Глава 3 Любовные чары

Глава 3

Любовные чары

В первом веке до нашей эры оригинальные сюжеты были не в моде, зато ольшой популярностью пользовались новые обработки старых тем. Когда отважная молодая женщина решила искать защиты у много повидавшего немолодого мужчины, ее немедленно заподозрили в колдовстве. Такие встречи дают повод для сплетен вот уже которую тысячу лет. Кто кого соблазнил на самом деле, неизвестно: Цезарь и Клеопатра слишком быстро оказались в объятиях друг друга. И слишком многое было поставлено на карту с обеих сторон. По мнению Плутарха, неукротимый воин оказался беспомощным перед чарами двадцатилетней девчонки. Беднягу в два счета обвели вокруг пальца: Аполлодор пришел, Цезарь увидел, Клеопатра победила. Такая последовательность событий и вправду говорит не в ее пользу. Дион, писавший свое сочинение почти на столетие позже Плутарха, вслед за ним признает абсолютную власть молодой царицы над мужчиной вдвое старше ее. Его Цезарь порабощен мгновенно и безоговорочно. Автор, впрочем, допускает некоторую степень участия самого римлянина, чьи сексуальные аппетиты распространялись на «любую женщину, встреченную на пути». Дион великодушно оставляет за Цезарем определенную свободу действий, не бросает его, беспомощного, в когти коварной, обольстительной сирены. В его описании знаменательная встреча обретает более сложную сценографию. У Клеопатры было время привести себя в порядок. Перед римским гостем она предстала «во всем блеске царственного величия, сдержанной и смиренной». Быть одновременно царственной и смиренной непростая задача. «Увидев ее и услышав ее слова», подобранные, надо полагать, с большим тщанием, Цезарь был покорен. Клеопатра никогда прежде не встречалась с римским полководцем и понятия не имела, чего от него ожидать. Она твердо знала одно: при самом неблагоприятном развитии событий лучше оказаться пленницей Юлия Цезаря, чем родного брата.[12]

Из большинства источников следует, что Клеопатра сумела быстро склонить Цезаря на свою сторону, «превратив судью в защитника». На самом деле процесс соблазнения вполне мог занять больше, чем одну ночь. У нас нет доказательств того, что между ними сразу возникла физическая близость. При отрезвляющем свете дня — действие вовсе не обязательно происходило наутро после легендарной встречи — Цезарь предложил Клеопатре примириться с братом и «править царством наравне с ним». Советники Птолемея, несомненно, только этого и ждали. Раунд был за ними. Регенты не сомневались, что после кровавой драмы в бухте Пелузия римлянин у них в вечном неоплатном долгу. Внезапное появление Клеопатры во дворце в расчет не принималось. Для молодого Птолемея ее возвращение было таким же сюрпризом, как и для самого Цезаря. Узнав, что его обвели вокруг пальца, юноша повел себя совсем не так, как подобает правителю: он разрыдался, бросился вон из дворца и с громкими стенаниями помчался по улицам. Окруженный придворными и соратниками, он сорвал с головы белую ленту и бросил ее под ноги, вопя, что сестра его предала. Телохранители Цезаря догнали Птолемея и вернули во дворец, где он был помещен под замок. Тем временем в городе назревал мятеж, евнух Потин призывал толпу схватить Клеопатру. Если бы не Цезарь, блистательное правление царицы завершилось бы, не успев начаться. Жизнь застигнутого врасплох полководца тоже могла окончиться весьма плачевно. Цезарь думал, что его позвали разобраться с семейной ссорой, не догадываясь, что вместе с двумя потрепанными долгой войной легионами оказался в эпицентре разгорающегося восстания. Клеопатра забыла объяснить своему защитнику, что не пользуется поддержкой у жителей столицы, предпочитавших видеть на троне ее брата.

Встревоженный Цезарь понял, что пришло время появиться перед народом. С безопасного расстояния — скорее всего, с балкона или из окна дворца — он пообещал толпе «выполнить все ее требования». Вот когда пригодились навыки оратора. Клеопатра наверняка подсказала римлянину, как лучше воздействовать на александрийцев, но ему не требовались советники, чтобы произнести пламенную речь, подкрепляя верно найденные слова уместными жестами. Цезарь был признанным гением риторики, замечательным оратором, мастером слова, «умевшим зажечь огонь в сердцах слушателей и повести их за собой». Когда начались переговоры, он сумел скрыть свои истинные чувства и заверил Птолемея, что явился в Египет «с миссией дружбы и мира». Цезарь добился своего: египтянин согласился заключить перемирие. Со стороны Птолемея это была небольшая уступка, ведь он знал, что его советники ни за что не прекратят борьбу. Пока шли переговоры, к Александрии подтягивались войска.

Цезарь устроил пышную церемонию, на которой присутствовали и брат, и сестра. Своим звучным, гортанным голосом он огласил последнюю волю Авлета. Отец Клеопатры и Птолемея желал, чтобы его сын и дочь правили вдвоем, на равных, под защитой и покровительством Рима. Так что оба получали престол из рук Цезаря. В том, что последовало за этим, чувствуется рука Клеопатры. Чтобы продемонстрировать добрую волю (или, как полагает Дион, чтобы успокоить раздраженную толпу), Цезарь передал остров Кипр брату и сестре царицы, семнадцатилетней Арсиное и двадцатилетнему Птолемею Четырнадцатому. То был весьма многозначительный жест. Жемчужина владений Птолемеев, Кипр был расположен напротив египетского побережья. Он снабжал столицу древесиной и обеспечивал монополию Египта на добычу меди. Для Птолемеев владение островом было делом принципа. Десять лет назад Рим обложил Кипр непомерными податями. Его правитель, дядя Клеопатры, предпочел выпить яд. Римляне забрали все его имущество и, как трофей, пронесли по улицам города. Старший брат умершего, отец Клеопатры, молча стерпел оскорбление, за что был изгнан собственным народом. В ту пору царевне было одиннадцать лет. Она не забыла унижения и страха тех дней.

