Глава третья Роковое письмо

Глава третья

Роковое письмо

...Письма мои, написанные в окопах Сталинграда и на других фронтах, перекочевав вместе с моей верной подружкой из Ирбита в Ужгород, то есть из южного Урала в Закарпатье, продолжают одно за другим возвращаться ко мне.

Начну с письма, которое до крайности осложнит наши с Ольгой отношения. Вот оно, это письмо:

Оля! Дорогая моя крошка!

Сегодня, то есть 29 января, я получил от тебя, моей славной девчурки, письмецо, датированное 4 января 1943 года. Я вместе с тобою порадовался за твою встречу с дорогим папой. Так же, как и тебе, мне хочется дождаться того дня, когда наша семья будет вся в сборе.

Ну конечно, я не против этого!..

Я полюбил тебя, моя славная, полюбил не на шутку, полюбил вашу дружную, милую семью и очень бы хотел стать членом этой семьи...

Мне также хотелось бы, чтоб с этого письма ты, Оля, считала меня своим навсегда... Хотя у нас и не было формального акта, но пусть, пусть ты уже будешь моей подругой, женой... И я вернусь только к тебе. Сказал, понятно, я тебе всю правду. Да и вообще я привык говорить людям только правду, а тебе тем более.

У меня сегодня тоже знаменательный день. Здесь, в священном для каждого русского сердца городе, враг испускает последние предсмертные вздохи.

И мы окажемся в глубоком тылу. Конечно, на короткий срок.

Оля, милая, если б ты знала, свидетелем каких великих событий довелось мне быть. На моих глазах история огненными буквами записывает величественные страницы.

Нам еще рано, да и вообще вредно бахвалиться, но уже можно сказать, что мы нанесли Гитлеру такое поражение, которое, учитывая нашу дальнейшую, неутомимую борьбу, принесет нам в этом году желанную победу, а Гитлеру позорный крах.

Мы, видимо, с тобою встретимся на Украине, в Сумах, как раз там, где зародилась наша дружба, которая так благоприятно крепла в такие тяжелые дни наших испытаний. Я надеюсь, что наша встреча уже не за горами.

Оля, я ведь у тебя просил прислать мне новый адрес папы, но ты почему-то до сих пор не выслала. Вышли мне его, дорогая, побыстрее.

Итак, моя подружка, жду в следующем письме твоего согласия стать моей женой. И став ею, я попрошу тебя, Оля, сохранить полное спокойствие и быть уверенной в том, что я никогда не обманывал своих друзей, и только ждать нашей встречи, которая обязательно будет.

Ну, до свидания, до скорого свидания!

Будь здорова и счастлива.

Привет папе, маме, бабушке и Нюсе.

Алексей тоже шлет всей вашей семье фронтовой привет.

Твой Михаил Алексеев.

29/I-43 г.

Город С.

Что сказать мне об этом письме? Теперь-то, спустя много-много лет, совершенно очевидно, что явно поторопился я, испрашивая ее согласия. Но тогда я был совершенно уверен, что поступлю только так, и никак иначе. Точно так же я был уверен, что и встреча наша, равно как и победа, уже близка, то есть не за горами. Знать бы мне, дурачку, что Победа придет к нам лишь через два года! Но я не знал. Не знал о том и мой брат Алексей, не знал про то, что в том же 1943 году в сентябре сложит свою голову под Ельней. Вспомнить бы мне строчки поэта из его гениальной поэмы "Василий Теркин", главы коей как раз начали приходить к нам в наши сталинградские окопы. Там было и предупреждение, и мудрое напутствие воюющему человеку: "Тут воюй, а не гадай!"

Переписка наша с Ольгой между тем продолжалась в прежнем порядке.

Здравствуй, Оля!

Давно, дорогая, ты ничего не получала от меня. Ну, в этом я не виноват: находился длительное время в пути. Путь был длинным, так что я успел даже написать стихотворную поэму. (По "Мертвым душам" моего любимого Гоголя я уже знал, что поэмы бывают не только в стихах, но и в прозе. - М.А.). Я знаю, что ты интересуешься моей внеслужебной работой. С этого письма я начинаю писать тебе свою поэму. Теперь я снова на фронте. Но никогда не покидают мое воображение могучие сталинградские образы. Там впервые возникло у меня желание написать стихи... Эту поэму я написал в пушкинском стиле. Вот эта поэма.

Оля, в каждом своем письме ты будешь давать мне свои мнения о моих первых работах.

А пока до свидания. Будь здорова и счастлива.

Мой адрес несколько изменился. Теперь стал таким: ППС 07224а. Гвардии старшему лейтенанту Мих. Алексееву.

Привет папе, маме, бабушке и Нюсе.

Твой Мих. Алексеев.

9/IV-43 г.

В этом письме мною были посланы первые главы "поэмы", остальные поступили к Ольге позднее - все до единой. И только сейчас, через шестьдесят лет, все до единой вернулись ко мне. Но я их никому не показывал и не покажу. Рискнул послать под Будапештом осенью 44-го в газету 2-го Украинского фронта "Суворовский натиск", где появились страшно понравившиеся мне стихи неведомого мне рядового солдата Семена Гудзенко, и очень скоро творение мое вернулось ко мне в сопровождении редакционного отзыва, до того ядовитого и беспощадного, что я готов был провалиться сквозь землю вместе со своей "поэмой", хотя мог бы успокоить себя тем, что вволюшку дал потешить себя редакционным мудрецам. Довольно с них и этого!

