, она от свекрови не видела. Ушедший на «отхожий промысел» муж высылал свое жалованье в деревню, но не ей, а Аграфене Кондратьевне.

Но если уж что не заладится, то не заладится во всем. Дед Федор Андреевич Титов повздорил с дедом Есениным еще в то время, когда Татьяна Федоровна «невестилась». «Эта ссора, — вспоминала Александра, — тяжело отразилась на всей дальнейшей жизни матери, а особенно на детстве Сергея… Дедушка поздно хватился улаживать жизнь матери и после неудачных попыток тоже стал чуждаться ее. Через несколько лет мать наша, имея на руках трехлетнего Сергея, ушла от Есениных. Дедушка взял Сергея к себе, но мать послал в город добывать хлеб себе и своему сыну… Мать пять лет не жила с нашим отцом, и Сергей все это время был на воспитании у дедушки и бабушки Натальи Евтеевны. Сергей, не видя матери и отца, привык считать себя сиротою, а подчас ему было обидней и больней, чем настоящему сироте».

Дед Федор Иванович Титов был фигурой колоритной. Екатерина Есенина вспоминала его как человека, который «был умен в беседе, весел в пире и сердит во гневе». Он умел нравиться людям, ко всем находил подход. Горе он не мыкал, не бедствовал, у него было четыре баржи, которые он гонял в Петербург и в которых души не чаял — да и немудрено, так как прибыток от них был немалый. Вот свидетельство Екатерины Есениной: «Дом его стал полной чашей. В доме были работник и работница, хлеба своего хватало до нови. Лошади и сбруя были лучшими в селе». Когда Федор Андреевич глубокой осенью возвращался из торговых походов в Константиново, он по заведенному у себя обычаю устраивал пир на весь мир, на улицу перед домом выкатывали бочки с брагой и вином и угощали от души всех желающих. Увы, впоследствии Федор Андреевич разорился: две его баржи сгорели, а остальные две во время половодья сорвало с причала, течение унесло их и разбило.

В доме деда Титова Сергей прожил пять лет. Не приходится сомневаться в том, что эти годы наложили отпечаток на характер мальчика. В беседе с профессором Розановым, высоко ценившим стихи Есенина, поэт сказал: «Оглядываясь на весь пройденный путь, я все-таки должен сказать, что никто не имел для меня такого значения, как мой дед. Ему я больше всего обязан. Это был удивительный человек. Яркая личность, широкая натура, «умственный мужик». Дед имел прекрасную память и знал наизусть великое множество народных песен, но главным образом духовных стихов».

Если с дедом Титовым все ясно, то с матерью Есенина дело обстоит далеко не так. Примечательны слова Есенина в письме к Марии Бальзамовой, посланном из Москвы в конце 1912 года: «Мать нравственно умерла для меня уже давно». Их нельзя списать на обычный в семнадцать лет максимализм — письма к Марии дышат чистотой и откровенностью. Видимо, надо было достаточно настрадаться, чтобы высказаться так резко и импульсивно.

Николай Сардановский, хорошо знавший Есенина в тот ранний период, писал в своих воспоминаниях: «Сергей не выказывал никакой любви к своей семье и постоянно спорил с отцом и матерью… У нас, людей посторонних, создалось впечатление, что Есенин враждебно относился к своей семье».

С другой стороны, уже будучи взрослым человеком, Есенин не раз и в беседах с друзьями, и в письмах с любовью говорил о матери. Надо думать, что по прошествии лет он все-таки сумел понять и простить мать. Но простить за что?

О том, что в жизни Татьяны Федоровны присутствовала некая тайна, можно судить только по косвенным намекам и глухим разговорам.

Некто Атюнин в 1926 году — через год после того, как Есенин ушел из жизни, — приехал в село Константиново и, что называется «по горячим следам», начал опрашивать земляков поэта, собирая все, что они могли о нем вспомнить. Вот что он вынес из своих изысканий: «В течение четырех лет Сергей жил в мире и покое, баловень и любимчик семьи, когда неожиданно счастливый семейный дом рухнул. Его мать родила сына (который вскоре умер) — его отец не признал этого сына за своего и расстался с Татьяной, а точнее бросил ее и Сергея на произвол судьбы, перестав высылать деньги из Москвы».

