«Иисус Христос любит тебя»

«Иисус Христос любит тебя»

Память сохранила многие журналистские эпизоды тех лет, связанные с поездками по поручению КГБ. Яркий след оставила командировка в Ташкент — в южный красочный город, который до этого пришлось увидеть лишь мельком из окна кортежа Косыгина по пути в его резиденцию, а затем оттуда в аэропорт перед вылетом главы правительства и сопровождающих его лиц с официальным визитом в Афганистан. Подробные записи об этой командировке я сделал в своей записной книжке, на которой красовалась подаренная сотрудниками КГБ наклейка: «Иисус Христос любит тебя!»

В мае на Литейной улице, что на окраине Ташкента, настоящее буйство красок. Белые каменные домики утопают, в обрамлении садов и цветочных клумб, в зелени, не успевшей потемнеть от летней жары листвы. Невольно ловишь себя на мысли: все как в далеком детстве в провинциальном городке Алатыре в садах у бабушки и теток, где объедался даровыми вишнями и яблоками. Но мы со старшим следователем ташкентской прокуратуры Валерием Аветисовичем Азаряном приехали сюда не любоваться красотами природы. Перед нами цель — зайти в тот белокаменный домик, что на углу Литейной и улицы Хлебникова. Мы понимаем, туда нас могут и не пустить. И традиционное ташкентское гостеприимство с непременным чаепитием тут уж вовсе не наш союзник. Все-таки рискуем. К этому обязывает журналистская командировка. У глухих металлических ворот с табличкой «Осторожно, злая собака!» нажимаем на кнопку звонка. Далеко за оградой слышим какое-то шевеление, однако открывать никто не спешит. Есть время рассмотреть дом подробнее — чуть ли не крепостная кладка стен, решетки на окнах, мощная радиоантенна.

— Обратите внимание, — говорит мой спутник, — видите вон там запасной выход?

Да, действительно, еле приметная калитка спряталась в кустах. Через нее можно незаметно выскользнуть на улицу Хлебникова.

— Так главари секты адвентистов-реформистов поступают всегда, рассказывает Валерий Аветисович. — Приобретают угловые дома, проще скрыться. Да и лишних глаз меньше.

Я знаю, что у нас в стране легально действует община адвентистов седьмого дня. Действует открыто, гласно, объединяя верующих этого вероисповедания. Такие принципы не по душе «реформистам». Они предпочли начать борьбу и с руководством официальной секты, и с существующей в стране политической системой.

Наконец кто-то приближается к калитке. Рассмотрев нас как следует в «глазок», вышла пожилая женщина.

— Что нужно, опять обыск? У вас есть ордер?

— Да нет, это московский журналист, — представляет меня старший следователь. — Просит ответить на несколько вопросов.

— Хозяйки нет дома, пустить без нее не могу.

И калитка захлопнулась, громыхнув тяжелой щеколдой.

Оставалось попытать счастья на другой улице — Индустриальной. Здесь, в доме под номером 36, принадлежащем некому Васильченко, одному из руководителей секты, хозяйка оказалась любезнее. Она пригласила нас в сад, принесла пиалы с зеленым чаем. Видимо, не захотела осложнять отношения с уже хорошо знакомым следователем, в чьих руках находилась судьба ее мужа. Мы не стали рваться в дом, где была оборудована типография. Следствию о ней было все известно. Тем, кто недавно пришел сюда с постановлением на обыск, прямо скажем, нелегко было найти место, где работал типографский станок. Осмотрели тщательно сад, хозяйственные постройки — ничего нет. Неужели ошиблась агентура из числа сектантов? Оставался дом. В нем тоже ничего похожего. Один из сотрудников органов случайно сдвинул сундук. Удача! Еле приметная дверца в полу.

— Что там внизу? — спросили хозяина.

— Обыкновенный погреб. Храним картофель, фрукты. У нас двое ребятишек, витамины им нужны круглый год. Да и сами с женой любим разные соленья.

Дверцу все же приподняли. Под ней на расстоянии полуметра оказалась вторая. Открыли и ее. Вниз на глубину более двух метров уводили ступени лестницы. Может быть, действительно погреб? Решили спуститься, проверить. Луч мощного милицейского фонаря обшаривает подземное помещение. Где соленья и фрукты? Вместо них банки с типографской краской, бумага. Потом ее взвесили — половина тонны. Яркое пятно света падает на какую-то дверь. Вошли. Снова лестница и спуск уже на глубину четырех метров. В подземелье бетонированные стены, обшитые фанерой, лампы дневного света и промышленный электрорубильник. От него тянется кабель к печатному станку. Экспертиза позднее даст ему следующую характеристику: «Изготовленный кустарным способом высокоскоростной печатный станок, предназначенный для плоской трафаретной печати типа ротаторной». За станком ежедневно работали двое. Как же им удавалось не задохнуться от недостатка воздуха, от типографской краски? «Погреб» оказался оборудованным тщательно продуманной системой принудительной вентиляции. С помощью электромотора и резиновых шлангов она откачивала отработанный воздух и взамен подавала вниз из сада аромат цветов и скошенной травы.

