Глава 4 Событие тёмное, «дело» роковое

Глава 4

Событие тёмное, «дело» роковое

Теперь настала пора внимательно рассмотреть событие 15 мая 1591 года, которое, как уже выше говорилось, оказалось не просто резонансным, но во многом определившим рисунок исторического действия в последующие десятилетия. Что же касается исторического облика Бориса Годунова, то до сего дня смерть Царевича Дмитрия всё ещё остаётся для немало числа людей «позорным клеймом» на «исторической репутации» Третьего Русского Царя. Как велеречиво высказался Н. М. Карамзин, «проклятие веков заглушает в Истории добрую славу Борисову »^^^ Николай Михайлович единственный среди историков решался говорить и от имени «веков», и от имени «Истории»...

Первым публично «обличил» Бориса Годунова интриган и клятвопреступник Василий Шуйский в июне 1605 года, накануне прибытия в Москву законного «Царя Димитрия Иоанновича». Правда, тогда пришлось уверять, что, несмотря «на козни» Бориса Годунова, Царевич «чудом» избежал смерти. Самозванцу и присягали как сыну Царя Иоанна Васильевича.

Даже мать Царевича — Мария Нагая, теперь инокиня Марфа, вызванная из своего монастырского уединения, тут же прилюдно, со слезами на глазах, признала «родное дитя». Вот как сцену встречи «сына» с «матушкой» описал очевидец, французский наёмник Жан Маржерет. «Он (Лжедмитрий. — А,Б.) выехал ей навстречу за версту от города. Поговорив с сыном около четверти часа, в присутствии всех вельмож и граждан, она села в карету, а Царь и вся знать провожали её пешком до самого дворца »^^^.

Менее чем через год, когда первая Лжедмитриада позорно провалилась, а «законного » убили, тело сожгли и прах развеяли по ветру, всем главным участникам позорного действия прошлось снова прилюдно рыдать и просить «у народа православного » прощения. Особенно голосила инокиня Марфа; каялась, что «ради страха иудейского» признала в самозванце своего сына. В этом месте невольно хочется воскликнуть: хороша же была «монахиня »!..

В июне 1606 года состоялось всенародное прославление Царевича Дмитрия в лике благоверного^^^ и публично были выставлены его останки, оказавшиеся нетленными. Сохранилось описание «святых и честных мощей». «Мощи его целые, ничем не вредимые, только в некоторых местах немножко тело вредилося, и на лице плоть, и на голове волосы целы и крепкие, и ожерелье жемчужное с пуговицами всё цело, и в руце левой полотенце тафтяное, шитое золотом и серебром, целое. Кафтан весь таков же и сапожки на нём целы, только подошвы на ногах попоролися, а на персех (на груди) орешки положены, на персех горсть. Сказывают, что коли он играл, тешился орехами и ел, и ту пору его убили, и орехи кровью полились, и того дня оные орехи ему в горсти положили, и те орехи целы»^^^.

Или вот ещё одна картина, описанная известным очевидцем. «В гробу число одежд его было такое: одна, которая обычно при жизни его надевалась после первой на сорочку, была подпоясана, затем две, одного качества, сотканные из белой ткани, которые надевались прямо на белое тело, сорочка и штаники, покрывающие нижние части тела до ступней; сверх них, кроме этого сапожки с обувными платками, вид их тёмно-красный, а шапка на честной его голове из-за недостатков моего зрения забылась, [не знаю], была ли она тут с прочими [вещами], или нет. Замечательно и то, чем занимался он во время убиения... занятие у него по всему было чисто младенческое: потому что в гробнице, внутри её, у святой его груди хранились орехи, тогда у него бывшие, обагренные при убийстве его честной кровью, самостоятельно и обычно выросшие, притом дикие...

Прославление Царевича в 1606 году неизбежно поставило перед власть имущими два вопроса, решать которые надо было незамедлительно. Первый — признать Дмитрия непременно насильственно убиенным. Второй — создать «каноническую» историю убиения, то есть письменно зафиксировать взгляд Шуйского и его окружения на событие, происшедшее за пятнадцать лет до того. И эти два вопроса, как казалось, были решены «раз и навсегда».

Канонизация Царевича Дмитрия должна была навеки закрепить в сознании людей не факт самоубийства, а картину убиения невинного агнца. Как заключал С. Ф. Платонов, «мог ли рискнуть русский человек XVII века усомниться в том, что говорило “житие” Царевича и что он слышал в чине службы новому чудотворцу.

Несомненно, находились люди, понимавшие, как выразился Платонов, что «Шуйский играет со святыней », но против общего настроения лета 1606 года никто выступить не отважился. Могила Царевича в Архангельском соборе — его похоронили в том месте, где ранее находилась гробница Бориса Годунова, — должна была стать не только местом поклонения, но и как бы вечным зримым приговором «злодеям», убившим невинное создание. Правда, существовало решение Освященного собора июня 1591 года, «слово» Первопатриарха Иова, признавших именно самоубиение Царевича Дмитрия, но в 1606 году об этом старались не вспоминать.

И Шуйским, и Нагим, и Лжедмитрию было необходимо, чтобы главным «злоумышлителем», или, как бы теперь сказали, «заказчиком» преступления, был выставлен именно Борис Годунов. У всех у них имелись и личные, как то было в случае с Лжедмитрием, и клановые, как в случае с Нагими и Шуйскими ,обиды и претензии к покойному Царю. Они все ненавидели Годунова не только как личного, но именно как «кровного» врага.

Указанным перечнем фамилий круг заклятых врагов Годунова не исчерпывается. Наличествовал ещё один влиятельный боярский род, все члены которого просто пылали ненавистью к Борису Годунову — Романовы. Причины подобного стойкого неприятия коренились в придворно-династических хитросплетениях, в игре тщеславия и в непрощаемых родовых обидах.