Ольге-то я успел переправить несчастную свою поэму раньше, откуда она и вернулась, как уже сказано выше, ко мне сейчас, спустя шесть десятков лет. Лежит, бедняжка, под ворохом других бумаг. Лежит и помалкивает, что называется, в тряпочку. И - слава Богу.

А вот еще одно небольшое письмо, написанное уже из-под Белгорода, куда из-под Сталинграда в конце концов перебралась вся наша армия, где ей придется испытать все прелести еще одного сражения, вошедшего в историю под названием битвы на Курской дуге. Мало нам было сталинградского побоища!

Итак:

Оля, здравствуй, родная!

Ты прости меня, но я пишу тебе очень маленькое письмо: сейчас у меня снова начались горячие денечки. Твое письмо принесло мне много радости теперь я имею близкого друга, который своею лаской будет сопровождать меня на протяжении моего неровного и ухабистого пути. Я очень рад, что ты поверила мне, хотя, я понимаю, ты и шла на известный риск. Что же, постараюсь до конца остаться верным своим словам. Ты же будь спокойна, уверена во мне, подружка моя.

Будем надеяться на скорую встречу, когда заживем с тобою счастливо и радостно.

Пиши почаще. Привет папе, маме, бабушке и Нюсе.

27/04-43 г.

Твой Михаил.

А через три дня оттуда же, из-под Белгорода, как бы вдогонку отправилось еще одно письмо:

Оля, славная моя!

Получил твое письмо с "Уралочкой". Стихотворение мне понравилось. Написано просто, задушевно. Последние два стиха (имелись в виду строфы. М.А.) особенно хороши, и я с удовольствием и с легкой грустью на сердце прочел их несколько раз.

Моя подружка дальняя

Как елочка в снегу.

Ту елочку-уралочку

Забыть я не могу.

Давно ушел я из дому,

Но помню до сих пор

Ее совсем особенный

Уральский разговор.

Письмо моей уралочки

Попробуй-ка пойми,

На фронт прислала валенки,

А пишет мне: "пимы".

На каждом слове токает,

Все "то", да "то", да "то",

Зато такого токаря

Не видывал никто.

Моей далекой весточке

Не так легко дойти.

Но ты, моя невесточка,

Работай, не грусти.

А если встанет в горлышке

Непрошеный комок,

Ну что ж, моя уралочка,

Поплачь и ты чуток.

Но дело наше верное,

Не стоит слезы лить,

Свободные, счастливые,

Сто лет мы будем жить.

Приду - сыграем свадебку,

По чарке разопьем

И вскоре сыну имечко

Придумаем вдвоем.

Я тоже пишу стихи, но они у меня получаются суровыми. Вот последнее стихотворение:

Муза

О муза верная моя,

Ты рождена в боях.

И ты со мною, знаю я,

Пойдешь в грядущих днях.

Увидишь близкого в беде

Ему ты помоги.

И если трудно петь тебе,

Умолкнуть не моги.

Ведь ты пойдешь всегда со мной

Теперь в нелегкий путь,

Туда, придется где с тобой

Нам горюшка хлебнуть.

Ты будешь петь, когда гроза

Завоет все сильней,

Ты будешь петь, когда слеза

Невольно из очей

Падет на пламенную грудь

Земли моей родной,

Когда о павшем друге грусть

Нависнет надо мной.

Ты будешь петь о тех, кто шел

Бесстрашно в смертный бой,

Для тех, кто с немцем битву вел,

Пусть будет голос твой

Звучать сильнее и громчей

Над русскою землей,

Чтоб было в схватку веселей

Пойти другим скорей.

А тех, кто дрогнули в бою,

Кто клятве изменял,

Ты, муза, твердою рукой

Безжалостно карай,

Карай и славою лихой

Таких ты обрекай.

И не забудь, о друг ты мой,

Когда настанет смерть,

Склонившись низко надо мной,

Последню песню спеть.

Оля, сегодня я тоже написал письмо нашему дорогому папочке.

У меня сейчас все в порядке. Посылочку твою я не получил. Очень жалею, что твоя посылочка может пропасть.

Сейчас у меня болит голова. Но это не болезнь. Я просто утомился немного. Недавно только я возвратился с очень опасного задания (Ходил вместе с разведчиками за линию фронта. - М.А.) и сейчас хочется отдохнуть.

Ну, будь здорова, голубка моя!

Жду от тебя писем.

Привет от меня и от Алексея всем вам.

30/IV-43 г.

Твой Михаил.

И еще одно письмо, названное Ольгой роковым, потрясшим не только ее одну, не только мать и отца, но и всех ее подруг в далеком Ирбите. Письма этого долго не было среди тех, кои приходили ко мне из Ужгорода. И вот оно наконец пришло - сильно помятое, зачитанное, очевидно, не только ею одной, но и многими другими людьми, близкими ей. Полагая, видимо, что таким даже мне самому трудно будет его прочесть, Ольга переписала его своим удивительным четким, красивым почерком.

Вот оно, это письмо. Привожу его полностью, без единой поправки, таким, каким оно вышло из-под моего безумного, как показалось сперва Ольге, пера. Думаю, что таким же оно покажется и вам, мои дорогие читатели, которые успели уже познакомиться с письмами моими, предшествовавшими этому.

Дорогая Ольга!