Двоюродный брат Сергея Н. Титов утверждал, что вскоре (даже подозрительно скоро) после своего замужества Татьяна Федоровна тайно родила дочь, которую тихо куда-то отослали, чтобы не дать повода для пересудов. По словам того же Н. Титова, Сергей не был первенцем и появился на свет уже после рождения той дочери, о судьбе которой доподлинно ничего не известно. По всей видимости, не все ладно было между родителями, и Татьяна Федоровна ушла из дома Есениных неспроста, да и в родном доме ее встретили без радости, иначе трудно было бы объяснить, почему ее отец взял Сергея себе, а дочь отправил с глаз долой, в город. Позже Татьяна даже просила мужа о разводе, но тот отказал.

Картина складывается хотя и не полная, но все же в целом ясная: в детстве Сергей Есенин почти не знал материнской ласки, что и заставляло его подсознательно искать не просто близости с женщинами, не только удовлетворять свои желания. В не меньшей, а может быть, и в большей степени он ждал от женщин проявления чувств, чем-то похожих на материнские. Разве не этим объясняется тот известный факт, что все женщины, которыми он увлекался или которых действительно любил, были старше его, если не считать последний год жизни?

Возможно, кому-то это утверждение покажется спорным, однако из дальнейшего нашего повествования многое станет более чем очевидным.

Уже в детские годы в характере Сергея Есенина проявилась черта, которую нельзя было не заметить ни тогда, ни позже. Он желал главенствовать, быть во всем первым. В этом своем желании он не видел ничего дурного и не скрывал его, он даже неоднократно писал о нем. Вернемся к автобиографии 1922 года: «Из мальчишек со мной никто не мог тягаться… Я всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах». Конечно, кому не хочется прихвастнуть своей удалью? Но вот свидетельство соученика Есенина по сельской школе Клавдия Воронцова, которому незачем приукрашивать образ знаменитого земляка: «Среди учеников он всегда отличался способностями и был в числе первых… Он верховодил среди ребятишек и в неучебное время. Без него ни одна драка не обойдется, хотя и ему попадало, но и от него вдвое».

Атюнин, о чьих изысканиях мы уже сказали, писал: «Во всех проказах учеников Сергей был заводилой и вожаком, его приятели, посмеиваясь, называли его воеводой. Несмотря на то, что Сергей рос слабым, тщедушным, никто не решался обидеть его, он немедленно ввязывался в яростный кулачный бой».

Потом, уже в зрелые годы, он напишет:

Худощавый и низкорослый,

Средь мальчишек всегда герой,

Часто, часто с разбитым носом

Приходил я к себе домой.

И навстречу испуганной маме

Я цедил сквозь разбитый рот:

«Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму заживет».

Из его же автобиографии: «Сверстники мои были ребята озорные. С ними я лазил по чужим огородам. Убегал дня на 2–3 в луга и питался вместе с пастухами рыбой, которую мы ловили в маленьких озерах, сначала замутив воду руками, или выводками утят. После, когда я возвращался, мне частенько влетало».

И еще одно признание: «Рос озорным и непослушным. Был драчуном. Дед иногда сам заставлял драться, чтобы крепче был».

Рядом были «наставники и пример для подражания» — он рос вместе с тремя дядьями, которые были постарше его и отличались буйным характером. Их шалости носили зачастую далеко не невинный характер. Когда Сергею было всего года три с половиной, дядья смеха ради посадили его на лошадь без седла и хлестнули ее, чтобы скакала порезвей. Потом Есенин с гордостью вспоминал, что очумел от страха и в отчаянии вцепился ручонками в гриву, но все-таки сумел удержаться и не свалился наземь.

Дядья научили его плавать — самым варварским и самым действенным способом. Вывозили его в лодке на реку и бросали в воду. Побарахтавшись раз-другой и нахлебавшись воды, он быстро научился держаться на плаву. Их же «заслугой» было и то, что Есенин стал первым среди мальчишек в небезопасной забаве — в лазанье по деревьям. Он стал первым во всем, потому что им владело желание главенствовать.

И все же кое в чем Сережа Есенин отличался от своих сверстников-сорванцов. Впрочем, слово «отличался» не совсем точно отражает суть дела — он просто был иным, в нем пробуждался Поэт.

К стихам Есенина потянуло рано — лет с девяти.

Любой талант, в том числе и поэтический, от Бога. Однако он подобен зерну, брошенному в землю, он растет и питается теми силами, которые находит в ней. Такой почвой оказалась для Есенина песенная народная среда. «К стихам расположили песни, которые я слышал кругом себя, а отец даже слагал их», — писал Есенин. И еще: «Книга не была у нас совершенно исключительным и редким явлением, как во многих других избах. Насколько я себя помню, помню и толстые книги в кожаных переплетах. Но ни книжника, ни библиофила это из меня не сделало… Устное слово всегда играло в моей жизни гораздо большую роль… В детстве я рос, дыша атмосферой народной поэзии».

