За колючей проволокой лагерей

За колючей проволокой лагерей

Сегодня, когда спустя полвека думаешь об отшумевших сороковых годах, чаще всего вспоминается иная веха студенческих лет — языковая практика. Признаюсь, с позиций тех лет нынешнему молодому поколению японоведов, в том числе моим сыну и дочери, можно лишь позавидовать. Вот уже много лет студентов японского отделения Института стран Азии и Африки (так называется бывший наш вуз) посылают на практику в Японию, где они в течение года совершенствуют языковые знания, постигают историю, культуру, национальные традиции, особенности местного образа жизни. Нам о такой практике не приходилось мечтать. После третьего курса в особом отделе нашего института за железной дверью мы заполняли специальные анкеты. Заполняли не все, а лишь те, кто прошел предварительный отбор. Спустя месяцы строгой фильтрации в органах контрразведки, куда руководство института представляло наши документы, прошедшие проверку счастливчики направлялись работать переводчиками в лагеря японских военнопленных. Их насчитывались сотни. После капитуляции Японии в советском плену оказалась практически вся Квантунская армия — около полумиллиона солдат и офицеров.

Разные это были маршруты, так же как и сами лагеря. Одним студентам предстояло практиковаться в Подмосковье, другим в Казани, республиках Средней Азии, на Дальнем Востоке. Неодинаковыми были и условия практики. Мы завидовали тем, кто попадал в обычные лагеря. Пленные там расконвоированы, передвигаются по улицам без традиционной охраны автоматчиков и немецких овчарок. В таких лагерях у переводчиков нет никаких забот, кроме языковых. Нам же с Юрой Козловским, ставшим впоследствии видным ученым, специалистом по японской философии, крупно «повезло». Летом 1948 года нас направили работать на Дальний Восток в небольшой шахтерский городок Сучан, ныне Партизанск, в лагерь «строгого режима».

Восемь дней едем на третьих полках общего вагона. На станциях в Сибири стоят товарные эшелоны, везущие куда-то людей. Вот они, их пассажиры: длинная вереница женщин с коромыслами на плечах под охраной автоматчиков и собак протянулась от товарняка к станционной колонке с водой, дети, старики, просящие из открытых дверей вагонов хлеб у пассажиров «гражданских поездов». К ним не подойдешь, рискованно даже бросить кусок издалека. Охрана строго пресекает любые человеческие контакты. Женщины, дети, старики — члены семей бандеровцев с Западной Украины. Их насильственно переселяют в Сибирь и на Дальний Восток. Жуткую картину дополняют покосившиеся дома редких деревень, бедно одетые, голодные местные жители. Последствия войны чувствуются и здесь, за тысячи километров от мест, где по стране прокатился огненный ураган Отечественной войны.

В Сучане нас встречают высокие терриконы шахт, маленькие домики, утопающие в зелени садов, и колючая проволока лагеря. Сопровождающий офицер поселяет нас в крохотной комнатке одноэтажного деревянного барака. Обстановка нехитрая: две железные кровати с ватными матрацами и серыми солдатскими одеялами, древний стол с двумя стульями и подслеповатое оконце. Зато у вас есть важное преимущество, утешает провожатый, — близко от лагеря.

Лагерь действительно рядом. Из окна видны тройные ряды колючей проволоки. Между ними мертвая зона. Там дежурят собаки, и через каждую сотню метров вышки с автоматчиками. Невольно ловишь себя на мысли: отсюда не убежишь. Стоит незнакомцу приблизиться к колючему заграждению, как с вышки раздается окрик «стой, кто идет!». Не дай бог промедлить с ответом, рискуешь получить пулю.

Офицер знакомит с сутью предстоящей работы и распорядком дня:

— Будете переводить на допросах, рабочий день неограниченный. Обычно с девяти утра и до трех дня. Затем обеденный перерыв до пяти и потом опять до упора — до двенадцати или до двух ночи. Но иногда удается освободиться немного раньше, — утешает наш спутник. — Надеюсь, выдержите, вы молодые. Зато, ручаюсь, спать будете крепко. Вот пока, пожалуй, и все. Отдыхайте после дороги. Остальное скоро узнаете сами.