Цезарь успокоил народ, но упустил из виду козни Потина. Бывший наставник, не теряя времени, разжигал недовольство в войске. Он убеждал людей Ахилла, что римлянин обманщик. Неужели не ясно, что за всем этим стоит Клеопатра? Потин хорошо знал свою ученицу и боялся ее не меньше, чем искушенного в интригах и войне Цезаря. Учитель риторики уверял солдат, что чужеземец поделил царство между братом и сестрой лишь для того, чтобы усмирить мятежников, а сам отдаст корону Клеопатре, как только представится случай. Птолемей робок, а царица полна решимости. Что если коварная ведьма уже успела опутать брата своими чарами? Против царственной четы народ не пойдет, даже если ей покровительствуют проклятые римляне. Еще немного, и все будет потеряно, настаивал Потин. Евнух разработал план спасения и предложил его сообщникам. На пиру в честь примирения брадобрей Цезаря — недаром в Египте цирюльники заодно были гонцами — сделал ошеломляющее открытие. Этот «смышленый и наблюдательный малый» — и любопытный, добавим от себя — подслушал, что Потин и Ахилл собираются отравить Цезаря. А потом покончить и с Клеопатрой. Цезарь нисколько не удивился: в последнее время он урывками спал днем, чтобы заговорщики не застигли его врасплох. Клеопатра тоже потеряла сон, несмотря на надежную охрану.

Цезарь приказал своему человеку убить евнуха, что и было сделано. Тем временем Ахилл никак не желал прекратить, по чересчур мягкому определению Плутарха, «безрассудную и постыдную войну». У Цезаря было четыре тысячи воинов, слишком измотанных, чтобы сойти за непобедимое войско. Наступавшая на Александрию армия Ахилла превосходила его численностью в пять раз. Несмотря на предупреждения Клеопатры, римлянин недооценивал вероломство Птолемеев. Он отправил к молодому царю двух посланцев с предложением мира. Оба верно служили еще отцу Клеопатры, оба были уважаемыми и опытными царедворцами; Цезарь наверняка встречался с ними в Риме. Ахилл недаром слыл человеком огромного самообладания. Он убил гонцов до того, как они успели передать послание.

Подойдя к столице, Ахилл попытался атаковать лагерь Цезаря. Под покровом ночи римляне поспешно окружали дворец рвом и стеной высотой в десять футов. Цезарь опасался осады и не хотел участвовать в навязанном сражении. Он знал, что его противник набрал рекрутов по всей стране. Жители Александрии создавали склады боеприпасов; богачи снаряжали отряды из крепких рабов, способных держать оружие. Стычки случались каждый день. Больше всего полководца беспокоила вода, которая была на исходе, и еда, которой не было совсем. Потин позаботился о том, чтобы дворцовые кладовые заполнили прогорклым зерном. Как полагается, талантливый военачальник был толковым логистом; Цезарь изо всех сил старался сохранить проход к озеру и порту Мареотис, лежавшему к югу от столицы. В озере была кристально чистая вода, а проведенные из него каналы соединяли город с центральными районами Египта; как порт Мареотис был не менее важен, чем обе александрийские гавани. Не следовало оставлять без внимания и фронт психологической борьбы. Прекрасно понимая, «сколь сильно почитают египтяне царскую власть», римлянин пытался умаслить юного правителя. Цезарь не уставал повторять, что воюет не против Птолемея, а против его преступных советников. Однако его почти никто не слушал.

Пока легионеры строили укрепления и пытались наладить подвоз продовольствия, очаг нового мятежа вспыхнул прямо во дворце, благо отношения между царственными братьями и сестрами давно были накалены до предела. У Арсинои тоже был учитель-евнух. Он-то и организовал ее побег. Клеопатра то ли проявила непростительную беспечность (хотя это маловероятно), то ли была слишком озабочена отношениями с младшим из братьев и собственным спасением, чтобы обращать внимание на остальных; впрочем, не исключено, что у царицы были свои далеко идущие планы. Вряд ли она недооценивала семнадцатилетнюю сестрицу. Арсиноя пылала в костре собственного тщеславия; она была не из тех скромниц, кто тихонько отсиживается в уголке. В победу сестры царевна не верила, но до поры до времени ловко скрывала свои мысли.[13] За стенами дворца Арсиноя отбросила излишнюю скромность. Она тоже была отпрыском Птолемеев и, в отличие от сестры, не путалась с чужеземцем. Для жителей Александрии этого оказалось достаточно. Они немедленно приняли сторону Арсинои и — каждой сестренке своя очередь — провозгласили ее царицей. Новоиспеченная правительница присоединилась к Ахиллу и возглавила войско. Когда весть об измене дошла до покоев Клеопатры, та лишний раз убедилась, что лучше довериться римлянину, чем собственным родственникам. В сорок восьмом году до нашей эры никто не обольщался насчет кровных уз. «Один верный друг, — напоминает нам Еврипид, — стоит десяти тысяч родичей».

