Одиночество актера на длинной дистанции[11]

Одиночество актера на длинной дистанции[11]

– Похоже, что в результате своей ретроспективы в Синематеке вам удастся примирить разных людей.

А. Делон. Цель заключалась не в этом. Разве что не ставила такую цель сама Синематека. Но не думаю. Кстати, я не просил их ни о чем. И подчеркиваю, что это воздание дани моей карьере, а не мне лично. Меня столько раз упрекали за то, что я говорю в третьем лице! Тут я подчеркиваю «меня» (смеется). Еще одна глупость журналистов! В те времена, когда я был продюсером, актером и режиссером, мне случалось удобства ради называть просто Бельмондо, Делон или Трентиньян… Для того, чтобы не смешивать с другими. Я, стало быть, подчеркиваю, что речь идет о дани уважения моей карьере. А этой карьерой я горжусь. Я даже считаю ее почти исключительной, ибо в ней есть десяток классических фильмов. Помимо Брандо много ли вы еще найдете таких актеров, у кого в активе столько, как вы говорите, «классики»?

– Не появилось ли у вас желание примириться с самим собой и с вашей историей?

– Мне совсем неплохо с самим собой.

– С вашим «имиджем», как говорят сегодня?

– Я считаю себя актером, а не лицедеем. Такими же были Габен и Ланкастер… В этом нет ничего уничижительного для всех лицедеев. Я же просто ввалился в кино. Я вполне мог бы заняться спортом или чем-то другим.

– Стать, например, хозяином гаража, как в «Нашей истории»…

– Точно! Поэтому я как раз и утверждаю, что именно работа определяет суть человека. Или служит его отражением. Но я потерял нить нашего разговора…

– Я вас спрашивал, не служит ли ретроспекция в Синематеке вашему примирению с самим собой…

– Независимо от того, хороший я или плохой актер, я всегда был верен выбранному пути. Известно, что я не льстец. Я знавал немало актеров и режиссеров, ставших куртизанами. Даже Мельвиль не мог подчас удержаться от лести тому или другому журналисту. Вспоминаю разговор Мельвиля с одним из них в «Максиме»: «Вы написали потрясающую статью четыре года назад о Габене, голубчик». У журналиста вытянулось лицо (смеется). Я говорил Жан Пьеру: «Как вы могли так поступить?» И он как-то выпутывался с ответом… Стало быть, я живу в ладу с самим собой. Можно говорить как угодно обо мне как о человеке, но я не терплю несправедливости в отношении актера. Не помню уж, по поводу какого фильма Жан-Луи Бори (талантливый критик, Бори покончил с собой в 197 году. – А.Б.) написал, что «Делон держит револьвер, как зубную щетку». Он мог что угодно написать обо мне, но только не это (смеется)! Ну, что ему не понравился фильм, моя игра как актера, но написать такое… Это было смешно и не возвышало его… Критиковать – да, но быть справедливым. Другой журналист в нервном запале восклицал: «Делона нет во французском кино!» Я же считаю, что занимаю место во французском кино! Оно даже существует помимо меня. Вот я и нервничаю, говоря журналистам: вы можете меня убить, но вы не зачеркнете никогда «Рокко», «Леопард», мою эпоху с Висконти, мои фильмы с Мельвилем и Лоузи…

– Вы не опасаетесь, что, когда вам отдают дань уважения в музее (имеется в виду Синематека и Музей кино. – А.Б.), это походит на форму бальзамирования?

– Если бы речь шла об одном человеке, может быть. Но если это дань уважения карьере – нет. В прошлом году Синематека отдала дань уважения американской компании «Фокс» («XX век – Фокс». – А.Б.) в связи с 75-летием. А «Фокс» – это ведь фильмы. Точно так же там отметили заслуги Клаудии Кардинале. Когда какое-то дело кажется мне оправданным, я тотчас включаюсь. Иначе меня это не заинтересует. Я не ищу почета, наград. Ежедневно на улице неизвестные люди говорят мне: «Спасибо за то, что вы сделали». Это меня завораживает, но хочется сказать о том, сколько еще есть людей, достойных благодарности. Я знаю, зачем это говорю. Это означает: спасибо за те мгновения, которые они приносили в моем детстве или отрочестве. Поэтому я и показываю старые фильмы по Пятому каналу ТВ. Довоенные циклы, посвященные Морган или Жуве. Ибо знаю, что есть миллионы одиноких людей или лежащих в больницах, которые, увидев «Простофилю» (фильм Марка Аллегре 1937 года с Ремю и Мишель Морган. – А.Б.), вспоминают другую эпоху своей жизни, и актеры помогают им предаться грезам…

– Мы видели много фильмов, сделанных в ту эпоху, когда вы начинали, в том числе «Мелодию из подвала». Вы играли вместе с Габеном, вашим партнером и учителем. Чувствовалась некая передача эстафеты.