Приведем еще две цитаты из есенинских автобиографий. 1923 год: «Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими концами мне не нравились, и я их переделывал на свой лад. Стихи начал писать, подражая частушкам». Еще через год Есенин подтверждает уже сказанное ранее, но более пространно: «Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по селам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о женихе, светлом госте из града неведомого… Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и воскресным дням он рассказывал мне Библию и священную историю… Влияние на мое творчество в самом начале имели деревенские частушки».

В стихотворении «Мой путь», относящемся к 1925 году, Есенин опять возвращается к истокам своего творчества:

Тогда впервые

С рифмой я схлестнулся.

От сонма чувств

Вскружилась голова.

И я сказал:

Коль этот зуд проснулся,

Всю душу выплещу в слова.

И далее следует очень важное признание — он мечтает о славе:

Тогда в мозгу,

Влеченьем к музе сжатом,

Текли мечтанья

В тайной тишине,

Что буду я

Известным и богатым

И будет памятник

Стоять в Рязани мне.

Жажда признания, жажда славы зародилась в нем очень рано. Кстати, забегая немного вперед, следует отметить, что все люди, пользующиеся популярностью, заслуженной или мнимой, выглядели в его глазах по-особому, он непременно хотел сблизиться с ними, встать с ними вровень, и это наложило заметный отпечаток на его романы с некоторыми женщинами, в том числе и с Зинаидой Райх, и с Айседорой Дункан. Однако о них попозже.

О том, насколько всепоглощающей стала с годами эта жажда, можно судить по небольшому, однако очень красноречивому эпизоду из «Романа без вранья» Анатолия Мариенгофа, друга и соратника Есенина по «Ордену имажинистов».

Они с Есениным шли по Кузнецкому мосту и увидели Шаляпина, который возвышался над толпой, как величественный монумент самому себе. Прохожие пялили на него глаза, тыкали в его сторону пальцами, норовили заглянуть под поля шляпы. Кругом слышался шепот: «Шаляпин!»

«Я почувствовал, — вспоминал Мариенгоф, — как задрожала рука Есенина. Расширились зрачки. На желтоватых, матовых его щеках от волнения выступил румянец. Он выдавил из себя задыхающимся (от ревности? от зависти? от восторга?) голосом:

— Вот это слава!

И тогда, на Кузнецком, я понял, что этой глупой, этой замечательной, этой страшной славе Есенин принесет в жертву свою жизнь».

Но все это было еще впереди. А сейчас следует вернуться во времена юности Есенина и взглянуть на него глазами его знакомых. Нельзя не подчеркнуть, что необыкновенная красота Сергея Есенина играла в его жизни и в его отношениях с женщинами первостепенную роль. Вот как описывал Есенина Николай Сардановский, товарищ Сергея по Константинову:

«Внешне он не производил впечатление человека болезненного, хотя в юности у него были осложнения с легкими. У него было красивое и очень белое лицо. Прекрасные, ярко–синие глаза. Он всегда смотрел вам прямо в глаза. Рот очень подвижный и выразительный. Мягкие, золотые волосы… Он постоянно жестикулировал руками в своей особой, свойственной только ему манере… Он всегда был аккуратно одет, даже с некоторой претензией на щегольство. Будучи очень привлекательным юношей, он обычно говорил мне, что не придает особого значения своему внешнему виду… Позднее он соглашался, что внешность играет немаловажную роль».

Немудрено, что девчонки из Константинова и других ближних сел, собиравшиеся осенью и зимой на веселые посиделки, млели от этого писаного красавца, строили ему глазки, пытаясь принятыми в деревне способами привлечь его внимание. Впрочем, особого труда это не составляло.

Сардановский пишет: «Насколько я припоминаю его, он был чрезвычайно влюбчив, ему очень нравились женщины».