Не торопись читать это письмо - оно должно принести Вам горькое разочарование. После мучительных размышлений я решился на такое письмо, после которого я стану для тебя не только нелюбимым, но самым ненавистным для тебя человеком. Я и не требую от тебя прощения - я недостоин его. Я заслужил то, чтобы меня было за что ненавидеть. Но что бы там ни было, я решил, правда очень поздно, написать всю правду. Вы, Оля, замечательная, умная девушка, но я Вас не люблю... Я долго обманывал вас и самого себя, но с некоторых пор я окончательно убедился в своих чувствах.

Быть может, Вы и любили меня, но, право, Ольга, я недостоин Вашей любви, а потому и решил положить этому конец. Тебе нужен друг, которого ты, пожалуй, и имела бы, не будь меня. Я вовсе не пытаюсь оправдываться, но все-таки я поступаю правильно, предупредив Вас об этом. Я знаю, Вы назовете меня самым презренным словом, которое только есть в человеческом лексиконе. Мое признание не есть измена, а нечто более безумное, чем следствие здравой мысли. Доложу Вам, что у меня и сейчас нет любимой девушки, и боюсь, будет ли она когда-нибудь вообще. И сообщаю Вам все это единственно для того, чтобы развязать Вам руки. Это может показаться самым ужасным кощунством. Теперь мне все равно, как меня поймете. Я должен был об этом предупредить Вас значительно раньше, но не хотелось, чтобы чистое, чудесное сердце девушки разочаровалось в самых лучших своих чувствах. В то время как это могло кончиться само собой: ведь могло же и со мною случиться то, что случалось с моими товарищами...

Мне нелегко писать письмо, которое уничтожит меня в глазах людей, считающих меня порядочным человеком. Конечно, легче было бы поступить так: продолжать письма в прежнем тоне, уверять, клясться в любви (как я это и делал, обманывая себя и Вас), а потом - куда кривая выведет; или не писать вовсе, добиться этим того, чтобы вы решили, что я погиб или пропал без вести, а затем постепенно и забыли бы вовсе. Так поступать, как поступил я, - подло, а так, как рассказано выше, - еще подлее: так может поступить только жалкий трус, которым, при всех моих недостатках, я себя еще не считаю. Я решил написать всю правду, наперед зная, сколько нелестных слов полетит в мой адрес. Я привык быть беспощадным не только к людям, но и к самому себе, если этого заслужил. Твое справедливое презрение и ненависть ко мне я приемлю как долг. На своем пути я видел много такого, что искривило душу мою, и теперь эти страшные изгибы приходится исправлять со всей жестокостью, не считаясь ни с собственной совестью, ни с мнением других. Я, например, без всякого основания жесток к людям, которые меня любят, и признателен тем, которые убежденно и искренне меня ненавидят. Это какое-то страшное уродство, которое другим может показаться моей рисовкой под "необыкновенного человека". У меня, должно быть, не будет настоящего друга еще и потому, что я никогда не показываю признака любви даже к тому человеку, которого даже очень люблю; наоборот, весь свой словесный яд, как из водосточной трубы, я лью на голову своему любимому, чтобы возбудить в нем звериную злобу ко мне, и с тем, чтобы еще крепче его любить. Как всякий русский любит острую пищу, так я люблю резкие, острые взаимоотношения. Паточное отношение ко мне всегда меня бесит.

Мне не раз предоставлялась возможность выехать в тыл, но я все время отказывал себе в этой прелести, так как там, в тылу, мне пришлось бы очень много думать, а здесь все ясно, просто, по-солдатски логично: прогнать немца с родной земли! Никакие другие страсти не волнуют меня. Здесь сердце "не расквасится" при виде гибели друга. Здесь смерть - будни. Люди по-будничному умирают для того, чтобы на этой грешной, истерзанной земле было все время празднично.

Однако я отвлекся.

Итак, Оля, после всей этой дерзости я должен позволить себе еще большую дерзость: просить тебя, чтобы ты продолжала писать мне письма. Я с большим интересом буду следить за твоей жизнью, и там, где потребуется мой совет, я немедленно поспешу с ним к тебе. Отныне это последний абзац, где я дерзнул еще по старой памяти называть Вас на "ты". Прошу - презирай меня: мне это будет легче вынести, чем просьбы, мольбы и прочее. Не отчаивайся. Вас окружают люди, которые милее и умнее меня. Повторяю, Вы замечательная, чистая и честная девушка, и не Вам меня, и не мне Вас любить; я груб, жесток, и не мне быть вашим мужем, Ольга!

Прежде чем кого-то полюбить и быть кем-то любимым, я должен буду долго и жестоко бороться со своим дурным характером. Я чувствую в душе своей большую силу и боюсь, что она меня погубит окончательно, если я не объявлю самую беспощадную борьбу и не одержу победы над ее опасными искривлениями.

Это мое письмо есть один из актов этой борьбы с самим собой.

Я очень много потерял через свой дурной нрав и мог бы потерять все, если б вовремя не догадался взять себя в работу.

Желаю Вам счастья и здоровья.

Привет вашей милой семье: папочке, маме и бабушке.

29/1-1944 года.

Михаил Алексеев.

Вслед за этим "роковым", по определению Ольги, моим письмом последовало другое - очевидно, в ответ на ее реакцию, о коей читатель, надеюсь, легко может догадаться:

Милая Ольга!

Вы не правы, назвав мое письмо бредом. Это не бред - это шедевр безумия, жестокости и бессердечного отношения к человеческим чувствам. Все это так и все это далеко не так: так - с Вашей точки зрения и не так - с моей. Я около трех лет нес чашу нашей любви, хранил, упивался ею и... споткнулся, споткнулся и расплескал по ухабам войны. Разве споткнувшийся человек виноват в том, что он расплескал чашу хотя и драгоценной, живительной влаги?..