В год, когда родилась Клеопатра, понтийский царь Митридат Великий предложил союз своему соседу, парфянскому царю[14]. Митридат уже давно посылал проклятья и ультиматумы Риму, который, как он чувствовал, вот-вот проглотит весь мир. Рим, предупреждал царь, источник неисчислимых бедствий, «ибо ни люди, ни бессмертные боги не остановят его в стремлении грабить и порабощать всех вокруг, друзей и союзников, далеких и близких, и любой, кто не захочет покориться, станет ему врагом». Разве это не повод объединиться? Митридата раздражала нерешительность отца Клеопатры Авлета. «Он платит золотом за мир», — издевательски замечал Митридат. Царь Египта мог сколько угодно думать, будто всех перехитрил, но на деле он лишь отсрочил свое падение. Римляне охотно тратили египетскую казну и не давали никаких гарантий. У них не было трепета перед царской властью; им случалось предавать даже ближайших союзников. Рим не остановится, пока не завоюет весь мир или сам не падет. Следующие почти двадцать лет Клеопатра могла наблюдать, как новая империя отщипывает куски от владений Птолемеев. Кирена, Крит, Сирия, Кипр… Царство, которое она унаследовала, было ненамного больше того, что досталось Птолемею Первому двести лет назад. Египет утратил «защитную линию» из лояльных земель. Теперь его окружали римские колонии.

Митридат справедливо полагал, что Египет обязан относительной свободой не столько золоту Авлета, сколько неурядицам в самом Риме. Когда Клеопатре было семь лет, Юлий Цезарь впервые поднял вопрос об аннексии, но богатство страны парадоксальным образом спасло ее независимость. В Сенате разгорелись яростные баталии. Ни одна фракция не желала уступать другой контроль над сказочно богатым царством, сокровища которого могли стать инструментом для уничтожения республики. Для римлян страна Клеопатры была источником постоянной головной боли; как выразился современный историк, «разорить жалко, аннексировать рискованно, влиять сложно». Заигрывания с Римом стоили Авлету бесчисленных унижений, свидетельницей которых становилась его маленькая дочь. Средиземноморские правители рассматривали город на западе как опору собственной власти и надежную гавань на случай, если эта власть пошатнется. За век до Клеопатры Птолемей Шестой прибыл в Рим одетый в лохмотья и поселился на чердаке. Царь пришел требовать правосудия. Он показал раны, которые нанес ему младший брат, прадедушка Клеопатры, тот, что расчленил собственного сына. Бесконечная тяжба очень скоро утомила римлян; в один прекрасный день Сенат и вовсе запретил принимать прошения от братьев. В конце концов дело все же как-то решилось. У Рима не было нужды в продуманной внешней политике. Богатого соседа, каким был Египет, без труда можно было превратить в благотворительный проект для поддержки собственных неимущих.

Немного позже и в еще более драматических обстоятельствах двоюродный дед Клеопатры разработал гениальную стратегию, чтобы обезопасить себя от интриг родного брата. После смерти Эургет Второй завещал свой престол Риму. Это завещание Дамокловым мечом повисло над головой Авлета, правителя не совсем легитимного и совсем не популярного в Александрии. Царь чувствовал себя на троне так неуверенно, что ему волей-неволей пришлось искать поддержки за морем. В результате он унизил себя перед римлянами и окончательно пал в глазах собственных подданных, которым очень не понравилось, что их государь пресмыкается перед чужеземцами. Между тем Авлет всего лишь последовал мудрому совету отца Александра Македонского: любую крепость можно взять, если пустить вперед осла, груженого золотом. Так он угодил в порочный круг. Чтобы снарядить своего осла, ему пришлось обложить египтян такими высокими податями, что купленная в Риме легитимность пошла насмарку.

Авлет всегда знал то, что Цезарю предстояло усвоить в сорок восьмом году: городскую толпу нельзя сбрасывать со счетов. Александрийцы были смекалисты и остроумны и не привыкли лезть за словом в карман. Знали толк в хорошей шутке. Обожали зрелища: недаром в городе было больше сотни театров. С этим народом определенно было лучше не связываться. Веселый нрав не отменял вкуса к интриге, не исключал любви к драке. Один путешественник описал александрийскую жизнь как «бесконечные метания от сладостной неги к звериной дикости, хоровод скоморохов, лазутчиков и убийц». Подданные Клеопатры не стеснялись стучать в дворцовые ворота, выкрикивая свои требования. Разжечь народный гнев было проще простого. Двести лет александрийцы свергали, изгоняли и убивали Птолемеев. Они вынудили прабабку Клеопатры отдать престол одному из сыновей, хотя она предпочитала другого. Они выгнали вон ее деда. Женоубийцу Птолемея Одиннадцатого вытащили из дворца и разорвали на куски. Египетская армия была, на римский взгляд, ничуть не лучше. Насколько Цезарь сумел разглядеть из дворцовых окон: «Этот сброд вынуждал царя расправляться с друзьями и приближенными, грабил дома богачей, осаждал дворец, требуя прибавки жалованья, а порой даже свергал одних правителей и сажал на трон других». Вот какие силы собрались на подступах к царским палатам, в которых укрылись они с Клеопатрой. Царица знала, что не пользуется народной любовью. Как египтяне относятся к римлянам, всем было давно известно. Когда Клеопатре было лет девять-десять, прибывший ко двору римский чиновник случайно убил кошку, которую в Египте почитали как священное животное.[15] Напрасно приближенный Авлета пытался урезонить толпу, бесновавшуюся под стенами дворца. За такое преступление египтянин был бы повинен смерти, но ведь для чужеземца можно сделать исключение! Однако спасти римского посла от обезумевшей толпы не удалось.