Ему вторит уже упоминавшийся ранее Атюнин:

«Он любил слушать гармонь и поэтому часто посещал посиделки. В своих эскападах он не выделял кого-нибудь из девушек, он любил ухаживать за женщинами, но никому не отдавал явного предпочтения. Только позднее он серьезно влюбился в сестру своего друга Анну Сардановскую. Однажды летним вечером Анна и Сергей, оба сильно раскрасневшиеся, прибежали в дом священника (мать Анны, учительница в селе Дединове, родственница константиновского священника Смирнова, летом обычно приезжала с детьми и жила в гостеприимном доме Смирнова), держась за руки, и попросили монахиню разнять их руки, заявив, «мы любим друг друга и поклялись в будущем пожениться. Разнимите наши руки, и тот, кто предаст клятву и женится первым, пусть будет избит другим хворостиной».

Анна первая нарушила клятву и вышла замуж. Узнав о ее «измене», Есенин написал ей письмо через монахиню, требуя, чтобы та изо всех сил выпорола Анну.

Спустя несколько лет в стихотворении «Мой путь» Есенин вспомянет этот эпизод своей юности:

В пятнадцать лет

Взлюбил я до печенок

И сладко думал,

Лишь уединюсь,

Что я на этой,

Лучшей из девчонок,

Достигнув возраста, женюсь.

Неизвестно, с кем из константиновских девочек потерял невинность Сережа Есенин, но его неудержимое влечение к женщине нашло свое яркое поэтическое выражение в прекрасных стихотворениях написанных в 1910–1911 годах, когда Есенин уже учился в Спас-Клепиковской церковно-учительской школе: «Выткался на озере алый цвет зари…» и «Темна ноченька, не спится…»

Какая подлинная страстность звучит в этих строках:

…Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,

Сядем в копны свежие под соседний стог.

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,

Хмельному от радости пересуду нет.

Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,

Унесу я пьяную до утра в кусты…

Тот же мотив звучит и в стихотворении «Темна ноченька, не спится…»:

…Залюбуюсь, загляжусь ли

На девичью красоту,

А пойду плясать под гусли,

Так сорву твою фату.

В терем темный, в лес зеленый,

На шелковы купыри,

Уведу тебя под склоны

Вплоть до маковой зари.

Однако не стоит думать, что Есенин, пользуясь своим обаянием, стал записным ловеласом. Если судить по воспоминаниям его земляков, на вечеринках и посиделках он вел себя скромно, во время прогулок с девушками читал стихи, чаще не свои, а Лермонтова, и никогда не хвастался своими победами, которых было, надо полагать, не мало, но и не так уж много. Очень часто он довольствовался чисто платонической любовью.

В 1912 году, когда ему было семнадцать лет, Аня Сардановская познакомила Есенина со своей подругой Марией Бальзамовой. Об этом знакомстве Сергей писал своему задушевному другу Грише Панфилову: «Встреча эта на меня так подействовала, потому что после трех дней общения она уехала и в последний вечер в саду просила меня быть ее другом. Я согласился. Эта девушка тургеневская Лиза («Дворянское гнездо») по своей душе и по своим качествам, за исключением религиозных воззрений. Я простился с ней, знаю, что навсегда, но она не изгладится из моей памяти при встрече с другой такой же женщиной».

Насчет «прощанья навсегда» Есенин явно поторопился. Между ним и Марией Бальзамовой завязалась довольно оживленная переписка. Сохранились письма семнадцатилетнего Сергея Есенина, из которых вырисовывается облик чувствительного юноши, в чем-то закомплексованного, открытого для любви и нежной дружбы.

Из письма от 23 июля 1912 года:

«Маня! После твоего отъезда я прочитал твое письмо. Ты просишь у меня прощения, сама не знаешь, за что. Что это с тобой?

Ну вот, ты и уехала… Тяжелая грусть облегла мою душу, и мне кажется, ты все мое сокровище души увезла с собой…

Я недолго стоял на дороге; как только вы своротили, я ушел… И мной какое-то тоскливое, тоскливое овладело чувство. Что было мне делать, — я не мог придумать. Почему-то мешала одна дума о тебе всему рою других. Жаль мне тебя всею душой, и мне кажется, что ты мне не только друг, но и выше даже. Мне хочется, чтобы у нас были одни чувства, стремления и всякие высшие качества. Но больше всего одна душа — к благородным стремлениям.

…Я не знаю, что делать с собой. Подавить все чувства? Убить тоску в распутном веселии? Что-либо сделать с собой неприятное? Или — жить, или — не жить? И я в отчаянии ломаю руки, — что делать? Как жить? Не фальшивы ли во мне чувства, можно ли их огонь погасить? И так становится больно-больно, что даже можно рискнуть на существование на земле и так презрительно сказать самому себе: зачем тебе жить, ненужный, слабый и слепой червяк?»