Наш куратор и впрямь оказался прав. Скоро, очень скоро нам пришлось расширить рамки полученных знаний. В комнате душно, пахнет барачной сыростью и гнилью, освещение — лампочка в потолке без малейших признаков абажура. Удобства, естественно, во дворе, как у меня на родине, в Казани. Скорее выйти на свежий воздух, а заодно и оглядеться вокруг. Обогнув барак, мы направились в сторону лагеря мимо каких-то сараев. Вдруг ко мне рванулась серая тень. Собака, огромная собака! В ту же секунду в ее пасти оказалась пола пиджака. От серьезных последствий спасла короткая цепь. Еще несколько сантиметров — и неминуемая больница. Нас не предупредили, что сараи — место отдыха сменившихся с дежурства четвероногих помощников охраны, специально натасканных на людей. Их обучили бросаться на человека молча.

На следующий день инструктаж продолжился. Лагерь особый, режимный. Заключенные — японские офицеры военной разведки, жандармы, каратели, сотрудники бактериологических отрядов. Задача следователей — подготовить на каждого материал для передачи в суд. По возможности также получить от них показания на главных военных преступников, которым предстоит предстать перед готовящимся процессом в Хабаровске. На некоторых заключенных в лагере у следователей более чем исчерпывающий обвинительный материал, но немало и тех, кто пока представляет загадку. Задача — выяснить их подлинные фамилии, места прохождения службы, степень участия в диверсиях, карательных акциях, пытках.

Через несколько дней нас вместе с офицерским составом стали регулярно возить на стрельбище и даже выдали пистолеты. Непонятно зачем — декорации ради? При входе в лагерь оружие полагалось сдавать дежурному в проходной. Что можно сделать с пистолетом против заключенных, в совершенстве владеющих приемами боевых восточных единоборств? Они, если захотят, шутя отберут оружие и отправят тебя на тот свет голыми руками. Но таких вот случаев нападения на следователей и переводчиков в нашем лагере не было. Хотя, признаюсь, иногда поначалу при общении с пленными поджилки тряслись от страха. Особенно, к примеру, когда приходил в парикмахерскую. Ты вчера вместо следователя сам допрашивал этого мастера, уличал его в убийствах и пытках, а сегодня он в этой крохотной комнатушке один на один бреет тебя острой опасной бритвой. Ему все равно грозит долгий срок. Чуть сильнее нажал — и обидчика нет в живых. Как говорится, семь бед — один ответ.

Вспоминая лагерное прошлое, я сегодня задаюсь чаще одним вопросом. Да, не хватало следователей-профессионалов, и все же как нам, мальчишкам, студентам, поручали порой самостоятельно проводить допросы военных, прошедших огонь и воду, знавших, что такое смерть, владевших искусством скрывать от других свои служебные и личные тайны? Быть может, кто-то думал, что эти мальчишки сумели досрочно повзрослеть в годы войны и перестали быть несмышленышами. А может, просто кто-то верил в чудо или требовалось выполнить ту или иную формальность. Смешно сказать, но порой этим самым несмышленышам кое-что удавалось, и потом такие удачи отражались в характеристиках на нас, направляемых лагерным начальством в Москву по линии НКВД. Мы же старались, лезли из кожи вон. От результатов практики подчас зависела дальнейшая судьба. Это были не оценки в своего рода свидетельствах об академических успехах, что привозили в восьмидесятых из Японии сын и дочь.