"Ложь". Я ненавижу это слово! Именно поэтому я и сказал Вам всю правду, пожертвовал своим именем в Ваших глазах и глазах Вашей замечательной семьи.

Пусть я безумный, пропащий человек. Но скажите Вы мне, Ольга, как бы вы поступили на моем месте, однажды убедившись, что прежних чувств нет? Продолжали бы писать в прежнем тоне, то есть в том, который гармонировал с сердцем прежде? Нет, Вы, честный человек, поспешили б сказать правду: она хоть и горька, но куда лучше красивой лжи.

У меня нет таких "дружков-приятелей", которые толкнули бы меня на подлость. И прошу Вас во всем винить только одного меня. У меня, может быть, не так уж много ума, но его вполне достаточно, чтобы не поддаться на удочку. Кроме того, я слишком самолюбив, чтобы пользоваться мнениями других в таких случаях.

"Ты меня не любишь, да и не любил". Не любишь... Не любил... Как знать?! Мы далеко друг от друга, и нам трудно разбираться в сложной борьбе душевных интриг каждого из нас. И если я сейчас почувствовал пустоту, так бог знает, кто виноват в этом. Мне кажется, винить надо жизнь: она слишком много от меня потребовала и слишком мало дала мне хорошего.

"Тебе надо... полюбить какую-нибудь девушку". Зачем, Ольга? В силах ли слабая, хрупкая девичья рука сдержать коня, в безумстве мчащегося прямо в пропасть? Она погибнет вместе с ним. Вы, отдавшая мне всю прелесть своей чистой, непорочной души, Вы, отдавшая всю силу и обаяние своего тонкого ума на то, чтобы поддержать меня, - Вы не могли ничего сделать! Так способен ли кто сделать это вообще?

Из этих строк надо подумать, что я безнадежный пессимист. Но я слишком люблю жизнь, чтобы быть им. И потому, что я ее люблю по-своему, по-особенному, я делаю один промах за другим. У меня нет расчетов того здравого, точного ума, хотя я отлично понимаю, что хорошо и что дурно. Вот по этой причине я очень мало думаю о себе.

Вы предлагаете мне покинуть фронт и попросить разрешения о выезде на время в тыл, чтобы отдохнуть. Но ведь я там сойду с ума. Ведь я не могу брать от жизни все, что можно. Я даже не могу удержать то, что она мне дает... и безжалостно отвергаю, причиняя, таким образом, страдания и себе, и другим людям.

И все-таки я не пропащий человек. Верно, война ожесточила меня. Действительно, я ей много отдал (а разве я мог поступить иначе, когда все, что было дорого моему сердцу: Родина, братья, друзья - подверглись страшной опасности?). Сегодня я оправился от своего четвертого ранения. Пришел, и мне вручили Ваше письмо. Впервые в жизни правая бровь задергалась в нервном тике. Жесткая спазма перехватила глотку. Это я-то лжец?! Я отрекся от всех житейских благ и радостей разве для того, чтобы прослыть мерзавцем?

Любил ли я? Я и сейчас люблю, только любовью страшно расширенного сердца, которое то любит до безумия, то пустеет. Кончится война, сердце начнет биться спокойней, ровней и, может быть, обретет настоящую, крепкую любовь.

Сейчас я в Румынии. Волчья грусть по Родине. Как я зол на свой неуютный характер. Кто поймет меня, кто поддержит?

Получил и второе письмо от Вас, Оля. Это на имя командира части. А командир-то части я... Что ж ответить Вам? Жив-здоров капитан Алексеев, по-прежнему громит врагов, физически и морально достаточно силен, чтобы воевать до полного разгрома немецкой сволочи.

И все-таки уязвимо его сердце...

Ты далеко, и вот письмом

Могу лишь я тебя тревожить,

Да перед неспокойным сном

Свою любовь на версты множить.

Их много пройдено с тобой,

Я - наяву, а ты - незримо.

Следила, что ли, ты за мной,

Коль беды проходили мимо?

Быть может, стережет и смерть

Меня в горах иль у овина,

И, верно, не со мной иметь

Тебе малюток - дочь и сына...

Умру вдали простым бойцом

И безучастным в их рожденье,

Но право зваться их отцом

Мной завоевано в сраженье;

Я выстрадал его в бою,

В любви, в терпенье и в разлуке...

О милая! Зачем пою?

Вам не понять солдатской муки!

Вам, не глотавшей смрадный чад

И трупов горькое дымленье,

Не шедшей сотни дней подряд

Навстречу смерти в наступленье;

Вам не понять и не узнать,

Не видевшей со мною рядом,

Ни дрогнувшую Дона гладь,

Ни кровь на камнях Сталинграда...

Так выслушай же до конца

(И не смотри с таким испугом),

Как бились люди у Донца

И умирали как под Бугом

За то, чтобы в родном краю

Было светло весны цветенье,

За то, чтоб жили, как в раю,

И Вы, и ваше поколенье.

О, сколько мне еще идти

Средь воя, грохота орудий...

Ну что ж, любимая, прости,

Мой путь далек еще и труден.

Дай руку мне... ты далеко,

Тебя я больше не увижу...

Но знай, что имя своего

Вторым безумьем не унижу.

Прости, Ольга! У меня даже бумаги хорошей нет. Питаю слабую надежду получить от тебя ответ. (часто путаюсь в обращении к Вам: то на "вы", то на "ты" - сразу не отвыкнешь. Да и зачем было отвыкать!)