Романовы по праву матримониальных связей были близко связаны с последними Рюриковичами: Иоанном Грозным и Фёдором Иоанновичем. Когда Фёдор Иоаннович в 1584 году вступил на престол, то пятеро его двоюродных братьев — сыновья боярина Никиты Романовича Юрьева стремились занять приоритетные позиции в московских коридорах власти. Никита Романович Юрьев (ум.1586), от которого и пошло прозвание Романовы, приходился братом первой жене Иоанна Грозного — Анастасии Романовне (1532–1560), матери Царя Фёдора Иоанновича.

Никита Романович был женат дважды; второй раз на княжне Евдокии Александровне Горбатой-Шуйской (ум. 1581), которая принадлежала к потомкам суздальско-нижегородских Рюриковичей. Таким образом, Романовы, или, как их звали Никитичи, породнились с боярским родом Шуйских. От этого брака родилось шестеро сыновей: Фёдор, с 1619 года — Патриарх Филарет (1556–1633), Лев (ум.1595), Никифор (ум.1601), Михаил (ум. 1602), Александр (ум. 1602), Василий (ум. 1602).

Никита Романович после восшествия на престол Царя Фёдора I в марте 1584 года оказался на первых ролях в государстве. После его смерти дети его таковых позиций уже не имели, хотя и приходились двоюродными братьями Царю Фёдору Иоанновичу. В 90-х годах XVI столетия Романовы, особенно старший из Никитичей — Фёдор, занимали влиятельные позиции в среде боярства. Когда встал вопрос о новом Царе в 1598 году, то Романовы, по праву первородства, могли надеяться на своё воцарение, но этого не случилось; Царем был провозглашен Борис Годунов. Ходили слухи, что Борис Годунов якобы «дал клятву» Фёдору Никитичу, что будет держать его «главным советником в государственном управлении».

В официально-церковном жизнеописании Фёдора-Филарета, одобренном «Издательским советом Русской Православной Церкви», можно прочитать следующее: «Были у самого Фёдора Никитича планы на воцарение, неизвестно; в коломенском дворце, однако, был найден его портрет в царском одеянии с подписью “Царь Фёдор Никитич Романов”». Невольно возникает вопрос: а разве это не есть аргумент в пользу властолюбивых поползновений? Но на этот вопрос ответа нет. И далее, с какой-то меланхолической отрешенностью автор жизнеописания кадетско-либеральный профессор А. А. Кизеветтер (1866–1933) роняет: «Он подписался под избирательной грамотой Бориса »^^^.

Но ведь Фёдор Никитич не просто подписал какую-то ни к чему не обязывающую «бумагу»; он дал крестоцеловальную клятву перед Лицом Божиим Царю Борису Годунову, клятву. от которой его никто не освобождал. Для либерала А. А. Кизеветтера подобная «мелочь» не имела значения; классические русские либералы — все сплошь почти атеисты, материалисты и вероненавистники. Они вряд ли даже и понимают, что это такое — клятва на Кресте. Однако церковный Издательский совет мог бы внести необходимые смысловые коррективы, хотя бы в виде примечания. Но не внёс; наверное «либеральная точка зрения» их вполне удовлетворила...

Фёдор Никитич сам себя «освободил» от всех обязательств по отношению к Третьему Царю, став наряду с Шуйским, одним из трансляторов слухов о «злодее Борисе». Эта ненависть достигла непреодолимого рубежа после разгона клана Романовых Борисом Годуновым в 1601 году, о чём речь пойдет далее. Именно тогда царской волей боярин Фёдор Романов оказался на четыре года в ссылке в Антониевом Сийском монастыре^^^, где и принял постриг под именем Филарета, став позже здесь же, по решению Патриарха Иова и с согласия Царя Бориса, архимандритом. Монашеское пострижение должно было лишить Фёдора-Филарета всех видов на занятие престола Государства Российского.

Когда в 1604 году слухи о появлении на западных границах государства «чудом спасшегося Царевича Дмитрия » достигли далекого Антониева монастыря, то Фёдор-Филарет, до того пребывавший в слезах и печали, необычайно возрадовался и не стеснялся демонстрировать свои чувства перед братией. В Москву поступило донесение, что «Филарет живёт не по монастырскому чину, всегда смеется, неведомо чему, и говорит про мирское житьё, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил». Озадаченная братия услышала из уст Филарета похвальбу, что они «увидят, каков он впредь будет »^^^ Филарет надеялся на Лжедмитрия как на избавителя от притеснений и гонений Годунова. И надежды его не обманули.

Как только Лжедмитрий обосновался в Москве, то сразу же призвал своего «сродника» Филарета, вызвал его в столицу, сделав Митрополитом Ростовским. В мае—июне 1606 года по заданию Шуйского Филарет ездил в Углич, где «открывал» мощи Царевича Дмитрия, а потом торжественно доставил их в Москву. Карьера Филарета в эпоху Лжедмитриады на том не завершилась. Предав своего родственника Царя Василия Шуйского, Филарет переметнулся на сторону нового самозванца Лжедмитрия II, обосновавшегося в селе Тушине, проклятого памятью народной «Тушинского вора».

Этот самозванец провозгласил в 1609 году Филарета — «своего родственника» — «Патриархом всея Руси». Филарет стал играть по всем правилам новой, преступной «антрепризы»; рассылал «патриаршие грамоты», призывая признать «Тушинского вора» подлинным Царевичем Дмитрием. Вполне понятно, что в политическом событийном контексте Царь Борис Годунов непременно выставлялся «погубителем», «злоумышлителем», «сосудом дьявольским», «русским иудой».