Постепенно, страница за страницей, перед нами раскрывалась книга лагерной жизни. Скучной, страшной своим однообразием и отсутствием всякой перспективы представлялась она нам, вольным студентам, приехавшим из далекой Москвы. Заключенные, похоже, были нашими единомышленниками. Им хотелось также, хотя бы немного, разнообразить лагерную рутину. А она со временем становилась все более нетерпимой. День похож на другой. Можно без труда сказать, что тебя ждет завтра, через неделю, месяц — и так до суда. Никаких новых впечатлений. Чем же себя занять? Товарищи знают о тебе почти все, ты о них. Письма из дома не приходят, книг, газет нет. Единственное чтиво — газета на японском языке, издаваемая на Сахалине полковником И.И. Коваленко, ставшим впоследствии главным архитектором советско-японских отношений. Разнообразие вносят только допросы. Чтобы вырваться из этого будничного круга, многие пленные офицеры начали добровольно изъявлять желание работать. Это означало возможность оказаться вне лагеря, в тайге, где строились дороги. Физический труд в лесу на свежем воздухе отвлекает от гнетущих раздумий, укрепляет душу и тело. Некоторые, правда, выходили на работу, поддавшись соблазну сбежать, перейти границу с Китаем. Маньчжурия рядом, там все знакомо, можно добраться и до Японии в неразберихе послевоенных лет. Сбежать из лагеря невозможно — автоматчики, собаки, колючка. Иное дело в тайге. Конвой невелик — несколько человек, ему не уследить за сотнями заключенных.

Побег обнаруживают, как правило, на перекличке перед возвращением в лагерь. По тревоге вооруженные сотрудники НКВД мчатся на джипах из лагеря к месту работ. По следу пускают собак. Через пару часов беглеца привозят в наручниках. Как уйдешь от собак без специальных средств. Да и оповещенное население все равно схватит тебя рано или поздно. В лагере сбежавшего ждет сравнительно мягкое наказание — карцер и уменьшенный рацион питания.

Признаться, про себя мы искренне возмущались слишком мягким обращением лагерных властей с недавними преступниками, у которых руки по локоть в крови. Население Сучана голодало, пленных же кормили, что называется, на убой. Такого рациона не было даже у конвойных. Избиения, пытки категорически запрещались. Сколько раз во время допросов следователь буквально выходил из себя, казалось, вот-вот не выдержит и ударит. Нет, занесенный кулак с грохотом опускался на письменный стол. Допрашивающий хорошо знал — наказание за физическую расправу неминуемо. Самое малое отстранят от работы, затормозят продвижение по службе, а то и вовсе понизят в звании. Вот бы такие порядки на допросах «врагов народа» в тридцатых, сороковых и даже пятидесятых годах! Причины столь мягкого обращения стали понятны позже. Возвращаясь на родину в середине пятидесятых, многие пленные шли прямо из порта в местные отделения компартии и вступали в члены КПЯ.

А встречи с квантунцами в середине шестидесятых, двадцать лет спустя после войны? Журналистская судьба забросила меня в Саппоро административную столицу острова Хоккайдо. В дороге не повезло, простудился, пришлось лечь в постель. Вечером в дверь гостиничного номера постучали. Доктор заговорил на английском. Узнав, что я русский и говорю по-японски, долго тряс мою руку и растерянно повторял: «А содес ка!» Потом неожиданно перешел на русский: «Давно високая температура? Гарава борит?» Сделав какой-то укол, присел на краешек кровати и стал расспрашивать о жизни в России. Много лет не встречал русских. Добрый человек в очках дедовских времен. Рассказал о себе. Ему 67 лет, служил в Квантунской армии. В 1945-м попал в плен и провел три года в лагере в Узбекистане. Прощаясь, сказал: «Вы завоевали наши сердца гуманным отношением к бывшим врагам».

Иное дело преступники из Сучанского лагеря. И сейчас, пятьдесят лет спустя, трудно одобрить былую мягкость по отношению к ним. День за днем в ходе допросов вскрывалась страшная цепь преступлений, непосредственными участниками которых они являлись. Вскрывалась не сразу. Многие упорно ни в чем не признавались. И «раскалывались» лишь, когда их припирали к стене фактами. У следователей имелось достаточное количество способов получения необходимой информации. Захваченная в Маньчжурии документация, живые свидетели и, главным образом, агентурная сеть в самом лагере. Многие пленные в обмен на обещание досрочного освобождения и возвращения на родину давали согласие на сотрудничество со следствием. Обычно «стукачей» вызывали на допросы последними, глубокой ночью. Догадывались ли об их роли остальные? Достоверно одно — расправ с ними не было.