Но нет! Простить мне этого нельзя. Я - безумен.

Будьте здоровы и счастливы. Привет всей вашей семье.

5 мая 1944 года.

Румыния.

Михаил.

P.S. Будет несправедливо с Вашей стороны потерять веру в людей только потому, что я негодяй. Ведь не все же такие мерзавцы. Меня искалечила война, Вы говорите. Но это же не совсем так. Сегодня прочел в "Красной звезде" статью Ильи Эренбурга "Армия жизни". Там есть слова, удивительно правильно вскрывающие, казалось бы, огрубевшую солдатскую душу. Вы же намекаете, что война извратила мои чувства, лишила их чистоты и искренности. А писатель говорит: "Любит тот, кто защищает других, рискуя своей жизнью". А вся моя беда состоит в том, что я слишком откровенен и прям. Моя жестокая прямота создала мне очень много врагов, которые пользуются всяким случаем, чтобы уязвить мое уже уязвленное сердце.

Вам, Оля, нечего завидовать тем девушкам, которые берут все...

Вы слишком чисты, чтобы быть такой...

* * *

А теперь я подумал, прошу и вас, дорогие мои читатели, подумать вместе со мною о том, что могла бы сделать иная девушка, получив то действительно роковое и жестокое письмо мое от 29 января 1944 года? Скорее всего, она взяла бы все полученные ею до этого мои письма и сожгла их, предварительно порвав их в клочья, но Оля не сделала этого, сохранила все до единого!

Этими-то строчками и должно было бы мне и завершить это необычное повествование, ежели бы не Оля, Ольга Николаевна, живущая где-то далеко, за горами, за лесами в непонятном для нас "ближнем зарубежье". Словно бы почуяв, что я уже изготовился, чтобы поставить точку, поспешила выслать мне еще две (на этот раз последние) бандероли с моими письмами, без коих повествование наше было б в значительной степени обескровлено.

Привет, Оля!

Получил твое письмо. (к черту - "вы" мы достаточно дружили, чтобы обращаться друг у другу на "ты". Не люблю всякую условность, а такую - в особенности. Я и сам теперь не понимаю, почему я назвал тебя на "вы"...)

Несмотря на происшедшее между нами, я с прежним волнением сграбастал твое письмо. Внешне оно ничем не отличалось от прежних твоих писем - все та же любовная рука конвертовала и оформляла это письмо. Безумец, что я наделал!..

Суровая, беспощадная жизнь! Зачем ты так сложна?..

Губы грыз от ярости львиной,

Выходил из последних сил:

От моей дорогой и милой

Враг все дальше меня теснил.

Страшной спазмой сжимало глотку.

К черту жизнь! Подавай мне гроб!..

С головы я срывал пилотку,

Комкал в лапах и тер свой лоб...

Эти строчки написаны мною в тяжелые дни отступления, в 1941 году, уже под Харьковом, когда я считал, что ты, Оля, не успела уехать из Сум.

В самые мрачные минуты я не забывал о тебе. И вдруг, почти через три года, случилось это. Что же случилось? Кто хотел этого?

"Довольно паясничать, - скажешь ты, - каждому ясно, что виноват во всем ты!"

Я - и не я!

Я очень рад, что ты хоть немножко поняла меня, Оля. Теперь по старой привычке я хочу рассказать тебе о себе.

Как только произошло это, мне не повезло. Я теперь, несмотря на всю мою оптимистичность, не надеюсь, что долго проживу. Кроме физических ударов, со мной недавно произошло такое, от чего я до сего времени не могу прийти в себя. Нелепый случай поставил меня в трагическое положение, и я порою пребывал в кризисном состоянии. Все хорошее, что мною сделано за много лет, грозило в одно мгновение рухнуть. И только нашлись умные люди, поддержали меня, и я нашел в себе новые силы бороться. Кроме того, я добился больших сдвигов в работе над поэмой, которую я начал еще в 1941 году. План поэмы слишком обширный, и боюсь, как бы мне над ней не надорваться. Во всяком случае, я тороплюсь в ближайшие несколько месяцев ее закончить, а то она вообще не будет закончена...

Чувствую себя плохо. Я этого никогда не говорил, а сейчас все равно...

О нашей встрече. Теперь я ее желаю больше, чем ты. Мы обязательно должны встретиться. На днях меня хотели послать в Москву, в академию, и я дал было свое согласие, а сейчас как будто все лопнуло. Видно, мне служить на войне до ее конца.

Как только представится возможность быть в тылу, я добьюсь встречи с тобой.

Между нами не должно быть отчужденности. Хотя надежда попасть в тыл у меня очень слабая. Я старый солдат и нужен здесь.

В этом письме высылаю тебе свою фотографию. Правда, она предназначалась для служебных целей, да неважно. Лицо мое.

Что я могу сказать о твоей встрече с капитаном? Ты одна из тех, к сожалению, редких девушек, которые не могут торговать своими чувствами, как бы дорого им ни платили.

Я сейчас еще ничего не решил. У меня была масса встреч с разными девчатами, и я не давал себе воли к соблазну. Я теперь не решаюсь вообще обещать девушке свою любовь. Мне кажется, что я скоро буду просто развалиной. Зачем же рядом с собой калечить еще одну молодую жизнь?