Авлет оставил дочери неспокойное царство. Чтобы угодить одной половине подданных, приходилось подавлять другую. За немилостью Рима могло последовать вторжение. Покорность Риму приводила к бунту в собственной столице (беднягу Авлета не любил никто, кроме Клеопатры, всю жизнь ревностно оберегавшей его память). Опасности подстерегали всюду. Вас могли сместить римляне, как это вышло с дядей царицы, правителем Кипра. Вас могла уничтожить — изгнать, задушить, отравить, расчленить — родная семья. Наконец, вы могли быть свергнуты разъяренной толпой (вариантов хватало. Царя из рода Птолемеев мог ненавидеть народ и обожать придворные; любимец народа мог снискать ненависть близких; тот, кого не желали знать александрийские греки, мог, как это произошло с Клеопатрой, сделаться героем в глазах египтян). Авлет, двадцать лет добивавшийся благосклонности Рима, с горьким изумлением обнаружил, что это время стоило бы потратить на то, чтобы угодить собственным гражданам. Когда царь решил не вмешиваться в кипрские дела, подданные потребовали у него либо пойти против захватчиков, либо приютить брата. Назревали волнения. Ведь это Александрия, чего же вы хотите! Авлет бежал в Рим и провел следующие три года, изыскивая пути, чтобы вернуться. Если бы не те события, Цезарь и Клеопатра могли бы вовсе не встретиться. В Риме царя ждал радушный прием, ибо очень немногие — Помпей и Цезарь были не в их числе — могли противостоять греку, дары приносящему. В ответ римляне щедро ссужали египтянина деньгами, а тот охотно их брал. Вместе с числом кредиторов Авлета росло число тех, кто готов был содействовать его возвращению в Египет.

Так образовалась проблема пятьдесят седьмого года: что делать со свергнутым царем и его притязаниями. Великий оратор Цицерон изо всех сил пытался помочь друзьям разобраться с этим непростым делом, «которое многие, включая самого царя и его приближенных, намеренно затягивали». Порой задача казалась неразрешимой. Авлет имел все шансы войти в историю как слабый и неудачливый правитель, однако в Риме у изгнанника, к ужасу его хозяев, проявились скрытое до поры упрямство и виртуозные способности интригана. Он завалил Форум и Сенат письмами и одарил своих сторонников роскошными паланкинами для пышных выездов в город. Многие влиятельные римляне боролись между собой за право помочь египтянину; его поддержка превратилась в выгодный бизнес. В пятьдесят шестом году Цицерон с горечью провозгласил, что история с Авлетом «принимает самый непристойный оборот». В Сенате не кончались ссоры, крики и потасовки. А проблема только усложнялась. Чтобы отвадить Помпея и других видных граждан от помощи царю, пришлось обратиться к оракулу. Тот предупредил, что, вернув египтянина на царство, римляне прогневают богов. Сенат, как едко заметил Цицерон, пошел на поводу у жрецов «не из страха перед богами, а из неприязни к богатому чужестранцу».

Заморские приключения Авлета стали важным уроком для юной Клеопатры. Не успел изгнанный правитель пересечь границу, как трон захватила его старшая дочь Береника Четвертая. Александрийцы готовы были променять опостылевшего царя хоть на девочку-подростка. Любимица египтян Береника столкнулась с той же проблемой, что и Клеопатра в свое время. Ей требовался супруг-соправитель. Решить эту задачу оказалось непросто, ибо среди знатных македонян не нашлось никого, достойного руки царицы (ее по какой-то причине решили не выдавать за родного брата). В конце концов выбор пал на персидского царевича. Береника не питала к будущему мужу ничего, кроме отвращения. Через несколько дней после свадьбы он был задушен. Следующим претендентом стал понтийский жрец, обладавший двумя несомненными достоинствами: он был врагом Рима и в принципе мог сойти за человека благородного происхождения. Взойдя на престол весной пятьдесят шестого года, понтиец продержался дольше, чем его предшественник. Тем временем александрийцы отправили в Рим сто посланников, чтобы рассказать покровителям о бесчинствах Авлета и предотвратить его возвращение. Египтянин отравил главу посольства, а остальных, тех, кто не успел бежать, убил или переманил на свою сторону. Помпей собирался расследовать убийство, но, благодаря знаменитой щедрости Авлета, делу не дали ход.

Царь вернулся из Рима в пятьдесят шестом году на щитах римских легионеров. Едва ли марш-бросок через жгучие пески и зловонные топи Пелузия пришелся им по вкусу. Авл Габиний, сирийский проконсул и протеже Птолемея, согласился возглавить этот поход то ли потому, что имел зуб на мужа Береники, то ли за вознаграждение, равное примерно годовому доходу всего Египта, то ли по настоянию дерзкого молодого командующего своей кавалерии, подпавшего под влияние Авлета. Буйноволосого командира звали Марком Антонием, в том походе он стяжал славу, ставшую основой всех его будущих свершений. Сражался Марк Антоний храбро. Когда армия добралась до египетской границы, он попытался убедить Авлета даровать прощение изменившим присяге воинам. Однако царь в очередной раз продемонстрировал недальновидность и слабость, предпочтя обрушить на изменников «всю мощь своего гнева» и предать их смерти. Габиний же буквально следовал слову оракула. Продвигаясь вперед, он старательно избегал сражений, дабы никто не мог сказать, что египтянина вернула на царство армия. Тем не менее сопровождавшие царя легионеры стали первыми римскими солдатами, ступившими на египетскую землю.

О том, как прошла встреча Авлета с родными, мы можем только догадываться. Царь казнил Беренику, расправился с неверными царедворцами, не забыв конфисковать их имущество, и распустил армию, избавившись от командиров-предателей. В то же время он щедро наделял землей и золотом легионеров Габиния. Все они присягнули египетской короне; очередной осел, груженый золотом. Как заметил Цезарь, «солдаты быстро переняли обычаи изнеженных александрийцев и разучились вести себя, как подобает римлянам». Превращение и вправду было стремительным. В последние мгновения своей жизни Помпей узнал среди убийц своих солдат.