В данном пункте интересы Лжедмитриев, Василия Шуйского, Нагих и Фёдора-Филарета полностью совпадали. Разница была лишь в том, то Шуйский стремился убедить всех в гибели Царевича Дмитрия, а все прочие, что он чудом, Божиим помышлением спасся «от руки дьявольской ». Вопиющей странностью являлось то, что Филарет только недавно открывал «нетленные мощи» Царевича Дмитрия, торжественно сопровождая их из Углича в Москву, а теперь ссылался на чудо «спасения ». Но в сумятице и неразберихе Смуты некогда и некому было приводить аргументы и заниматься изобличениями. Все жили интересами и потребностями текущего времени, страстями «настоящего часа».

Не имея возможности даже кратко перечислять события Смуты, уместно только заметить, то Митрополит Ростовский Филарет оказался в польском плену в 1611 году, где и пребывал до 1619 года. В его отсутствие сын Михаил в 1613 году на Земском соборе был провозглашён Царём, которому «вся Земля Русская» присягнула на верность. Филарета рядом не было, и, надо думать, именно поэтому в очень важном документе той поры — Утверждённой грамоте об избрании на Московское государство Михаила Фёдоровича Романова, составленной в мае 1613 года и подписанной всеми церковными иерархами и прочими «большими людьми », — нет тех интерпретаций предыдущих событий, которые возникнут позже, после возвращения Филарета в Москву.

Грамота начинается с утверждения, что верховная власть установлена на Руси Божиим Промыслом, и далее перечисляются все «славные» имена «скифетродержателей Российского царствия», начиная с князя Рюрика. В документе нет ни малейших выпадов против Бориса Годунова. Он там преподносится как законный Самодержец, всея Руси. Ничего ни о каких «злодеяниях» в Грамоте не говорится, иначе вряд ли там нашлись столь благоприятные слова для «Царя-злодея», каковым его представлял Митрополит, а затем Патриарх Филарет. В Грамоте же утверждалось совершенно иное:

«Великий государь Царь и Великий князь Борис Фёдорович, всея Руси самодержец, по благословению сестры своей Великой государыни и Царицы и Великой княгини Александры Федоровны (имеется в виду церковное имя сестры Бориса Годунова — Ирины. — А.Б.) всея Руси и по умолению первопрестольнейшего святейшего Иова Патриарха Московского и всея Руси, и митрополитов, и архиепископов, и епископов, и всего Освященного собора, бояр, и дворян, и всего христолюбивого воинства, и гостей, и торговых людей, и всех православных хрестьян всего великого Российского государства, венчался на великие государства на Владимирское, и Астраханское и Сибирское. И на все великие и преславные государства всего великого Российского царствия, от руки первопрестольнейшего великого святейшего кира^^^ Иова Патриарха Московского и всея Руси, царским венцом и диадемою, по древнему обычаю; и правяще скифетр великого Российского царствия семь лет во всём благочестиво и бодроопасно (мужественно) »^^^.

Документ определенно устанавливает «благочестие» Царя Бориса «во всём». Правда, это относится к семи годам его правления, но он однозначно провозглашается Царём законным, а таковым по определению не мог стать клятвопреступник и детоубийца.

Подобная трактовка вряд ли устроила бы Филарета, который в тот момент находился в польском заключении и в редактировании Грамоты принять участия никак не мог. Он вернулся в Москву в 1619 году и почти сразу же был возведён в сан Патриарха, став фактически соправителем государства, которого сын Царь Михаил Фёдорович слушался во всём беспрекословно.

Умному и деятельному Филарету нужна была угодная Романовым, но в первую очередь ему самому история, нужен был такой взгляд на ход событий, где бы не было места личным отступлениям и клятвопреступлениям. И такая история появилась, где во всех бедах Руси периода Смутного времени вина возлагалась на разных лиц, но в первую очередь — на Бориса Годунова. Такова господствующая концепция исторического событийного свода под названием «Новый летописец»; полное название — «Книга называемая Новый летописец».

Он был создан около 1630 года и давал широкую панораму русской жизни: с последнего периода царствования Иоанна Грозного до 1630 года, то есть за полвека. Благодаря «Летописцу» появилась строгая «официальная история», утверждавшая «единственно правильный взгляд» на ход дел в государстве и дававшая непререкаемые оценки и им, и всем деятелям. В историографии прочно утвердился тезис, что «Новый летописец» создавался при непосредственном участии Патриарха Филарета, что его создание им же и инициировалось^^^.

В период Смуты на Руси наблюдалась своего рода «свобода слова»; апологеты различных групп, задействованные в политических пертурбациях, издавали «слова» и «грамоты», где поносили противников, разоблачали их. Причём сегодня утверждали одно, завтра совершенно другое, а послезавтра, как ни в чём не бывало начинали отставать то, что совсем недавно поносили. «Новый летописец» всей этой разноголосице должен был положить конец. Поэтому данный свод производили в большом количестве, чтобы он стал доступным, образно говоря, «всей читающей Руси». Точное количество распространённых «копий» или «списков» неизвестно, но можно смело предположить, что оно было немалым: до наших дней дошло более ста списков.

Документ заслуживает особого внимания, потому что пересказ событий «Нового летописца » принял на веру Н. М. КарамЗИН и почти все последующие историки из числа обличителей Годунова. У Карамзина, например, пересказ Угличской истории построен на почти дословном воспроизведении текста «Нового летописца », к которому Николай Михайлович только присовокупил личные эмоциональные пассажи...

В «Новом летописце» невозможно обнаружить описания, скажем, весьма «сомнительных» страниц биографии Фёдора-Филарета и его родни, но зато в избытке присутствуют гневные эскапады по адресу неугодных им лиц и, особенно, — Бориса Годунова. Он представлен чуть ли не главным злодеем Русской истории описываемого периода. Иногда невольно возникает впечатление, что в утверждении подобного тезиса — одна из основных целей составителей «Нового летописца».