Из письма конца 1912 года из Москвы:

«Ох, Маня! Тяжело мне жить на свете, не к кому и голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко и их очень-очень мало, или, можно сказать, одно или два.

…Зачем тебе было, Маня, любить меня, вызывать и возобновлять в душе надежды на жизнь. Я благодарен тебе и люблю тебя, Маня, — как и ты меня… Прощай, дорогая Маня; нам, верно, больше не увидеться. Роковая судьба так всегда шутит надо мною. Тяжело, Маня, мне! А вот почему?»

В одном из писем Марии Бальзамовой конца 1912 года впервые возникает мотив самоубийства — тема, которая черной нитью прошьет всю жизнь Есенина вплоть до его трагического конца.

" Я выпил, хотя и не очень много, эссенции. У меня схватило дух и почему-то пошла пена; я был в сознании, но передо мною немного все застилалось какою-то мутною дымкой. Потом — я сам не знаю, почему, — вдруг начал пить молоко и все прошло, хотя не без боли. Во рту у меня обожгло сильно, кожа отстала, но потом опять все прошло».

И в этом же письме он признается, что ему прохода не дают бойкие девицы. Надо думать, это не бравада, Есенин уехал в Москву не затем, чтобы коллекционировать разбитые сердца.

«Живу я в конторе Книготоргового т-ва «Культура», но живется плохо. Я не могу примириться с конторой и с ее пустыми людьми. Очень много барышень, и очень наивных. В первое время они совершенно меня замучили. Одна из них, — черт ее бы взял, — приставала, сволочь, поцеловать ее и только отвязалась тогда, когда я назвал ее дурой и послал к дьяволу».

И как продолжение темы появляется длинный и красноречивый пассаж:

«Жизнь — это глупая шутка. Все в ней пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущенный хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений… Лучи солнышка влюбились в зеленую ткань земли и во все ее существо, — и бесстыдно, незаметно прелюбодействуют с ней. Люди нашли идеалом красоту — и нагло стоят перед оголенной женщиной, и щупают ее жирное тело, и разражаются похотью. И это-то, — игра чувств, чувств постыдных, мерзких, гадких, — названо у них любовью. Так вот она, любовь! Вот чего ждут люди с замиранием сердца! «Наслаждения, наслаждения!» — кричит их бесстыдный, зараженный одуряющим запахом тела, в бессмысленном и слепом заблуждении, дух. Люди все — эгоисты. Все и каждый любит только себя и желает, чтобы все перед ним преклонялось и доставляло ему то животное чувство — наслаждение.

…Я не могу так жить, рассудок мой туманится, мозг мой горит, и мысли путаются, разбиваясь об острые скалы жизни, как чистые, хрустальные волны моря.

Я не могу придумать, что со мной, но если так продолжится еще, — я убью себя, брошусь из своего окна и разобьюсь вдребезги об эту мертвую, пеструю и холодную мостовую».

Так какие же чувства питал Есенин к Марии Бальзамовой? Какие отношения их связывали? Была ли она для него человеком, перед которым можно открыть душу, или он надеялся на нечто большее?

«Зачем ты мне задаешь все тот же вопрос? Ах, тебе приятно слышать его? Ну, конечно, конечно, — люблю безмерно тебя, моя дорогая Маня! Я тоже готов бы к тебе улететь, да жаль, что все крылья в настоящее время подломаны. Наступит же когда-нибудь время, когда я заключу тебя в свои горячие объятия и разделю с тобой всю свою душу. Ох, как мне будет хорошо забыть свои волнения у твоей груди! А может быть, все это мне не суждено! И я должен плавить те же силовые цепи земли, как и другие поэты. Наверное, — прощай, сладкие надежды утешения, моя суровая жизнь не должна испытать этого».

Из письма 1913 года:

«Маня, милая Маня, слишком мало мы видели друг друга. Почему ты не открылась мне тогда, когда плакала? Ведь я был такой чистый тогда, что и не подозревал в тебе этого чувства. Я думал, так ты ко мне относилась из жалости, потому что хорошо поняла меня. И опять, опять: между нами не было даже, — как символа любви, — поцелуя, не говоря уже о далеких, глубоких и близких отношениях, которые нарушают заветы целомудрия и от чего любовь обоих сердец чувствуется больше и сильнее».

Однако уже осенью 1914 года между Есениным и Марией Бальзамовой что-то произошло. Он пишет ей странное письмо:

«Милостивая государыня, Мария Парменовна!