Встреча Авлета с младшей дочерью прошла по-иному. После свержения Береники тринадцатилетняя Клеопатра сделалась наследницей престола. К тому времени она уже добилась немалых успехов в изучении риторики, декламации и философии. К пятьдесят шестому году завершилось и политическое образование царевны, поневоле начавшееся за десять лет до этого. Быть фараоном хорошо. Дружить с Римом еще лучше. Секрет не в том, чтобы противостоять его могуществу, как предлагал Митридат, потративший столько сил на то, чтобы дразнить, обманывать и убивать римлян, а в том, чтобы использовать это могущество в своих целях. Тем паче что манипулировать римскими политиками, поголовно грезившими о местах в Сенате, было несложно. Искушенному правителю не составило бы труда настроить игроков друг против друга. Кроме обычных школьных дисциплин, Клеопатре пришлось осваивать искусство плетения интриг. Царевна была во дворце, когда египетские войска выступили против ее вернувшегося на родину отца. В сорок восьмом году ей снова довелось оказаться в осаде и снова пришлось играть в пьесе, написанной когда-то Авлетом. Союз Клеопатры с Цезарем как две капли воды походил на договор ее отца с Помпеем, с той лишь разницей, что царица за несколько дней управилась с тем, над чем ее отец бился больше двадцати лет.

Царь умер в своей постели через пять лет после возвращения. У шестидесятилетнего царя было достаточно времени, чтобы разобраться с делами наследства. Клеопатра, в последние годы помогала отцу править государством. В отличие от многих своих предшественников, включая самого Авлета, она с детства готовилась царствовать. Царь отказался от обычая делить трон между братом и сестрой то ли оттого, что Клеопатра и впрямь проявляла недюжинные способности к государственным делам, то ли оттого, что верил в нерушимость их союза с Птолемеем Тринадцатым. Вероятно, отец и дочь были очень близки. Царевна по праву прибавила к своим многочисленным титулам еще один — «любящая отца». Ее брат такой чести удостоен не был. В восемнадцать лет Клеопатра легко и бодро вошла в роль единоличной правительницы.

Царице почти сразу же выпал шанс понять, как мудро поступал ее отец, когда на обратном пути в столицу поклонялся богам в каждом храме каждого селения. Это был верный способ завоевать сердца коренных жителей. Египтяне обожали своего фараона, даже когда строптивые греки от него отворачивались. Хитроумный Птолемей возводил храмы в честь местных богов и всячески поддерживал их культы. Сила и преданность простого народа не раз пригодились его дочери. Накануне коронации Клеопатры скончался Бухис, один из священных быков, в которых, как верили египтяне, воплотился бог солнца; ему поклонялись в окрестностях Фив в Нижнем Египте. Священный бык путешествовал по Нилу на особой ладье в сопровождении жрецов. Он появлялся на празднествах, убранный в золото и лазурь. Морду животного обмахивали опахалом, отгоняя мух. Бухис прожил почти двадцать лет; после его кончины воплощением бога объявили похожего быка, белого с черной головой. Не прошло и двух недель после смерти Авлета, как Клеопатре представился случай упрочить любовь подданных. В тяжелом ритуальном облачении она взошла на царскую ладью и во главе пышной процессии поднялась на триста миль по реке, чтобы присутствовать на церемонии в Фивах. Все жрецы Египта собрались на небывалое празднество, длившееся, пока не обновилась луна. Вместе с другими паломниками «Царица, Владычица Обоих Царств, богиня, любящая своего отца» сопровождала нового священного быка на западный берег Нила. Этот эффектный жест тронул сердца простых египтян. Спустя три дня, окруженная одетыми в белое жрецами, Клеопатра почтила своим присутствием коронацию нового божества. Город Фивы был для царицы почти родным. В сорок девятом году изгнанница нашла в нем приют.

В первые годы правления Клеопатре не раз пришлось обращаться к египетским культам. Царица присутствовала при погребении главного священного быка в Мемфисе. Она оплатила пышную церемонию и щедро оделила жрецов вином, зерном, хлебом и маслом. Клеопатра могла гордиться произведенным эффектом: «представ пред всеми» на обрамленной сфинксами эспланаде храма, юная властительница, так не похожая на прочих Птолемеев, вмиг очаровала толпу. До нас дошло описание празднества, начертанное иероглифами. В обращении к священным письменам был особый политический смысл: память о ритуале надлежало «сохранить на века». Это еще и яркое свидетельство того, сколь далеко простирались властные амбиции Клеопатры в первый год ее царствования. Ее брат, которого в официальных документах принято было называть первым, на этот раз вовсе не упоминается. На монетах, которые вскоре начали чеканить по приказу Клеопатры есть только ее портрет. Монеты способны поведать о многом. Для Клеопатры то был единственный способ обратиться к потомкам напрямую, минуя римских переводчиков. Такой она хотела предстать перед собственными подданными.