Вообще, весь «Новый летописец» настроен крайне критически по отношению к Борису Годунову и в описаниях событий до Углича, и после. Ему приписываются коварные планы и злобные намерения, как будто Фёдор-Филарет и иже с ним исповедовали Годунова, который им-то и открывал, что у него «лежало на сердце», что тайно хранил в глубине своей души. Например, при описании призвания на Царство Годунова зимой 1598 года «Новый летописец» утверждает, что Борис хоть и отказывался, но на самом деле «сердце его и мысль давно этого желали »^^ Подобная тенденциозная декларативность будет присуща потом, начиная с Н. М. Карамзина, многим описаниям личности Бориса Годунова.

Когда речь идёт о события 15 мая 1591 года, то тут уже дело доходит до неистовых разоблачений и почти проклятий. Это вообще один из самых, если и не самый, пространных тематически фрагментов в данном летописном своде. Из «Нового летописца» можно узнать, что Годунов действовал по наущению «отца лжи» — дьявола, являлся чуть ли не его «рукой». А как же утверждения Грамоты 1613 года о том, что Годунов был «благочестивым» правителем? Ведь в буквально смысле слова «благочестие» — это истинное Богопочитание, а в богословском — великая добродетель, созидание себя сосудом Духа Святого, обретение благодати. Подобные исторические «детали» оставлены без внимания в «Новом летописце». Но зато там подробно, с эмоциональными порывали и нетерпимыми моральными оценками приведена Угличская история.

Начинается она с описания гонений на род Нагих, но не только на них. После преставления Царя Иоанна Васильевича «в ту же ночь», по приказу Бориса Годунова, «всю родню Нагих схватили». Кроме того, «иных же тут многих схватили», которых жаловал усопший Царь, и «разослали их по городам, иных по темницам, а к другим приставили приставов, и дома их разорили, поместья и вотчины раздали »^^^.

Просто какая-то «Варфоломеевская ночь» приключилась в Москве в ближайшие часы после смерти днём 18 марта 1584 года Иоанна Грозного. Но ведь ничего подобного на самом деле не происходило. Нагие прибыли в Углич, в «удел Царевича Дмитрия», в сопровождении свиты и почётного эскорта из 200 стрельцов только 24 мая того года. Углич для Марии и Дмитрия был определён в завещании Царя Иоанна Грозного. Кто скрывался за словом «иные », которых по приказу Годунова якобы «хватали» в первые часы после смерти Иоанна Грозного, непонятно. О таковых неведомо никому, кроме автора (авторов) «Нового летописца».

Сам Филарет тогда, в 1584 году, был достаточно взрослым, имел от роду около тридцати лет, жил в Москве и должен был иметь свои личные впечатления, опровергающие подобные измышления. Да, после смерти Иоанна Васильевича в Москве воцарилась грозная тишина; боялись народных волнений, опасались боярских раздоров. Но всё ограничилось незначительными инцидентами,волнениями «местногомасштаба».Влиятельный клан Нагих, несомненно, намеревался «перехватить корону» у Фёдора для малютки Дмитрия. Потому их и отправили из столицы в завещанный Грозным Царём удел, а никак иначе. Вся Боярская Дума поддержала таковой исход. Филарет-Фёдор являлся очевидцем тех событий, однако боярская «жажда мщения » была так сильна, что подлинных воспоминаний не сохранил или они деформировались со временем до неузнаваемости.

Теперь остановимся подробней на интерпретации событий 15 мая 1591 года в Угличе в изложении «Нового летописца». Отталкивающий образ Бориса Годунова начинает вырисовываться уже в первых строках фрагмента («главы »), озаглавленной: «Об убиении Царевича Дмитрия Ивановича и запустении града Углича».

С самого начала становится ясным, что сын Иоанна Грозного был убит; так же утверждало и скороспелое его житие, составленное в 1606 году, где говорилось о свежих орешках и «живой крови », виденных якобы в гробу при вскрытии могилы Царевича в Угличе, а потом некоторыми впечатлительными москвичами и в столице. Убийство было организовано Борисом Годуновым; «Новый летописец» говорит об этом в непререкаемом тоне. А как же «Следственное дело», утвержденное Освященным собором, признавшим непроизвольное самоубиение Царевича? Никак. Об этом в повествовании нет вообще упоминаний.

«И вложил дьявол ему (Годунову. — А.Б.) в мысль извести праведного своего государя Царевича Дмитрия; и помышлял себе: “Если изведу царский корень, то буду сам властелин в Руси” ». Итак, «помыслы » коварного Бориса раскрыты, а потому ему и навешивается ярлык «окаянного», как то было в случае с Киевским князем Святополком Владимировичем (ок. 979–1019), проклятым народом и Церковью как убийца своих сводных братьев Бориса и Глеба в 1015 году. Как «окаянный Святополк послал братьев своих убить, так же и Борис послал в Углич, чтобы его праведного отравить зельем». Двусмысленные трактовки не допускаются; всё ясно и определённо сказано: Борис — записной злодей.

Однако на пути коварного злоумышления встало Провидение. «Бог хранил праведника», а потому смертоносное зелье и «в еде» и «в питье» не действовало. Однако жестокосердный Годунов, узнав об этом, не успокоился. Призвал «братьев своих и советников своих Андрея Клешнина со товарищи и поведал им, что Царевичу ничего не вредит».

На этом чуть ли не «синедрионе » не все готовы были идти в злоумышлениях дальше; двоюродный брат Годунова Григорий Васильевич «плакал горько» и «к их совету не пристал». Григорий Годунов тут указан не случайно; этот боярин служил дворецким при Фёдоре Иоанновиче, ведал Дворцовым приказом. Вскоре после восшествия на престол Бориса Фёдоровича Григорий Годунов умер, а боярская молва тут же приписала его смерть новому Царю, обвинила в «отравлении».