Конечно, мне очень и очень больно. Я отдал много сил и собственной крови для завоевания хорошей жизни. И мне хотелось бы тоже хоть раз пожить хорошей жизнью. Ведь я все-таки молод и очень хочу жить. Я был бы счастлив умереть, сознавая, что на просветленной земле будут жить только люди, которые душою и телом болели за судьбы своего народа, за судьбу своей Родины. А то ведь повылезут из своих щелей слизняки, причешутся, пригладятся, залезут на трибуну и будут звенеть колокольчиком, призывая к порядку. Я хотел бы еще побороться и с ними.

Мой брат отдал войне все. А если не все, то почти все. Мне уже не придется увидеть глаза любимой, не дышать запахом ее волос, не ощущать теплоту ее губ.

Я, если не умру, буду петь и писать о любви и для любви. На этом кончаю. Жду твоих писем. Привет папе, бабушке, маме.

6 июля 1944 года.

Твой безумный Михаил.

Румыния. Фронт.

* * *

А 13 августа 1944 года из Румынии же послано мною еще одно маленькое письмо:

Здравствуй, Оля! Как-то ты просила меня, чтобы я выслал тебе свои рассказы.

Вот я и посылаю тебе один рассказ, обещаю и впредь высылать все, что будет написано мною...

Не осуди за краткость письма - мне очень тяжело стало писать письма, и я больше молчу, потому что так легче...

От тебя больше не получаю писем. Очевидно, ты решила не писать. Не собираюсь порицать: ты больше чем вправе поступить так.

Будь здорова и счастлива!

Твой Михаил.

* * *

Дорогая Оля!

Вчера послал тебе препаршивенькое письмецо, поддавшись минутному настроению. А сегодня, 15.08.44 г., получил твое большое, хорошее и, как всегда, умное письмо и теперь ругаю себя. Да что я, в самом деле, принялся читать панихиду над собой?! К черту!

Я теперь понял, что не имел права так вредительски, безжалостно-хищнически относиться к своему здоровью. А раз уж поступил так, то к чему же теперь выть? Надо брать себя в руки и продолжать борьбу, пока еще вся энергия не истрачена.

На днях я только что вернулся из Дома отдыха. Как видишь, меня заметили и послали отдохнуть. Пятнадцать дней я отдавал себя в полное распоряжение лени. Считаю, что она этого заслужила своим терпением за три с лишним года войны... И я убедился, что еще не совсем конченый человек. Сейчас чувствую себя значительно лучше и могу даже на бумаге логически, последовательно мыслить, чего за последнее время не наблюдалось. По этой причине я напишу тебе большое письмо, будешь читать его, пока не надоест. Сначала отвечу на некоторые твои вопросы.

Конечно, я еще не седой, хотя волосы мои по неизвестным для меня законам совершенно посветлели; но знатоки это явление не называют сединой. Некоторые приятели мне это объясняют тем, что "на дурной голове все может случиться"... Я, понятно, с ними не совсем согласен...

Что касается моей поэмы, то я ее пока отложил в сторону. Писал-писал и вдруг понял, что пишу не то, что нужно. Пусть немножко полежит, а я тем временем наберусь побольше ума.

Понимаешь, Оля, проходит время, копаюсь в книгах, присматриваюсь к людям, событиям, и вдруг передо мною открываются новые горизонты. И все, что было написано мною ранее, кажется настолько ничтожным и наивным, что просто стыдно за себя. Как, мол, это я мог нагородить такую несуразицу.

Я все больше убеждаюсь в том, что надо писать о жизни так, какая она есть, о людях так, какие они есть. Иными словами, надо писать об обыкновенных вещах, писать просто, но так, чтобы из обыкновенной истории читатель мог увидеть обобщенное явление действительной жизни, так, чтобы обыкновенные, смертные люди были в своей простоте необыкновенно красивыми и возбуждали бы стремление к жизни, утверждали жизнь.

Я же все время выдумывал необыкновенные истории и необыкновенных людей, отсюда - фальшь, выспренние выражения, неубедительность.

К этому убеждению я пришел еще и потому, что как-то написал небольшой рассказ - это было в 1940 году, назывался он "Жулик". (Помнишь, я просил у тебя выслать его, полагая, что оригинал у тебя.)

Писал я его от души, забыв о всякой идее. Я описал обыкновенную историю одной обыкновенной собаки. Послал рассказ в Саратов, в областное издательство художественной литературы. Послал - и забыл про это. И вот уже на фронте получил как-то от одного друга, учителя, письмо, что моим "Жуликом" зачитываются дети и что учителя пользуются этим рассказом на уроках чтения. В чем дело? Оказывается, вся ценность моего рассказа была в простоте содержания. Уж слишком реальны и жизненны его образы.

Теперь все мое стремление - отойти от трафарета. Обычно пишут о людях фронта, обязательно приукрашивая их. Хотя в этом приукрашивании они нисколько не нуждаются.

...О нас с тобой. Мне кажется, что мы будем друзьями всегда, потому что советы наши друг другу в жизни очень нужны...

Не знаю, как ты, а я очень нуждаюсь в твоих письмах. Они всегда поддерживают меня.

Думаю, ты и впредь будешь присылать мне свои хорошие письма. Постараемся быть необходимыми друг другу. А о старом, так и быть, забудем. Я еще обвиняю себя в том, что я очень стал невнимательным к своим друзьям. Это не хорошо. Постараюсь не быть таким.

P.S. На днях закончил, между дел, начатую еще под Сталинградом небольшую вещь: не то повесть, не то рассказ. Сама потом разберешься. Со следующего письма я буду тебе высылать ее по частям.

А сейчас - пока. В блиндаже темно, ночь, приходится свертываться.

Привет всем.

С приветом - Мих. Алексеев.

13.08.44.