К несчастью, урок Береники Клеопатра усвоила куда хуже. Потин, Ахилл и Теодот не собирались потакать наглой выскочке, вознамерившейся править в одиночку. Вскоре у них появился весьма могущественный союзник в тайной борьбе против царицы: Нил. Благополучие страны полностью зависело от разливов реки; засуха приводила к нехватке продовольствия, за голодом следовали волнения. Пятьдесят первый год выдался голодным, следующий был не намного лучше. Жрецы жаловались, что им нечем задобрить богов. Города и селения пустели, толпы голодных устремились в Александрию. По Египту бродили шайки мародеров; страшно выросли цены. Разразилась настоящая катастрофа. В октябре пятидесятого года, когда стало ясно, что без радикальных мер не обойтись, на сцену выступил брат царицы. В конце месяца Клеопатра и Птолемей Тринадцатый подписали указ об изъятии у северян запасов зерна и овощей. Голодные александрийцы были опаснее голодных крестьян; жителей столицы следовало накормить в первую очередь. За выполнением указа следили в духе времени: нарушители были повинны смерти. Доносы поощрялись, доносчикам щедро платили (свободный человек мог забрать треть имущества осужденного. Рабу давали шестую часть и, разумеется, свободу). В то же время честные труженики, не бросившие свою землю, получали всевозможные льготы. Мы не знаем, что творилось в те дни во внутренних покоях дворца. Брату и сестре пришлось действовать сообща, чтобы спасти страну. Или Птолемей сломил волю сестры и отнял надежду у ее подданных, чтобы помочь своим. Как бы то ни было, брат и сестра издали совместный указ. Подпись Клеопатры стояла второй.

Однажды ступив на зыбкую почву, Клеопатра два раза за следующий год умудрилась угодить в ловушку, стоившую ее отцу царства. В конце пятидесятого года двое сыновей сирийского проконсула прибыли в Александрию за пришедшими с Авлетом легионерами. Им предстояло послужить родине в другом месте. Однако солдаты совершенно не были расположены покидать Египет: покойный царь щедро наделил их землей, многие обзавелись семьями. Легионеры выразили отношение к требованиям сыновей проконсула самым решительным образом: они просто-напросто убили обоих. Вместо того чтобы самой судить преступников, Клеопатра решила продемонстрировать Риму добрую волю, отправив их в Сирию в цепях. Из-за этого театрального жеста царица лишилась поддержки армии. И все же продолжала совершать ошибку за ошибкой. Римляне просили Египет о военной помощи так же часто, как египтяне прибегали к содействию Рима в династических делах. Никаких гарантий ни у одной из сторон не было, хотя Ав-лету в свое время удалось завоевать расположение Помпея, снабжая его армию. В сорок девятом году сын Помпея, затеявший кампанию против Цезаря, обратился за помощью к Клеопатре. Доверчивая царица охотно поделилась с римлянином солдатами, судами и зерном, хотя ее страна изнывала от голода. Это была роковая ошибка. В ближайшие месяцы имя Клеопатры исчезнет из всех официальных документов, а ей самой придется бежать и скрываться в сирийской пустыне под защитой отряда наемников.

Вскоре после встречи с Клеопатрой в октябре сорок восьмого года Цезарь перебрался с виллы в царском саду во дворец. На протяжении многих поколений Птолемеи возводили этот величественный комплекс, поражавший современников удивительными формами и богатством отделки. В переводе с древнеегипетского фараон означает «великий дом», и они старались соответствовать этому имени. Только комнат для гостей было больше сотни. Из покоев Цезаря открывался вид на пышные виллы, фонтаны и статуи; крытая галерея соединяла дворец с построенным на склоне холма театром. Ни у кого не было столько персидских ковров, слоновой кости и золота, черепаховых панцирей и леопардовых шкур. Пол, потолки и стены дворца — любую поверхность, которую можно было украсить — покрывали росписи и драгоценные мозаики. Потолок выложили агатами и лазурью, кедровые двери инкрустировали перламутром, ворота оковали серебром. Коринфские капители отливали золотом и слоновой костью. Ни один тогдашний правитель не мог состязаться с Клеопатрой в ослепительной роскоши своего дворца.

Цезарь и Клеопатра пережили осаду в комфортных, насколько это было возможно, условиях. Впрочем, ни дорогие ткани, ни золотая посуда не могли изменить положения дел: никто, кроме царицы, не желал, чтобы римлянин вмешивался в египетские дела. Толпа бесновалась на улицах, из-за стен слышались насмешки и угрозы, в окна летели камни. Особенно яростные стычки происходили в гавани, которую александрийцы пытались отрезать от города. Восставшим удалось сжечь несколько римских кораблей. Тут очень кстати возвратились суда, одолженные Помпеем. За пятьдесят квадрирем и квинкверем, больших боевых кораблей с четырьмя или, соответственно, пятью скамьями для гребцов, разразилась отчаянная борьба. Цезарь, со дня на день ждавший подкрепления, не мог допустить, чтобы флот достался врагу. Но удержать суда было не в его силах. Римляне уступали неприятелю в численности и находились в весьма невыгодном положении; отчаявшись, они сами подожгли корабли. Трудно представить, что почувствовала Клеопатра, увидев зарево над гаванями. Над садами клубился черный дым, во дворце пахло гарью; ночью из-за пожара сделалось светло, как днем. Пламя охватило доки и стало подбираться к библиотеке в самый разгар кровопролитного боя: «И все, кто был в городе, те, кто не был поглощен битвой или занят строительством укреплений, застыли, глядя на зарево, и одни слали проклятия небесам, другие благодарили богов за приближение победы». Воспользовавшись суматохой, люди Цезаря захватили Фаросский маяк. За это полководец позволил им пограбить расположенные на скалистом острове гарнизоны.