В «погребе» имелся сигнал тревоги. Стоило незнакомцу постучаться в калитку, как в подземелье срабатывал электрический звонок. Поворот рубильника — и станок тотчас же замирал. Вместе с ним замирали и оба печатника. Замирали от страха. Они прекрасно знали, что за продукцию печатают. Листовки, брошюры призывали к борьбе с существующим государственным строем, «не жалея своей крови и даже жизни». В мире найдется немного стран, которые оставят безнаказанными такие призывы.

Ранним утром следующего дня мы постучались в дом Бедарева П.С., главного «переплетчика» секты. Нам открыла его жена, сам хозяин был уже за решеткой. Меня представили, и я попросил показать переплетную мастерскую.

— Какая мастерская? — говорит женщина. — Посмотрите сами — сарай, в нем ничего, кроме старых вещей.

Действительно, ничего запретного. Но всегда ли так было? К сожалению, факты заставляют поверить им, а не супруге Бедарева. Слишком поздно она старается помочь мужу. К уголовному делу приобщены вещественные доказательства его вины: многочисленные переплетные материалы, приспособления для брошюровки, прессы, металлические сшиватели, механизмы для обрезки бумаги, заготовки текстов брошюр «Зверь из бездны», «Вооруженная борьба за свободу совести» и прочих в количестве 100 наименований. Возникал вопрос: за какую свободу совести борются они и кто они, главари этой ташкентской секты?

Когда мы выходили из помещения бывшего переплетного цеха, в саду раздался детский голосок:

— Мама! Кто это? — На нас устремились две пары любопытных девичьих глаз.

— Как тебя звать? — спрашиваем старшую девочку.

— Оля.

— А сестренку?

— Наташа.

— Сколько же вам лет?

— Мне восемь, а Наташе четыре.

Мы пытаемся как-то заставить улыбнуться девчушек, призвав на помощь немалый отцовский опыт. Старания напрасны. На лицах по-прежнему печальные, отрешенные от окружающего мира глаза. И они разительно контрастируют с этим окружающим миром, полным радости жизни и веселых криков соседских ребят, катающихся по улице на велосипедах.

— Почему ваши дочурки такие бледные? — задаю их маме не совсем тактичный вопрос. — Не больны ли?

— Да нет, такие уж от природы, — отвечает она, глядя куда-то в сторону.

От природы или от той сектантской жизни, на которую обрекли родители? Рассказать об этой жизни я попросил Владимира Викторовича Илларионова. Его специально для этого доставили в управление КГБ из Ташкентского следственного изолятора, или, проще, местной тюрьмы. К слову, Илларионов — сын главаря секты А.И. Муркина. Но попал за решетку не в связи с членством секте. Осудили его не за «веру», а за мошенничество. Подделывал документы, печати, да так ловко, что даже опытным специалистам не сразу удавалось обнаружить фальшивку. С детства Илларионов жил двумя жизнями. Одну вел среди сверстников в школе, другую, тайную, полную страха, — дома. Страха пред отцом, проповедниками, перед обещаемым «скорым концом света». О грядущем светопреставлении постоянно велась речь дома, на проповедях, в песнях молитвенного дома. Гибель не за горами. Думай о спасении души. Чтобы спастись, дети должны были часами молиться. Им запрещалось читать «светскую» литературу, смотреть телепередачи, ходить в кино и театры.

Мой собеседник рассказывает о главарях секты — Щелокове и Муркине. В годы войны, живя в городе Пятигорске, оккупированном немцами, оба тесно сотрудничали с фашистами, призывали верующих не оказывать им вооруженного сопротивления, выпускали профашистские листовки. После разгрома гитлеровцев оба сбежали в Ташкент, сфабриковав фальшивые документы. На деньги последователей секты приобрели там себе большие дома, жили, нигде не работая. Чтобы замести следы, Щелоков инсценировал свою смерть. Люди приходили проститься с лежащим в гробу пастырем. В землю опустили пустой заколоченный гроб. Когда же Щелоков по-настоящему умер, секту возглавил его преданный последователь Муркин. Он-то и оказался на скамье подсудимых в Ташкенте вместе со своими соратниками, призывавшими создать «огненный фронт» против существующей власти. На суде арестованным были предъявлены конкретные обвинения в уголовных преступлениях — сотрудничестве с фашистами, подделке документов, краже машин, жестоких избиениях «ослушников» из среды верующих, незаконном получении пенсий и государственных пособий по фальшивым справкам и документам.

Ташкент 80-х. Такого бурного времени столица Узбекистана не могла припомнить за семь десятилетий советской власти. Судебные процессы по делу сектантов представлялись мелкими семечками. Андропов начал более широкомасштабную кампанию против власти, по уши погрязшей в коррупции. Летели головы партийных боссов всех уровней, руководителей КГБ и МВД, местных органов советской власти. Выявлялись их преступные связи с Москвой, с членами семьи Брежнева. В республике подул огромной силы очистительный самум. Но, как всегда бывает в России, все шло по пословице «лес рубят щепки летят». Карающая десница правосудия била по голове всех без разбору.