Не случайно и то, что в версии «Нового летописца» о заговоре на жизнь Царевича фигурирует Клешнин, которого потом традиционно «обличители» будут выставлять, наряду с Годуновым, одним из инициаторов убийства Дмитрия. На этой фигуре стоит остановиться поподробней. Считалось, что Клешнин состоял «в большой дружбе» с Борисом Годуновым, а следовательно, согласно подобной логике — сотоварищ его злобных и коварных замыслов.

Андрей Петрович Клешнин (Лупп-Клешнин) был «незнатного роду», отчего его изначально и не признавало себе «ровней» спесивое, «именитое» боярство. Его служебное возвышение началось ещё при Иоанне Грозном, при котором Клешнин назначается «дядькой» (воспитателем) Царевича Фёдора Иоанновича, будущего Царя.

При Царе Фёдоре в 1585 году Алексей Клешнин получает чин «окольничего», то есть возносится в круг высшей служебной иерархии. (Число окольничих составляло всего 5–6 человек.) Клешнин участвовал в различных военных кампаниях, а в 1591 году входил в состав «следственной комиссии» по делу Царевича Дмитрия. Никем и ничем не доказанные «особые отношения» с Годуновым неизменно выставлялись антигодуновскими «обличителями» в качестве веского аргумента в пользу «фальсификации» всего Угличского следственного дела.

Важная деталь: Клешнин был близким родственником Нагих: его дочь вышла замуж за одного из «героев» Угличской истории Григория Фёдоровича Нагого. Так что «близкие отношения » у него могли существовать не только с Годуновым, но и с его заклятыми врагами! Следует ещё прибавить, что якобы «сердечный друг» Годунова окольничий Клешнин вскоре после восшествия на престол Бориса Годунова уходит в монастырь, принимает схиму с именем Аевкий и умирает в 1599 году. Однако вернёмся к повествованию «Нового летописца».

Годунов и его советники во главе с Клешниным не оставили своих смертоубийственных планов, невзирая на то что Сам Господь спасал Царевича. Из этого тезиса неизбежно должен следовать вывод, что все они — слуги антихриста. Подобный сокрушительный аргумент вырисовывается из следующего фрагмента, в котором рассказывается, как подыскивались губители. Здесь главным заводилой выступает Клешнин, который говорил Борису: «Не скорби о том (что не может найти убийц. — Л.Б.), есть у меня братья и друзья, будет.твоё желание исполнено». Среди «друзей», готовых пойти на чёрное дело, чтобы угодить Годунову, сыскался только один — Михаил Битяговский, в «которого вошёл дьявол».

Далее следует патетический пассаж, где проводятся немыслимые с позиции христианского правоверия аналогии: «И как вошёл сатана в Иуду Искариота, и тот пошёл к иудеям, говоря: “Что мне дадите, чтоб я вам предал Иисуса?”; они же поставили ему тридцать сребреников, и он начал выжидать, чтобы предать Иисуса, — так и сей окаянный Михаил, замыслив на своего государя, на такого чистого агнца, вошёл к Андрею Клешнину и возвестил ему: “Я хочу вашу волю сотворить”». Узнав об этом, Борис Годунов «пришёл в великую радость» и «обещал воздать ему большую честию, и, одарив его, отпустил в Углич, да с ним же отпустил сына его Данилку да Никиту Качалова, и велел им ведать в Угличе всё. Они же вошли в Углич, как волки, пыхающие на праведного, и пришли в Углич вскоре, и начали всем владеть».

Картина заговора полностью нарисована. Если оставить в стороне исторические разыскания, забыть о документах эпохи и обратиться к данному повествованию с позиции обычного человеческого здравого смысла, то вся сюжетная конструкции обратится в прах. Откуда взяты все эти броские детали секретных переговоров, прямая речь и заявления участников? Кто это описал, удостоверил, какими документами и когда подтвердил? Ответ может быть только один: никто, ничем и никогда. Это — художественное произведение, отстоящее куда дальше от истории, чем, скажем, «Борис Годунов» А. С. Пушкина. Всё это — не описание события, а изложение последующего пристрастного восприятия его.

Когда Филарет и его безымянные «писцы» составляли «правильный» исторический свод, то никого из участников и очевидцев тех давних событий — прошло ведь сорок лет — не было давно на свете. Можно было писать всё, что угодно, не опасаясь никаких разоблачений. Да и кто бы посмел высказаться против воли Патриарха! Подобное являлось в нормах того времени не только святотатством, но и государственным преступлением. Конечно, невозможно установить, верил ли сам Филарет вопиющим бредням «Нового летописца». Но это и не самое главное. Ведь Филарету требовалась не правильная история, а исключительно «нужная». Поражает другое.

Если для Филарета история с Угличем всё ещё была живой, всё ещё была «актуальной», то для историков, писавших свои труды через века — тут уже, казалось, не могло быть никакой злободневности, заставлявшей выдавать желаемое за истинное. Но ведь выдавали, да и до сих пор некоторые выдают!

В этом месте необходимо ещё раз вернуться к «Иуде » — дьяку Михаилу Битяговскому, который, как и его сын Даниил, значились в «Новом летописце», как и во многих иных сказаниях, в числе главных участников убийства Царевича Дмитрия. Ранее Битяговский служил помощником управляющего Казанским краем, а затем был назначен управляющим «земской избой» в Угличе. Здесь важно подчеркнуть один сущностный момент: Битяговский оказался в Угличе совсем не для вершения «злого дела», а для того, чтобы навести порядок в управлении хозяйством «Царицы Марии ». Она и её родня широко жили в Угличе, обдирая жителей Углича и уезда, что называется, «до нитки». Средств не хватало, и Нагие вводили новые и новые налоги и поборы, отнимая «последние крохи ». Жалобы и мольбы угличан и вызвали потребность отправить туда человека, который будет рачительно управлять удельным хозяйством.