Вскоре после появления Клеопатры Цезарь дописал последние страницы своего многолетнего труда под названием «Гражданская война». Сочинение оказалось на удивление актуальным. Теперь трудно сказать, литературная или политическая целесообразность вынудила автора поставить точку сразу после бегства Арсинои и убийства Потина. Нелегко было рассуждать о Западной республике в восточном дворце. Вот он и предпочел оборвать повествование в момент своего триумфа. Кроме того, у Цезаря просто не оставалось сил на литературные упражнения. В свое время ничто не помешало ему предаваться сочинительству на обратном пути из Галлии и по дороге в Испанию. Между тем убийство евнуха Потина всколыхнуло восставших. На улицы вышли даже женщины и дети. Обходясь без таранов и катапульт, они обстреливали дворец из пращей, швыряли в стены камни и самодельные снаряды. Битва продолжалась днем и ночью, а к мятежникам уже спешило подкрепление с надежными метательными машинами. Улицы перегородили баррикады, и город превратился в военный лагерь.

Глядя на Александрию с дворцовой стены, Цезарь понял, отчего ее жителей так сложно покорить: всему виной была их удивительная смекалка. Его солдаты с изумлением — и с известным раздражением: римляне привыкли считать себя самым изобретательным народом — глазели на десятиэтажные осадные башни египтян. По ровным мощеным улицам города катились деревянные мамонты. Чужаков глубоко поразили две вещи. Легкость, с которой александрийцы перенимали чужой опыт. И быстрота, с которой они это делали. Цезарю было практически нечего им противопоставить. Как нехотя признавал один из его генералов: «Они подражали нам с таким мастерством, что могло показаться, будто это мы им подражаем». С обеих сторон на кону была национальная гордость. Цезарь нанес народу мореплавателей страшный удар, разгромив их в морском сражении. Александрийцам понадобился новый флот. В царских доках стояло несколько старых, давно ни на что не годных судов. Оказалось, что если разобрать колоннады и крыши гимнасиев, из досок выйдут отличные весла. В считанные дни в гаванях выросли двадцать две квадриремы и пять квинкверем с немногочисленными, но дисциплинированными и готовыми сражаться командами. Египтяне сумели в рекордный срок обзавестись флотом, который оказался в два раза сильнее римского.[16]

Печально известные изворотливость и двоедушие александрийцев, с которыми римлянам то и дело приходилось сталкиваться, в условиях войны были несомненным преимуществом. Бывший воспитатель Арсинои и новоиспеченный военачальник Ганимед приказал своим людям вырыть глубокие траншеи. В опустевшие водопроводные трубы хлынула морская вода. Дворец в один миг лишился питьевой воды (Ганимед вольно или невольно повторил давно известный трюк, с помощью которого Цезарь доставил много неприятностей Помпею). В рядах римлян началась паника. Не пора ли отступить? Цезарь поспешил успокоить своих людей: найти пресную воду не составит труда, скважины всегда пролегают поблизости от океанского побережья. Одна располагается как раз под дворцовой стеной. А бегство не выход. У легионеров нет ни единого шанса добраться до кораблей, не наткнувшись на клинки александрийцев. Цезарь приказал солдатам рыть колодец, и, проработав в поте лица всю ночь, они убедились, что их предводитель не ошибся; в том месте действительно была питьевая вода. И все же греки оставались отличными тактиками, свободно распоряжались ресурсами, а главное — готовы были умереть за свою независимость. Они слишком хорошо запомнили Габиния, вернувшего трон Авлету. Проиграть означало сделаться римской провинцией. Едва ли Цезарь мог требовать от своих людей драться столь же самозабвенно.

Цезарю пришлось занять оборонительную позицию, и это могло стать одной из причин того, что описание Александрийской войны составлено одним из приближенных полководца на основе его послевоенных речей. Римляне занимали дворец и маяк на востоке, а военачальник Птолемея Ахилл контролировал весь город. Его отряды не давали неприятелю пополнить запасы продовольствия. К счастью для Цезаря, сильнее александрийской смекалки была только александрийская склочность. Учитель Арсинои повздорил с Ахиллом и обвинил его в предательстве. Распри и заговоры сменяли друг друга, к радости солдат, на подкуп которых обе стороны не жалели золота. В конце концов, царевна подговорила воспитателя расправиться с опасным соперником. Клеопатре было хорошо известно, чем занималась их сестрица Береника, пока отца не было дома; она допустила большую ошибку, не удержав Арсиною.

Впрочем, Ганимед и Арсиноя не годились на роль народных предводителей. Это сделалось ясно очень скоро, когда Цезарь получил подкрепление и — несмотря на ожесточенные схватки на море и большие людские потери — начал постепенно переламывать ход войны. В середине января, вскоре после двадцать второго дня рождения Клеопатры, во дворец явились парламентеры просить о милости для юного Птолемея. Александрийцы уже предпринимали безуспешные попытки освободить своего царя. На этот раз они явились к его сестре с предложением мира. Парламентеры желали видеть царя, чтобы «обсудить с ним детали будущего договора». Птолемей не доставлял своим тюремщикам никаких проблем. В заточении он напрочь забыл о властных амбициях и имел не царственный, а, скорее, подавленный вид. Цезарь давно подумывал о том, чтобы отпустить мальчишку. Теперь, когда александрийцы готовы были сдаться, с неудавшимся царьком нужно было что-то делать; Птолемей утратил последний шанс править вместе с сестрой, а примирить Клеопатру со своими подданными в его отсутствие было бы куда проще. В том случае, если бы брат царицы вздумал продолжать борьбу за престол — сейчас трудно сказать, рассуждал ли Цезарь так в действительности или подобный ход мыслей ему приписали позднее, — римляне вновь вступили бы в войну, но на этот раз в войну благородную, «против царя, а не шайки беглых рабов».