– В тот период Габен был в полной форме, патроном и потрясающим актером. У нас много общего. Как и он, я был военным, бывшим моряком. Как и я, вначале он не был актером. Если исключить мюзик холл и «кафконс» (кафе – концертные площадки. – А.Б.), наши карьеры были одинаковыми. Сначала Габен спускался по лестнице «Фоли Бержер» вслед за Мистингет. Но пришел день, когда ему предложили другое.

– Вы не жалеете, что не учились на актерских курсах?

– Нет. Я бы пошел тогда другой дорогой. Осознав уж не знаю как свой талант, я стал бы играть в театрах… Вы думаете, что Лино сделал бы карьеру, если бы посещал курсы Флорана или курсы Симона вместо кетча? Он бы не сделал карьеры, если бы его не заметил Габен и не сказал: «Этот малыш неплох, кто он такой?»

– Вы хотите сказать, что в шестидесятые годы вы жили безотчетно?

– Абсолютно.

– А ваши первые фильмы кажутся вам отмеченными какой-то благодатью?..

– Благодать нельзя объяснить, ее можно лишь констатировать. Однажды меня чисто случайно выбрали и поставили перед камерой. И все получилось.

– Один из моих друзей сказал, что анаграммой Delon является слово «don» (дар. – А.Б.). Что вы об этом думаете?

– Мне 60 лет, и до сих пор мне никто об этом не говорил! Спасибо. Как случилось, что никто об этом не подумал? Да, именно так, Делон – это дар. И это трудно объяснить, мне просто сказать нечего…

– Несколько месяцев тому назад я видел по Пятому каналу ваше интервью, относящееся к началу 60-х годов. Меня поразило ощущение вашего одиночества. Разве оно неотделимо от вашего положения «звезды»?

– Абсолютно. Я отдаю себе в этом отчет, с ним приходится жить, и мне это как-то даже удается. Иначе я бы не был тут… Мое одиночество относится к началу детства… Несмотря на кино, я был одинок всю жизнь. Не спасала даже любовь. Профессия актера подталкивает к одиночеству. Как говорил генерал де Голль, идите к вершинам, там меньше сутолоки. Сравнение, может быть, слишком смелое, но это одиночество людей, которые чего-то добились: чем больше лезешь вверх, тем более одинок. Моя профессия и тот факт, что я преуспел в ней, лишь усугубили это одиночество, которое всегда было со мной.

– Вы никогда не входили ни в какую компанию?

– Сознательно или бессознательно я всегда был одинок. Мельвиль и другие это поняли, поэтому это так ощущается в их картинах. Это нечто выше моего понимания. «Самурай» – это я, но все происходит совершенно неосознанно.

– Этот фильм придумал одинокого героя. В ваших предшествующих фильмах было описание среды, вы действовали совместно с другими актерами. «Самурай» придумывает образ.

– Да, Мельвиль инстинктивно это почувствовал. Он знал меня только по кино и решил предложить роль Джеффа Кастелло. Так произошла наша встреча. Жизнь состоит из более или менее хороших встреч.

– Во время съемок у Мельвиля вам приходилось с ним спорить?

– Бывало, но я сразу понимал его. Дар заключается в том, чтобы быть актером-хамелеоном, способным менять цвет, интонацию в зависимости от того, что от него требуют. Мне это представляется естественным. Если делаешь над собой усилие, это сразу чувствуется. Доказательством профессионального ума как раз служит понимание такого рода вещей, умение вникнуть в них. Но это не моя заслуга, поскольку проявляется само собой. Именно это я пытался втолковать журналистам и некоторым критикам. По той же причине я когда-то поссорился с «Сезарами». Я считал, что профессионалы не всегда делают различие между тем, что называют хорошим актером в фильме, и созданием образа героя. Часто награждают актера за то, что он хорош в фильме, не видя рядом такого актера, как Монтан, самолично создающего образ своего героя. Беру последний пример: «Казанову». Журналисты, скажем, такая идиотка, как Мишель Стувено, пишут, например: «Делон волнует, он растолстел на восемь килограммов, чтобы создать образ героя». Они не увидели, что этот герой должен быть некрасив и толст. Когда так поступают по другую сторону Атлантики, все находят гениальным. Скажем, Де Ниро в роли Ла Мотты. Я впервые растолстел для роли в «Полицейском». Мельвиль мне сказал: «Мне бы хотелось, чтобы вы немного разжирели». Я жрал, как зверь, чтобы набрать пять кило. И вот в «Синеревю» появляется мое фото в профиль с подписью: «Делон решил растолстеть». В «Казанове» я был жирным…

– …Чтобы женщина, проснувшись в вашей постели, нашла вас ужасным.

– Именно! Коли профессионалы не способны видеть разницу…

– Вы не из тех актеров, которые склонны к дешевым эффектам.

– Я прибегаю к ним, когда надо. Первое дело – встреча с режиссером, обговорить образ героя и высказать свое суждение о нем. Актер не пешка.