Румыния.

Вот когда только вновь появился этот "Мих"! Лишь на очень дальних подступах к собственно литературе, да и то лишь в размышлениях моих о ней. Но и это уже неслучайно.

* * *

Моя дорогая Ольга!

Сегодня у меня большая радость: получил твое письмо с фото. если бы ты знала, как далеко я сейчас забрался. И вдруг письмо, да еще с фотографией. Сердце переполняется потоками чувств, которых не выразить в простых словах, и вот - стихотворение:

Над фотокарточкой любимой

Я узнал глаза твои, родная,

Этих губ знакомых очертанье,

Эта встреча на переднем крае

самое чудесное свиданье.

Я на миг забылся, вспоминая

То, что позабыть не в состоянье...

Ты же знаешь, на переднем крае

Очень редки нежные свиданья.

Я забылся, взор твой синеокий

И твою улыбку вспоминая.

Где-то далеко ты на востоке,

Я ж иду на запад, наступая.

Я вхожу в сожженные селенья...

Все длинней меж нами расстоянье.

Я иду дорогой наступленья

К нашему грядущему свиданью...

Как мне отблагодарить тебя, Оля!

Какое хорошее, чудесное у тебя сердце. Я тебе причинил столько горя, а ты забыла все обиды. Нет, я недостоин твоей любви! Ты лучше прокляни меня. Я это приму как должное.

Как с вашей поездкой в Сумы? Не нужна ли тут моя помощь? Напиши, не стесняясь.

О себе - коротко. Жив, здоров и даже бодр...

...На десять минут прерывал письмо. Началась сильная бомбежка, и пришлось лезть в щель (фронтовики тоже боятся смерти).

Сочинять я сейчас почти ничего не сочиняю. Не до этого. Прошу тебя, пиши почаще.

А главное - выздоравливай. Что ты придумала болеть! Будь счастлива.

С приветом - Михаил.

29 августа 1944 г.

Трансильвания.

* * *

Милая Оля!

Получил твое письмо от 26 августа, посвященное трехлетию нашего с тобою знакомства. Оно, это твое письмо, нашло меня в Северной Трансильвании, в глубине Карпатских гор. Черт возьми, как часто бьется сердце!.. Почему? Не знаю, я ничего не знаю...

Перед глазами бегут строчки: "Здравствуй, жизнерадостный, веселый - с вечною улыбкой на устах..."

Про кого это? Неужели про меня?.. Боже мой, тогда я - это не я, я не узнаю себя. Где она, эта вечная улыбка?.. Не ее ли унесла смерть брата?.. (Брат мой, Алексей, погиб под Ельней в конце сентября 43-го года, а я узнал об атом уже за Днепром, уже на подходе к Румынии. - М.А.)

Или она испугалась страшного, исковерканного лица друга, которому я, кровяня пальцы, мертвые очи смежал? Или она покинула меня в миг, когда смерть в образе немецкого танка мчалась прямо ко мне?.. Только нет ее, этой улыбки, нет ее больше!..

Сегодня я снова хоронил своего друга, с которым воевал вместе от самого Дона. Как тяжело погибать, когда победа вот-вот настанет... Так вот может оборваться и мой след где-нибудь в долинах Венгрии или в горах Чехословакии... Нет, мне очень хочется жить, а еще больше - переступить рубеж страшной, черной, демоновой страны, откуда пришла для миллионов честных, добрых и умных людей моей Родины смерть. В Германию я хочу войти!

Я не пессимист. Наоборот, я понял жизнь и очень люблю ее. Но сердце мое потрясено увиденным. Разум мрачнеет, когда думаешь, что такое могут творить существа с человеческим лицом... И мне хочется заглянуть в самую утробу, где зрели эти страшные существа. Заглянуть, плюнуть и уничтожить это дикое гнездо!

Тут не приходится поднимать голову, чтобы посмотреть на облака или тучи: прохладные, то хмурые, то белые и перистые, они скользят у наших ног. Куда забрались! Хмуры, мрачны Карпаты. Да ничего! С них лучше видна наша победа! Много всякого видено и пережито. Мимо меня промелькнула Румыния с ее садами и миллиардами всевозможных паразитов, с ее грязью, вонью в деревнях и обманчивым блеском городов - вот какой останется в памяти моей Румыния.

Там можно иметь сотни голов скота и быть несчастным.

Приближаюсь к Венгрии. Какие еще зрелища откроются перед моими глазами? Чем еще изумится мой беспокойный характер?..

Да, об улыбке. Она изредка приходит ко мне, но какая-то уж слишком вялая. Но это пройдет, как только кончатся все эти ужасы. А пока в глазах моих (так говорят мои товарищи) постоянно сверкают злые огоньки.

Ну, до свиданья, Оля. Будь счастлива. Привет папе, маме и бабушке.

Мих. Алексеев.

14 сентября 1944 года.

Трансильвания.

* * *

Ольга Николаевна!

Мой добрый, умный товарищ! Вот уже четвертый год ты терпеливо и внимательно следишь за мною, за моим ростом и моими боевыми делами. Ты вместе со мною радуешься моим успехам и переживаешь горечь моих неудач. Ты осталась верной мне, когда я причинил тебе большую боль. Ты любила меня даже в то время, когда меня нужно было ненавидеть... Скажи, чем отблагодарить тебя?

Ты на протяжении трех страшных, суровых лет была моим неизменным спутником. И твои умные письма были нужны мне, как ласковая, теплая ладонь девушки-сестры на воспаленной голове тяжело раненного бойца...