Цезарь решил побеседовать с тринадцатилетним правителем. Он призвал юношу «во имя благородных предков сжалиться над своей великой родиной, преданной огню и разорению; позволить подданным вернуться домой к любящим семьям и мирной жизни; довериться народу Рима, пославшего Цезаря примирить царственных врагов». В завершение своей речи Цезарь даровал юноше свободу, но Птолемей не спешил уходить; вместо этого он со слезами стал просить римлянина не отсылать его прочь, ибо дружба Рима и Цезаря для него важнее трона. Глубоко растроганный полководец — у него самого глаза были на мокром месте — пообещал молодому человеку, что ему вскоре будет позволено вернуться. Оказавшись на свободе, Птолемей немедленно возобновил войну против римлян, что лишний раз доказывало: слезы, пролитые ими во время того разговора, несомненно были слезами радости. Приближенные Цезаря были довольны: такое вероломство должно было навсегда излечить их командира от чрезмерного великодушия. На Клеопатру трогательная сцена не произвела ни малейшего впечатления: царица читала пьесу, а то и руководила происходящим из-за кулис. Вероятно, Цезарь отпустил Птолемея, чтобы заронить семя раздора в ряды повстанцев. Если так оно и было, без царицы здесь не обошлось.

На помощь Клеопатре и Цезарю уже спешили свежие силы. Правитель Иудеи привел три тысячи хорошо вооруженных солдат. Птолемей и Цезарь выступили им навстречу одновременно: один чтобы присоединиться, другой чтобы принять бой. В какой-то момент египетской кавалерии удалось отбросить римлян. На западном берегу Нила, между Александрией и территорией современного Каира разразился кровавый бой. Силы были приблизительно равны, но Цезарь одержал победу, совершив блистательный маневр и на рассвете внезапно атаковав египетский лагерь. Застигнутые врасплох египтяне побросали укрепления и бросились врассыпную, пытаясь укрыться в окопах. Кое-кому удалось спастись, но Птолемей, судя по всему, погиб; впрочем, гибель царя не оплакивали даже его вчерашние советники. Тела так и не нашли, хотя Цезарь приложил немало усилий, чтобы раздобыть золотые царские доспехи. Нил издавна считался волшебной, целительной рекой; его воды уносили и цариц в мешках, и младенцев в корзинах. Не хватало еще, чтобы царевич воскрес. Кстати, в будущем самозванец, выдававший себя за Птолемея, все же появился.

Цезарь во главе своей кавалерии возвратился в Александрию, где полководца ждал запоздалый прием, на который он, несомненно, рассчитывал несколько месяцев назад: «Горожане побросали оружие, оставили стены, облачились в рубища и, захватив ритуальные предметы для покаяния, покорно вышли встречать победителя». Римлянин милостиво принял славословия толпы и простил раскаявшихся мятежников. Клеопатра, заранее узнавшая о победе Цезаря, слышала радостные крики александрийцев, бежавших по улицам за его конем. Легионеры, охранявшие дворец, встретили своего командира бешеными овациями. На дворе было двадцать седьмое марта; война кончилась, и весь народ вздохнул с облегчением. Солдаты, честно служившие Цезарю больше десяти лет и последовавшие за ним в Египет, надеялись, что воевать больше не придется. Едва ли они пришли в восторг от необъяснимой выходки своего полководца. И не только они. В Риме вестей от Цезаря не было с декабря. С какой стати он так задержался в Египте, вместо того чтобы наводить порядок дома? Каковы бы ни были причины подобного промедления, римлян куда сильнее беспокоила полная неизвестность. Можно было подумать, что Египет заполучил Цезаря, как в свое время Помпея, и в известном смысле так оно и было.

Почему он остался? Никаких убедительных политических причин для столь иррационального поступка закоренелого рационалиста не было. Можно подумать, что величайшего воина со времен Александра, «гения отваги и прозорливости» ослепила африканская песчаная буря. В общих словах Александрийскую войну можно охарактеризовать так: Цезарь с блеском вышел из глупого положения. Сам он винил северный ветер, «не позволявший никому отплыть от египетского берега». Веский довод, хотя тот же самый ветер не помешал прибыть подкреплению из Азии, которому в результате удалось переломить ход военных действий. Уж теперь-то Цезарю точно пора было возвращаться домой. Да и погода вскоре переменилась. Однако римлянин не спешил. Даже с потрепанной, усталой армией опасаться ему было нечего. Возможно, все дело было в огромных долгах Авлета, хотя сам полководец ни разу о нем не упомянул. Все дело, как обычно, было в деньгах или в любви. Им противостоять нелегко.

Здесь мы сталкиваемся с многозначительным молчанием. В мемуарах Цезаря (или того, кто на самом деле их писал), на которые мы опираемся, совершенно отсутствует личность центрального персонажа. О себе полководец пишет в отстраненной, стерильно бесстрастной манере и неизменно в третьем лице. Стиль его сочинений настолько ясен и сдержан, что им поневоле веришь. И не зря, хотя в своих собственных воспоминаниях Цезарь не пересекает Рубикон и не поджигает Александрийскую библиотеку. Обвинение в поджоге, по всей вероятности, беспочвенно. Скорее всего, на библиотеку перекинулось пламя с горящих доков. В результате пострадали запасы зерна и сравнительно небольшое количество свитков[17]. Как ни удивительно, в записках Цезаря не нашлось места Клеопатре, словно северный ветер развеял ее чары. Женатому мужчине, непозволительно задержавшемуся при восточном дворе, и суровому воину, подпавшему под влияние молодой царицы, не стоило распространяться о таких вещах. В продолжении записок Клеопатра появляется лишь однажды. По окончании войны римлянин дарует ей египетский трон, «ибо она всегда оставалась ему преданной». В интерпретации Цезаря Клеопатра предстает хорошей, послушной девочкой, и не более.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.