Когда-то, на заре моих глупых дней, были написаны мною к Вам письма маленького пажа или влюбленного мальчика.

Теперь иронически скажу, что я уже не мальчик, и условия, — любовные и будничные, — у меня другие. В силу этого я прошу Вас или даже требую (так как я логически прав) прислать мне мои письма обратно».

Возможно, в письмах Есенина к Марии Бальзамовой был некий налет игры, и игра ему надоела. Но вряд ли. Скорее всего, в его жизни произошло нечто для него очень важное.

Не исключено, что причиной разрыва с Марией Бальзамовой стало увлечение Есенина другой девушкой. На подобные мысли наводит письмо Есенина к некоей Лидии Мицкевич, которое не датировано, но, судя по всему, относится к периоду между 1912 и 1914 годами:

«Лида! Я так давно не видел тебя. Я хотел бы встретиться с тобой хотя бы в последний раз… Я сейчас совершенно одинок, и мне хочется поговорить с тобой. Может, только для того, чтобы повздыхать о прошлом… Я чувствую себя ужасно подавленным — вероятно, это результат моей болезни. Если ты не можешь встретиться со мной, не бойся отказать мне. В конце концов ты ничего не теряешь. С. А. Е.»

Однако здесь необходимо со всей отчетливостью подчеркнуть, что отнюдь не только любовные отношения с девушками занимали мысли юного Есенина. У него была одна главная любовь, владевшая его сердцем с детства и до его последнего трагического дня, — любовь к поэзии. Эта всепоглощающая страсть, неразрывно связанная с жаждой завоевать славу, управляла всеми его поступками.

Сардановский вспоминал, что Есенин впервые показал ему свои стихи в 1910 году. «К моему полному удивлению у него набралось уже множество стихов». Но это отнюдь не вызвало у Сардановского чувство благоговения. «Его стремление добиться славы и его способность сочинять стихи ни в коей мере не возвышали его в наших глазах, а его заносчивость и стремление выставлять напоказ свой талант и бесконечные разговоры о его стихах порядком надоели нам… Все это было результатом его острой потребности получить как можно скорее и как можно больше информации о литературе вообще и о его стихах в частности».

Дома на его занятия поэзией смотрели без восторга и восхищения. Когда он приезжал на каникулы домой и по ночам читал и писал при свете керосиновой лампы, его мать, женщина неграмотная и суеверная, выговаривала ему, что так недолго и рассудка лишиться.

Поддерживал и поощрял Сережу Есенина в его поэтических исканиях только учитель литературы школы в Спас-Клепиках Евгений Михайлович Хитров. По просьбе Хитрова Есенин переписал десять лучших, на его взгляд, стихотворений в двух маленьких блокнотах и подарил их своему учителю.

Каковы были главные темы ранних стихотворений Есенина?

Николай Сардановский вспоминал:

«Я думаю, что Есенин не очень любил крестьянский труд… Однажды летом мы косили сено на выделенном его деду участке общинного луга. Для крестьянского паренька он косил плоховато, и мы больше лакомились дикой клубникой, чем косили. Характерно, что в период уборки урожая Сережа особенно поддавался очарованию сельского пейзажа. Красота закатов на лугах, величие и мечтательность ночей в полях и особенно напряженный труд крестьян — все это привлекало его с такой силой, что в эти периоды он проводил все свое время в шалашах вместе с крестьянами, хотя ему не было нужды работать вместе с ними».

В 1910 году Сергей показал свои стихи Сардановскому, который потом вспоминал: «Его стихи были описательными и отчасти лирическими. Главное место в этих стихах занимали описания сельской природы».

Примечательно признание Сергея Есенина о том, какая книга из множества прочитанных им только в детстве и отрочестве оказала на него самое сильное влияние. «Знаете ли вы, — рассказывал он впоследствии, — какое произведение произвело на меня необычайное впечатление?! — «Слово о полку Игореве». Я познакомился с ним очень рано и был совершенно ошеломлен им, ходил как помешанный. Какая образность! Вот откуда, может быть, начало моего имажинизма. Из поэтов я рано узнал Пушкина и Фета».

В мае 1912 года Есенин закончил свое обучение в Спас-Клепиковской школе и был выпущен с дипломом учителя начальной школы. В семье считали, что он должен поступать в Московский учительский институт. «К счастью, — заметил Есенин, — этого не случилось».

Эта страница его биографии была перевернута.