Естественно, что прибытие Битяговского в «удел» сразу же вызвало неприятие Нагих, они его быстро просто возненавидели, так как он стремился ограничивать разумными пределами потребности «Царицы Марии», её братьев и дядей. Постоянно происходили «стычки» между управителем и Нагими. Последняя сцена имела место за несколько часов до смерти Царевича Дмитрия, 15 мая 1591 года, когда «Царица Мария», как показывали очевидцы, «ругалась с дьяком».

Надо учитывать обязательно, что Битяговского на столь важную должность — управителя «царёва удела » — ни Клешнин, ни даже Годунов единолично назначить не могли. Это требовало согласования с Боярской Думой и самое главное — одобрения Царя Фёдора Иоанновича. Битяговский ведь и числился в Угличе как «государев человек». Но вернёмся снова к изложению «Нового летописца».

В тексте нет обвинений лично Битяговского «в убиении »; он изображается организатором этого дела; непосредственными же исполнителями стали: «окаянная мамка» Цесаревича Волохова, которая сравнивается со змеёй, «прельстившей Еву», её сын Осип, называемый в тексте почему-то «Данилкой ». Именно Осип-Данилка на дворцовом крыльце — в варианте сказания 1606 года дело происходило «на лестнице» — «кольнул ножом праведного по шее и не достал ему до гортани ». Испугавшись содеянного, Осип-Данилко «бросил нож и побежал». Довершить же начатое решились Данило Битяговский да Никита Качалов, которые «заклали, как чистого агнца, юнца восьмилетнего». Затем прибежала мать, «закричала над ним». Вослед случилось невиданное: «О чудо праведное и ужасное, как мёртвое тело трепетало долгое время, как голубь!»

В этом месте «Новый летописец» перестаёт быть собственно летописью, перечнем дел и событий, а помещает жалостливо-елейные пассажи из скоропалительного жития «невинно убиенного» от 1606 года. Из повествования можно узнать, что непосредственные убийцы — Никитка и Данилка, на самом деле Осип, от страха «побежали, и пробежали двенадцать вёрст; кровь же праведного вопияла к Богу и не пустила их; они же окаянные, возвратились назад», а горожане их «побили камнями».

Далее следует очень показательный, в смысле идейной оценки последующих событий, фрагмент. Когда к Царю Фёдору прислали гонца с известием о гибели его сводного брата, то коварный Борис Годунов «велел грамоты переписать, а писать повелел, что Царевич одержим был недугом и сам себя зарезал небрежением Нагих». Эту, «годуновскую» версию якобы и донесли до Царя Фёдора. После этого идёт изложение расследования, проводившегося в Угличе по повелению Царя. О следственной комиссии почти ничего не говорится; упоминается только, что там был Василий Шуйский, Андрей Клешнин и «власти».

Князь Шуйский «начал расспрашивать всех людей града Углича», как погиб Царевич. И все жители «возопили единогласно, иноки и священники, мужи и жёны, старые и юные, что убиен был от рабов своих, от Михаила Битяговского, по повелению Бориса». Просто оторопь берёт от буйства неуёмной фантазии составителей «Нового летописца». Все «вопящие» жители Углича, оказывается, уже точно знали, что Борис Годунов — главный злодей. Но почему же при такой немыслимой осведомленности они не ведали, что его «правой рукой» в этом тёмном деле был тот самый Клешнин, который сопровождал Шуйского?

В тексте как-то невнятно произносится, что когда Шуйский вернулся в Москву, то сообщил «неправедно», что Царевич самоубился небрежением Нагих, за что Нагие и горожане Углича подверглись жестоким наказаниям^^^ Об отпевании и погребении Дмитрия в тексте упомянуто скороговоркой: «Тело же его праведное погребли в соборной церкви Преображения Спаса ». Всё. «Нужная» история написана, и тема считается исчерпанной.

Наш знаменитый «последний летописец» Н. М. Карамзин, называя Василия Шуйского «бессовестным лгуном», сам оказался ему подобным, когда воспроизводил эпизоды «Углицкого дела ». По его уверению, когда начался допрос угличан о гибели Дмитрия, то «единодушно, единогласно — иноки, священники, мужи и жёны, старцы и юноши — ответствовали: “Царевич убиен своими рабами, Михаилом Битяговским с клевретами, по воле Бориса Годунова” »^^^.

Просто оторопь берет от подобных фальшивых повествований. Мелкая, но характерная деталь: Николай Михайлович был для своего времени прекрасно образованным человеком, он должен был бы знать, что в XVI веке в русском языке слова «клевреты» не существовало. Однако, очевидно, в погоне за эффектом он исказил не только факт русской истории, полностью уверовав в версию «Нового летописца », но и одновременно исказил и речь русского человека.

С горьким сожалением приходится признать, что не только светские историки позволяют себе озвучивать лживые видения в качестве исторических «доводов», «фактов» и «аргументов». Даже маститые специалисты из числа церковного клира, написавшие монументальные труды по истории Церкви, становились жертвой старых предубеждений и голословных обвинений. Для иллюстрации этого печального обстоятельства приведём обширную цитату из «Истории Русской Церкви» Митрополита Московского Макария:

«По свидетельству летописей, девятилетний Царевич погиб насильственной смертию от убийц, подосланных Борисом Годуновым, подготовлявшим себе путь в к Царскому престолу, но сбежавшийся по набату народ при виде преступления тогда умертвил самих убийц, Осипа Волохова, Никиту Качалова и Данилу Битяговского, а также и отца Данилы дьяка Битяговского и других, всего 12 человек. Когда гонец с вестию об убийстве Царевича прибыл в Москву, Годунов взял у него грамоту и велел написать другую, будто Царевич, страдавшей падучею болезнию, сам заколол себя ножом, играя с детьми, и эту грамоту представил Царю. Царь горько плакал. Для розыска послан был в Углич знатнейший боярин Василий Иванович Шуйский, с двумя другими лицами, а для погребения Царевича — Митрополит Крутицкий Геласий. Следователи в угоду Годунову повели дело так, что Битяговский и прочие с ним убиты народом совершенно невинно по наущению Михаила Нагого, враждовавшего против Битяговского. Царь приказал боярам идти с следственным делом на собор к Патриарху Иову, и оно прочитано было в присутствии всего Освященного собора и бояр дьяком Щелкановым. Патриарх, выслушав следствие, сказал: “Пред Государем-Царём Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей измена явная; Царевичу Димитрию смерть учинилась Божиим судом”».