Картина же преступлений представлялась действительно ужасной. В роли главных «героев» выступали бактериологи. Но и жандармы, полицейские, каратели также имели на совести много жертв. Жандарм Ватанабе показал на допросе некоторые из «невинных» методов дознания, которые он применял. Заключенного заставляли часами сидеть прямо. Или наоборот — ставили к стене, над головой опускали деревянную планку так, чтобы можно стоять только согнувшись. Неплохие результаты давала следующая пытка. Заключенному дробили армейским ботинком щиколотку ноги или вставляли между пальцами руки карандаши, связывали пальцы и начинали на них давить. Очень хороший способ узнать правду, говорил подследственный.

Ватанабе, естественно, не рассказал о своем участии в иных, по-настоящему кровавых пытках, расстрелах. Кому захочется добровольно надевать самому себе петлю на шею? И все же он представлял собой лишь мелкую сошку. Цель следователей Сучанского лагеря строгого режима заключалась в том, чтобы обнаружить скрывающихся под чужими именами главных преступников и их пособников из двух особых отрядов Квантунской армии под номерами 731 и 100, собрать на них материалы для готовящегося хабаровского процесса над главнокомандующим этой армией генералом Отадзо Ямадой и его соратниками. Аналогичные задачи ставились перед советскими офицерами во всех лагерях. К выполнению их привлекли не только самых опытных следователей, но и настоящих знатоков японского языка, таких как Цвиров, Абалмасов, Болховитинов, Пляченко, Подпалова и другие. Это были подлинные мастера, которым мы, студенты, не годились в подметки. Многие из них родились в Харбине в зажиточных семьях, окончили престижные колледжи, где преподавались японский и английский языки. Все они отличались прекрасным воспитанием и любовью к России — родине их родителей. В годы войны некоторые стали агентами нашей разведки, другие во время вступления советских воинских частей в Маньчжурию активно помогали командованию в опознании карателей, полицейских, указывали на склады оружия и техники, работали в качестве переводчиков. Ряд из них впоследствии получили советское гражданство, защитили диссертации, преподавали в МГУ и Московском институте международных отношений. Их привлекали также в качестве переводчиков в ходе переговоров на правительственном уровне. Но тогда, в сороковых, несмотря на очевидные заслуги харбинцев, они не пользовались полным доверием советской контрразведки.

Не помню фамилию очаровательной переводчицы из Харбина, присланной в Сучанский лагерь. В памяти осталось лишь имя — Ира. По-японски она говорила как по-русски, прекрасно знала нашу литературу, историю. Юра Козловский и я не устояли перед ее чарами. Мне повезло больше — Ира проявила благосклонность именно ко мне. Через пару недель последовал неожиданный вызов к начальнику лагеря. Капитан завел разговор о моих отношениях с Ирой. Он проявил определенный такт, но все же счел необходимым предупредить о последствиях. «Смотри, не вздумай жениться, — заметил он, — испортишь себе биографию и жизнь». Дней через десять Ира исчезла навсегда из Сучанского лагеря и из нашей с Юрой жизни. Ее перевели во Владивосток.