Много лет спустя, в январе 1998 года, я летел по делам из Москвы в Нью-Йорк. Рядом со мной в бизнес-классе сидел молодой мужчина. Он в совершенстве владел русским языком, но производил впечатление иностранца. Элегантный, подтянутый, следящий за своим весом. В самолете кормили на убой, приносили разные вкусности. Он практически ничего не ел и даже не пил дорогой коньяк и двенадцатилетнее виски. Не было у него и лишнего багажа. В то время как все мы тащили в самолет тяжелые сумки, безуспешно стараясь потом втиснуть их на верхние полки над головой, он небрежно положил туда лишь теннисную ракетку. За 12 часов полета трудно оставаться молчальником. Постепенно у нас завязалась долгая беседа.

Чего только не случается в жизни! Оказалось, что я знаком с ним больше десяти лет, правда, до совместного полета — заочно. Однажды ночью в Ташкенте, скучая в новейшей гостинице «Узбекистан», я развернул местную «Вечерку» и наткнулся на заметку цикла «Из зала суда». В ней сообщалось о «суровом и справедливом» приговоре злостному молодому «уголовнику». В чем же состояла вина этого восемнадцатилетнего мальчишки? Кого-нибудь убил, изнасиловал, совершил вооруженное ограбление? Ничего подобного предъявленное обвинение гласило: занимался спекуляцией в «особо крупных размерах». Состав преступления состоял в том, что подсудимый приобретал модные джинсы в Тбилиси и привозил их на продажу в Ташкент. Сколько можно было в то время перевезти с собой на самолете — 20 или 30 пар? В этом-то и заключался «особо крупный размер». Сегодня по аналогичному поводу можно пересажать десятки тысяч «челноков» и чуть ли не половину населения нашей страны. Не уверен, что приговор суда даже для того времени был «справедлив», но ташкентская «Вечерка» правильно назвала его «суровым». Пять лет заключения за джинсы парню, который только начинал жить, — не много ли? Словно кто-то сознательно посылал его в «лагерную академию» — пусть подучится и станет по-настоящему «деловым».

К утру я уже забыл о газетной заметке — мелочь, ерунда, меня ожидали более важные судебные дела. И вот случайная встреча в самолете, спустя много лет. Эдуард Борисович Берман охотно приоткрывает завесу прошлого. Мне повезло, рассказывает он. Дали по минимуму. Могли засадить и на восемь лет. Помогла взятка. Мама продала доставшиеся от бабушки золотые кольца и собрала нужную сумму.

— Как же и кому передали деньги? — спрашиваю я.

— Передали судье через адвоката. В то время адвокаты в Узбекистане только и годились на то, чтобы договариваться о сумме взяток и их передаче — когда, кому, где. Ни о какой реальной юридической защите речь и не шла. В советские времена роль защитника мало что значила. Все решали прокурор и судья.

Два с половиной года в лагере. О них не хочется даже вспоминать. Но и там немало было хороших людей. Глупо стричь всех зеков под одну гребенку. За решеткой могут оказаться и невиновные, в то время как подлинные преступники часто остаются всю жизнь на свободе, причем на руководящих постах.

Раз уж разговор принимает косвенно политический оттенок, интересуюсь мнением соседа по креслу о политике нынешнего президента.

— Неплохая политика, — говорит он. — Разве жизнь не становится лучше для тех, кто имеет голову на плечах? У них в кармане не пусто. А свобода? Разве смог бы я в прежние времена так вот запросто выехать за рубеж без благословения райкомовской комиссии пенсионеров. Или вы — сидите со мной и вслух осуждаете ошибки правительства. Признайтесь, смогли бы вы без боязни поступить так раньше?

Я сидел и думал: мой собеседник прав. Не в смысле улучшения жизни народа, а в том, что Ельцину удалось совершить хорошее дело — разрушить железный занавес, дать людям возможность открыто критиковать правительство и даже самого президента.

Мой сосед по креслу возвращается к теме коррупции:

— Сейчас много пишут и говорят о взяточничестве, сращивании чиновного аппарата с преступным миром. Это не новое явление. Коррупцией были пропитаны все ветви власти при Брежневе и Горбачеве. Возьмите мой собственный пример. Отбыв в лагере два с половиной года наказания из пяти, я теоретически получал право на условное освобождение. Но только теоретически. Потребовалась новая крупная взятка, чуть не пустившая по миру семью. Взятка сработала. Меня посадили в тюремный вагон и отправили на север, в Череповец, работать на металлургическом комбинате без права выезда за пределы города. Так продолжалось два с половиной года, пока не отбыл срок целиком. Чиновники воровали, злоупотребляли властью всегда. Воруют и сейчас, воруют повсюду — и в Москве, и в Ташкенте.