Вот и сейчас, в минуты нахлынувших на меня горячих мыслей, я вновь обращаюсь к тебе, как к человеку, которому я наиболее понятен и дорог.

Сегодня, в горах Северной Трансильвании, пришла выписка из приказа о награждении меня четвертой правительственной наградой. Подумай только, Ольга, четвертой!.. Значит, не зря мок в землянках. Значит, оценили мой солдатский труд. Значит, не придется краснеть перед Родиной!

Родина!.. Я нигде еще с такою силою не ощущал значения Родины, как вдали от нее. Вот сижу сейчас в роскошной комнате помещичьего дома. Над окном свисают огромные янтарные гроздья винограда. Да только не мило все это!

Что значат все эти виноградники против жгучей крапивы возле захудалого отчего дома недалеко от Волги! Милый край! Где ты остался со всеми твоими "прекрасными лужами" и дорожными ухабами? Где ты, край, в котором проводил я свои грешные дни?.. А оказавшийся рядом со мною гвардии рядовой Александр Гончар (будущий знаменитый писатель Олесь Гончар. - М.А.) вот с таким же чувством думал о своей ридной Батькивщине, когда писал:

Сереют доти чужи навпроты

Ничего бильше нема.

А там десь дома весна знакома

Зелени руки пиднма.

В зеленой стране Румынии я, так же как и мой однополчанин, не видел этой весенней зелени. Я не хотел ее видеть. Передо мной маячили серые доты только их я видел. Только затем я и пришел в эту страну, чтобы никогда больше не было этих проклятых дотов.

Я могу восхищаться красотой той или иной страны. Но никогда этой красоте не удастся обольстить мое русское сердце. Я никогда не полюблю ее. Я не понимаю русских людей, которые проживают за границей. Как не загложет их звериная тоска по Родине?!

Мне, солдату, и то, бывают случаи, хочется встать на четвереньки, задрать кверху нос и завыть по-собачьи... Ты понимаешь, Ольга, собачью грусть?

Только кончится война, сразу же поеду домой. Напиши свои мысли об этом.

Желаю тебе доброго здоровья. Привет всем.

4.Х.44.

Мих. Алексеев.

Удивительная женщина эта Ольга Николаевна Кондрашенко!

Будет справедливо в высшей степени, ежели я и завершу эту исповедальную для нас обоих документальную маленькую повесть ее, Оли, Ольги, Ольги Николаевны, письмом, вообще уж потрясающим:

Ужгород, июнь 2002 года.

Миша, здравствуй, славный мой!

Подготовлена следующая партия твоих писем, написанных в тяжкие времена - годы Великой Отечественной войны. Среди них особенно дорогие и близкие моему сердцу, принесшие мне много радости и счастья, вселившие в мою душу веру, надежду, любовь, вдохновившие меня на жизнь, полную интереса.

Итак, друг мой сердечный, передо мною твое письмо от 29 января 1943 г. Прошло более полувека со дня его получения, а я как бы вновь переживаю состояние, которым была охвачена в тот незабываемый день. Однако событием это оказалось не только для меня и моих родителей, что вполне естественно и закономерно, но даже и мои друзья были взволнованны и очень активно и своеобразно отреагировали на происшедшее. Быстро решили заказать кольцо (в годы войны золото обесценилось, потому ювелир сделал колечко за двести рублей - почти за столько, сколько стоила на рынке буханка хлеба). Конечно, дело не в стоимости (это между прочим), а в том, что, надев таковое мне на палец, заявили, что с этого момента я обручена и принадлежу только одному человеку и, что бы с ним ни случилось, связана с ним судьбой навсегда, то есть с тобою, мой любимый! Такого же мнения была я и сама, когда давала тебе в ответном письме свое согласие, поэтому мужем своим считала только тебя, Миша, а не кого-то другого. Пусть такое покажется кому-то смешным, глупым, неправдоподобным! Возможно, люди правы в своих умозаключениях. Может быть, моя позиция и мое решение по этому вопросу заслуживают порицания или осуждения- не отрицаю. Со стороны, говорят, виднее - возможно, так и выглядит эта история, когда расцениваешь ее разумно, подходишь к ней здраво, с умом. И все же для меня лично, с моей преданностью, привязанностью к тебе - такое было нормальным явлением...

Я никогда первой не шла на сближение, не проявляла бурно своих чувств, однако если таковые во мне рождались, то они были сильными и постоянными. Мама не раз, особенно в последние годы жизни, восклицала: "Господи, что же за репей у меня родился?!" Вот и к тебе, дружочек, привязалась на всю жизнь... А зачем? Какую радость ты мог испытывать от этого, имея семью: любимых жену и дочерей? Да и сейчас с тобой женщина, которую любишь и счастлив с нею... Моя судьба оказалась менее удачной и счастливой, но она, как говорят, злодейка, и от нее никуда не денешься. Главное, что ты остался жив, находясь в страшном аду Сталинградской битвы, да и дальнейшие сражения были не менее страшными и опасными. Что тебе удалось осуществить свою заветную мечту - стать писателем, причем известным, признанным, любимым, хотя, я прекрасно понимаю, досталось признание большим трудом, можно сказать, титаническим, на пути встречалась масса огорчений и горьких обид, всякого рода несправедливостей, что, пожалуй, самое страшное, однако ты, друг мой дорогой, пережил и много радостей, когда тебя хвалили, восторгались тобою, признавали твой незаурядный талант.

Что ж, Мишенька, рада за тебя, желаю дальнейших успехов!

Ольга.