Стремясь снять с Патриарха Иова возможные обвинения в «неправедности», в желании услужить Годунову, Митрополит Макарий резюмировал:

«Патриарх, очевидно, высказал своё мнение на основании того, что узнал из следственного дела, и думать, будто он покривил здесь своею совестью в угоду Годунову, совершенно неосновательно. Патриарх тогда ещё не мог знать об участи Годунова в убиении Димитрия, как не знали и другие архиереи; событие совершилось так недавно и не успело довольно огласиться, сам же Годунов не открыл же Иову злых своих замыслов. Отвергнуть следственное дело или не доверять ему Иов не имел никакого основания.

По всей видимости. Митрополит Макарий не видел того самого «Следственного дела», которое было якобы состряпано «по сценарию» Бориса Годунова. Вместе с тем «Новый летописец», очевидно, был перед глазами, почему и изложение получилось явно с обвинительным уклоном. Если бы Владыка прочитал «Следственное дело», то впечатления от событий в Угличе у него могли быть другими, прямо противоположного характера. Ведь «Следственное дело » со всей очевидностью подтверждает непричастность Бориса Годунова к смерти Царевича Дмитрия. Однако Макарий поверил сказаниям 1606 года, поверил «Новому летописцу», Н. М. Карамзину, некоторым другим и написал несправедливости. Он был убеждён, что Патриарха Иова ввели в заблуждение, а на самом деле впал в заблуждение именно Митрополит Макарий.

Историки «обличительного» направления всегда, что называется, с порога, отвергали достоверность «Следственного дела», ссылаясь на некоторые погрешности в составлении текста, на его «плохую» сохранность и ещё невесть на что. Безапелляционное отрицание исторической значимости данного документа стало «хорошим тоном» в светской историографии. Ещё Н. М. Карамзин написал, что «Следственное дело» «памятник его (Шуйского. — А.Б.) бессовестной лживости »^*^. Прошло полвека, и другой «мэтр» — Н. И. Костомаров — высокомерно заявлял, что «следственное дело для нас имеет значение не более как одного из трёх показаний Шуйского, и притом такого показания, которого сила уничтожена была дважды им самим же»^*^.

Ну что тут скажешь? Это заведомая профанация серьезного вопроса. «Дело» ведь писал не один Шуйский, да и вообще он его не писал. Это ведь не его личные «записки», а показания комиссии с перечислением опрошенных лиц, с опросными листами и подписями более чем двадцати фигурантов, подлинность которых никто оспаривать не посмел. Эти «детали» просто выпадали из поля зрения «обличителей ». К тому же для Патриарха Иова Митрополитом Геласием, принимавшим непосредственное участие в следственных действиях, была составлена отдельная «сказка», где излагался взгляд на Угличское дело, практически ни в чём не расходящийся с материалами «Следственного дела». Для таких же персон, как русофобствующий Костомаров, всё это — совершенно несущественно. Невиновность Годунова никак не вписывалась в устоявшийся «обличительный контекст».

До сего дня история гибели Царевича Дмитрия, всё ещё воспроизводится по лекалам Василия Шуйского и иже с ним. В современной краткой редакции «Житии Святого благоверного Царевича Димитрия, московского чудотворца» говорится без обиняков, что Борис Годунов, одолеваемый властным тщеславием, вознамерился погубить Царевича Дмитрия и после «безуспешных попыток его отравить стал искать убийц. Их нашли в лице сына и отца Битяговских и некоего Качалова...». И далее повествуется, как «злодеи» Качалов и Битяговский на крыльце царского терема набросились на ребёнка, «зарезали и сбросили тело с крыльца »^*^. Царь Василий Шуйский может мирно почивать в могиле в Архангельском соборе. Его дело по дискредитации Бориса Годунова живёт и можно, смело сказать, — побеждает здравый смысл и подлинные обстоятельства гибели Царевича. Здесь уместно сделать две смысловые ремарки.

Во-первых, если принять подобные утверждения за подлинные, то Бориса Годунов надо признать скудоумным, а проще говоря, безнадёжно глупым деятелем. Ведь так бездарно организовать столь важное дело мог только умственно недалёкий человек: привлечение целого ряда лиц к переговорам по поводу убийства, чуть ли не публичный поиск исполнителей для «акции»! Ведь всё, что знают хотя бы двое на Руси, — уже не есть тайна. При этом все, даже заклятые враги Бориса Годунова, признают его изощрённый ум, «дьявольское коварство», что никак не корреспондируется с той просто бездарной «постановкой», которую якобы осуществил Борис Годунов в Угличе.

Во-вторых, надо заметить, что не исключено, что авторские сомнения и умозаключения некоторые ретивые «защитники веры» истолкуют как покушение на «святые устои Церкви». Посмотрите, могут возопить оголтелые ревнители, как смеет «какой-то Боханов» подвергать сомнению православные святыни! Хочется сразу предвосхитить возможные негодующие голоса. Успокойтесь! Ничего подобного автор и в дальней мысли не держал и потому, что сам является православным человеком, и потому, что всегда призывал в своих сочинениях уважать религиозные чувства всех людей. Речь идёт не о «покушении на святыню », а только о восстановлении исторической справедливости. Прежде чем безапелляционно обвинять Годунова, надо ведь, кроме тёмных слухов, чем-то располагать.