Следствие шло успешно. Было выявлено все или почти все об особых отрядах 731 и 100. Генеральный штаб японской армии и главнокомандующий ее квантунской группировкой генерал Отадзо Ямада вменяли им в задачу подготовку к широкомасштабной бактериологической войне против Советского Союза и Китая. С этой целью еще в 1935–1936 годах в 20 километрах от Харбина началось строительство специального городка для отряда 731. К 1939 году на территории городка, помимо казарм, были сооружены завод по производству бактерий чумы, холеры, сибирской язвы, газовой гангрены, брюшного тифа. Оборудование этой фабрики смерти позволяло только за один производственный цикл, длившийся всего несколько дней, получить 30000000 млрд. микробов. Одним из их распространителей должны были стать блохи, которых предполагалось сбрасывать в специальных фарфоровых бомбах на населенные пункты, в местонахождение частей противника. Блохи разводились в специальных инкубаторах. В отряде 731 таких питомников насчитывалось 4500. Производственной и научной деятельностью в городке занимались 3000 специалистов. Среди них имелось немало видных ученых бактериологов, в том числе с мировым именем.

В самой секретной части городка находилась тюрьма, доступ в нее разрешался строго ограниченному числу лиц. Здесь содержались подопытные, или, как их называли, «бревна» — в основном китайцы и русские. Изредка в камеры доставляли американцев и англичан. Японские бактериологи хотели познакомиться с «особенностями» протекания заболеваний при заражении «англосаксов». В конце войны японское командование разработало план начинять бактериями бомбы на воздушных шарах для налетов на США. Ежегодно в тюрьме в ходе «опытов» умерщвлялось более 600 человек.

Готовя интервенцию в советскую Сибирь, японское командование хотело знать, как в условиях суровой русской зимы следует бороться с обмораживанием солдат. С этой целью специалисты из 731-го отряда проводили соответствующие исследования на заключенных специальной тюрьмы. Партии узников по 16 человек в кандалах выводили зимой во двор и заставляли окунать одну или обе руки в чаны с водой. В зависимости от мороза заключенных после такой процедуры держали на холоде от десяти минут до двух часов, а когда наступало обморожение, отводили в лабораторию. В большинстве случаев такие преступные опыты заканчивались гангреной, ампутацией конечностей, а иногда и смертью подопытных.

После вступления Советского Союза в войну с Японией главнокомандующий Квантунской армией генерал Ямада принял 9 августа решение уничтожить городок, завод, спецтюрьму и лаборатории с целью скрыть от мировой общественности варварские планы Токио. Заключенных умерщвляли цианистым калием, отравив пищу. Тех, кто в тот день отказался есть, расстреливали через окошки в дверях камер. Саму тюрьму взорвали динамитом. Разрушением основного здания и лабораторий занялось специальное подразделение саперов. Трупы сожгли в ямах, облив нефтью.

В 1985 году советское издательство «Юридическая литература» выпустило книгу «Милитаристы на скамье подсудимых», написанную по материалам хабаровского процесса 1949 года. Перелистывая ее страницы, разглядывая фотографии того времени, я вспоминал свою встречу с главным обвиняемым генералом Ямадой. Нет, не в Хабаровске в 1949-м, а в 1952 году во Владимирской тюрьме, где отбывали заключение высокопоставленные немецкие и японские военные преступники. Впрочем, как удалось узнать спустя много лет от легендарного генерала КГБ Павла Судоплатова, японские и немецкие генералы были в тюрьме не самыми видными заключенными. Павел Анатольевич провел в ней более 10 лет. Главный террорист и диверсант СССР (так его окрестили на Западе) был на самом деле выдающимся советским разведчиком, который верно служил Родине всю свою жизнь, выполнял личные поручения Сталина, а в годы войны был одним из руководителей диверсионной деятельности и партизанской борьбы в немецком тылу. Немалый вклад он внес и в так называемый советский атомный шпионаж в Америке. За заслуги его наградили многими высшими орденами. Однако это не спасло его от тюрьмы. По сфабрикованному обвинению в пособничестве Берии генерала в начале пятидесятых бросили сначала в Лефортово, а затем и во Владимирку. Реабилитация к освобожденному после отбытия срока пришла лишь в 1991 году. Военная прокуратура доказала полную несостоятельность всех обвинений, выдвинутых против Судоплатова.

Владимирская тюрьма являлась местом заключения многих представителей советской элиты. Здесь отбывали срок видные советские разведчики, общественные деятели, академики, сын Сталина Василий. Режим во Владимирке отличался относительной строгостью. Подъем в шесть утра, скудную еду разносили по камерам и передавали через маленькое окошко в тяжелой металлической двери. Днем можно было только сидеть на стуле, привинченном к цементному полу, — лежать на кровати не разрешалось. Во избежание нарушения правил она поднималась к стене и запиралась на замок. Прогулка продолжительностью около сорока пяти минут происходила в присутствии охраны в маленьком дворике, площадью не более 20 метров. Отбой следовал в десять вечера, но свет не тушили всю ночь.

Но у пленных генералов условия казались значительно лучшими. Я видел, что эсэсовцы находились в отличной физической форме. Им разрешалось копаться в земле, разводить цветы в клумбах. Отадзо Ямаде, как и его немецким коллегам, предстояло провести за решеткой 25 лет. Ямада, бывший командующий армией, в отличие от эсэсовцев выглядел вконец сломленным. Бледный, поникший маленький человечек, от одного слова которого еще недавно зависели судьбы полумиллиона японских солдат, часами понуро сидел или лежал в камере на железной койке, застланной видавшим виды солдатским одеялом. Кровать в качестве поблажки не поднимали к стене. От гнетущих мыслей генерала, видимо, не спасало и общество его адъютанта, которого тюремное начальство поселило вместе с ним в камере.

Вечерами, перед тем как лечь спать, Ямада подолгу рассматривал старые пожелтевшие фотографии членов семьи, прикрепленные каким-то чудом над тюремной койкой к сырой стене. Молодая еще жена, в кимоно, маленькие дети. Как они выглядят сейчас? Он не видел их много лет, и вряд ли ему суждено с ними встретиться в этой жизни. Впереди почти четверть века заключения, а ему в советской тюрьме уже стукнуло 70.

Я спросил генерала, почему вечерами он придерживается этого ритуала. Помолчав немного, он нехотя ответил: «Это часто помогает их видеть во сне, разговаривать с ними». По молодости и атеистическому воспитанию я не поверил в возможность такого. Двадцать лет спустя, когда по представлению КГБ меня вывезли вместе с семьей из Австралии и лишили права работать по специальности, мне стало ясно — не покривил душой тогда в тюрьме престарелый заключенный. В течение пяти лет, пока советская контрразведка не приняла другого решения, мне, как и генералу, с поправкой на ситуацию, снился один и тот же сон каждую ночь: «политическое доверие» возвращено, и я снова работаю как журналист-международник. Психика человека поистине таит еще немало загадок.

В 1952 году Отадзо Ямада навестили в тюрьме члены первой японской парламентской делегации, в числе которых был молодой, энергичный, бывший морской офицер, а ныне политический деятель Ясухиро Накасоне. Оставив нас, сопровождающих, за дверью, гости долго разговаривали с заключенным. О чем? Нам так и не удалось узнать. Видимо, не во всех камерах устанавливалась подслушивающая аппаратура. Вряд ли гости сочли возможным заверить Ямаду в скором досрочном освобождении. Политические отношения побежденной Японии с Москвой представлялись далеко не простыми. Да и человеку вообще не дано предвидеть будущее. Разве можно было тогда представить, что через четыре года, после нормализации японо-советских отношений, осужденный военный преступник вернется на родину, а молодой парламентарий Накасоне займет со временем кресло премьер-министра страны.

…Слава богу, пять лет учебы остаются позади. В синей книжке-дипломе черным по белому значиться: страновед по Японии, референт-переводчик со знанием японского и английского языков. Пройден первый трудный этап московской жизни. Впереди не менее сложная задача — устроиться на работу и, главное, хотя бы временно найти жилье, прописаться в столице. Москва город режимный, власти заставляют иногородних выпускников возвращаться туда, где они проживали до окончания вузов. Но кому в Казани нужен молодой специалист по Японии?