Невозможно ставить под сомнение факт неестественной гибели Царевича Дмитрия, но в равной степени невозможно сопрягать его смерть с «коварными замыслами» Бориса Годунова. Ведь убиение царевича в Угличе было «выгодно» далеко не только ему; можно даже сказать, что ему-то она совсем не была «выгодна». Существовали и другие, куда более заинтересованные силы, о чём речь пойдёт далее...

Кстати, о «тёмных слухах». В качестве образчика подобного мифотворчества уместно привести выдержку из сочинения голландского купца Исаака Масса (Massa) (1587–1635), жившего в Москве в 1601–1609,1612–1634 годах. Около 1611 года он писал сочинение о событиях в России конца XVI — начала XVII века, где немало страниц посвящено и Борису Годунову. По поводу «Углицского дела» голландский негоциант написал следующее.

«При Царевиче Дмитрии безотлучно находился дьяк Михаил Михайлович Битяговский, которого Царевич считал своим лучшим другом (!!! — А,Б.); его подкупили извести Дмитрия, на что он согласился и поручил совершить убийство своему сыну Даниилу Битяговскому, у которого был товарищ, Никита Качалов; оба они сперва были в Москве у Бориса, который обещал их обеспечить и поручить им важные должности; причастившись и получив от Борисова священника благословение и полное отпущение грехов (!!! — А.Б.), они поехали в Углич с письмо от Бориса Годунова ». И далее сообщается, что, когда «дети играли на дворе в орехи», упомянутые Никита и Даниил «перерезали Царевичу горло, от сильного смущения забыв умертвить других детей, и тотчас бежали.

Масса строит своё изложение на основании слухов, которые циркулировали в Москве. Однако «слухи» — не документ, его, что называется, к «делу не пришьешь». Это совсем не священное предание, выверенное, проверенное и удостоверяемое Отцами Церкви и святителями. Это всего лишь, как бы теперь сказали, «политический пиар», пущенный в обращение Василием Шуйским, подхваченный и раскрученный другими клятвопреступниками...

Теперь самое время оставить в стороне восприятие ангажированных вполне определёнными идеологическими пристрастными историков, как и всех прочих, и обратиться к самому существу происшествия в Угличе. Восстановить ход событий того дня возможно только на основании «Следственного дела», где содержится подробнейшее изложение всей диспозиции. Здесь хочется выразить просто восхищение труду реставратора, исследователя и публикатора В. К. Клейна, заботами и попечением которого указанное «Дело» наконец-то и было опубликовано в 1913 году в Москве.

Несколько необходимых предварительных пояснительных ремарок к «Следственному делу ». Дознаватели из Москвы прибыли в Углич вечером 19 мая 1591 года, то есть на четвертый день после происшествия. Первым делом прибывшие из Москвы высокие дознаватели отправились к телу Царевича Дмитрия, находившемуся в церкви Спаса-Преображения. На трупе лежал нож со следами крови — «орудие убийства». Вскоре выяснилось что «кровь убиенного » — на самом деле куриная, которой вымазали лезвие по приказу Михаила Нагого, а нож, его ещё именуют «ногайским »^*^ на самом деле принадлежал роду Нагих и никакого отношения к делу не имел.

Василий Шуйский «со товарищи» внимательно осмотрели тело ребёнка и особенно горло. Порез был очевиден. В указанном храме тело Царевича и погребли 22 мая; погребальный обряд проводил Митрополит Геласий...^*^

Точно неизвестно, как формировался состав следственной комиссии, работа которой началась 20 мая и продолжалась неделю. Можно смело утверждать, что командированным лицам высокого социального ранга доверял не только Борис Годунов, но и Царь Фёдор Иоаннович и вельможи из Боярской Думы.

Членами комиссии стали: боярин Василий Иванович Шуйский, выходец из старой приказной семьи дьяк Елизарий Данилович Вылузгин, окольничий Андрей Петрович Клешнин (Лупп-Клешнин). Митрополит Геласий представлял Патриарха Иова. Дознаватели прибыли в сопровождении отряда стрельцов и большого штата подьячих и писцов, выполнявших всю рутинную организационно-техническую работу.

Вопреки тому, что иногда пишут, Василий Шуйский не был «главой» или «председателем» комиссии; все члены имели равные полномочия. Как отмечал ещё В. К. Клейн, «общепринятый и установившийся взгляд, будто для производства были назначены лица, избранные Борисом Годуновым, ни на чём не основан». Ныне данную точку зрения можно считать прочно утвердившейся в историографии^*^.

Невольно хочется воскликнуть: не прошло и четыреста лет и наконец-то наступило «охлаждение умов»! В своих умозаключениях исследователи вместо слухов и сплетен начали руководствоваться не столько «новыми» документами, каковых со времени Карамзина мало обнаружилось, а принципиально новых — не обнаружилось вовсе, а обычным здравым рассуждением.

Необходимо особенно подчеркнуть, что высокие дознаватели из Москвы прибыли в Углич не только для того, чтобы установить обстоятельства смерти Царевича Дмитрия. Это была только одна часть задачи. Другая, не менее важная, состояла в расследовании причин беспорядков, происходивших в Угличе 15 мая, во время которых были убиты различные люди, и первый по важности среди них — «государев человек» дьяк Михаил Битяговский. Весть о том достигла Москвы 17 мая, и там происшествие было расценено однозначно: это — бунт, измена, которые надо искоренить, выявить зачинщиков и наказать их примерно.