– Просмотрев два фильма, которые вы сделали с Лоузи, – «Убийство Троцкого» и «Господин Клейн», приходится согласиться, что один производит большее впечатление, чем другой.

– «Господин Клейн» впечатляет своим сюжетом.

– Не только. Большое впечатление производит то, что вы делаете. Невольно спрашиваешь себя, кто бы еще мог сыграть такого героя.

– Вы так любезны – спасибо. Но об этом никогда не было сказано. Я был очень рад получить «Сезара» за «Нашу историю». И очень обижен, когда не получил ничего за роль в «Господине Клейне» на Каннском фестивале. Если я и заслуживаю какой-то премии, то именно за «Господина Клейна». Чтобы с моей рожей сняться в нем, надо было иметь смелость. Вот что называется вылепить образ.

– Тем более что вы были «звездой» и что фильм является встречей с выдуманным героем.

– Вы правы! И я говорю об этом впервые, двадцать лет спустя. «Господин Клейн» родился лишь благодаря моей воле. Франко Солинас написал сценарий, кажется, для Коста-Гавраса, но тот не захотел его взять. Норбер Саада умолял меня дать прочесть сценарий Лоузи, который тотчас отзвонил, сказав: «I do that film». И спросил, хочу ли я сыграть господина Клейна. Я ответил: конечно. Так я стал не только продюсером фильма. Это не забывается. Я не жду комплиментов и благодарностей, но все-таки…

– Все-таки надо уметь разглядеть фильм!

– Признав, что это большая актерская удача. Год назад я был на Берлинском фестивале. Я был там прежде лишь раз с Рене Клеманом… Мне присудили «Медведя» по совокупности за карьеру в кино. На пресс-конференции было столько журналистов, что мне пришлось влезть на стол. Журналисты говорили, что такого не было со времен приезда Кеннеди. Когда на большой сцене мне вручали приз, я повторил его слова: «Ich auch bin ein Berliner». В Берлине, Германии!

– Потому, что это происходило не в Париже?

– Естественно.

– Во Франции часто по вне кинематографическим причинам вы выражаете агрессивность и непонимание из-за своего довольно дикого характера… Быть может, эта ретроспектива в Синематеке поможет лучше оценить вашу карьеру или ваше творчество.

– Понимаю, согласен, но не совсем. В прошлом году по случаю фестиваля в Коньяке я сказал ста пятидесяти журналистам: «Это вы меня сделали. Но я отличаюсь от того „имиджа“, который вы мне приписываете». Вначале я был «красивым, но мудаком». Позднее пришлось придумать другое… Я единственный актер, никогда не снимавшийся с режиссерами «Новой волны», так сказать, из-за того, что был, оказывается, актером «папенькиного кино». И это говорилось о фильмах Висконти и Клемана! Пришлось ждать 1990 года, чтобы меня снял Годар. Ко мне не следовало приближаться, я был маргиналом. И еще удивляются всяким недоразумениям вокруг меня.

– Поражает одна вещь в вашей карьере. Вы часто играете роли двойников: «Черный тюльпан», «Зорро», а также «Уилльям Уилсон» с Маллем, «Наша история», «Новая волна». С одной стороны, актер Ален Делон, с другой – более размытый «имидж».

– Я никогда не был куртизаном, не стремился заводить дружбу с журналистами. Если меня хотят увидеть, значит, увидят, если хотят поговорить – поговорим. Но я не лицемер. У меня никогда не было импресарио (Делон забыл о том, что в начале своей карьеры его делами занимались Ольга Хорстиг, а потом Жорж Бом. – А.Б.). Начиная с 1964 года и «Непокоренного» я был продюсером. Фильм попал в лапы цензуры, и я остался гол как сокол. Понадобилось пять лет, чтобы восстановить силы. Я все-таки финансировал двадцать картин и такой бриллиант, как «Борсалино», который мне тоже стоил…

– Но «Борсалино» принес вам кучу денег!

– Это был такой дорогой фильм, что пришлось уступить права фирме «Парамаунт», чтобы закончить его. Даже понадобилось заложить мои картины. Об этом я еще никому не рассказывал. Потом я становился продюсером по разным причинам, которые слишком долго объяснять, но всегда делал то, что хотел, с кем хотел. Я не показывал их на частных просмотрах, я их сразу выпускал в прокат. Это никогда не нравилось! Меня заставили дорого заплатить за такое желание быть независимым. Я был маргиналом, с которым не могли справиться. И прибегли к карикатуре: «Фильм Делона, с Делоном, снятый Делоном, сценарий Делона о Делоне». Такого никогда не было! Да, я снял «За шкуру полицейского», и что? Я также сделал десять картин с Жаком Дереем. Я ни у кого никогда не требовал отчета. И действовал свободно, как мне нравилось. Пусть говорят, что я был не прав, но с какой стати мне меняться сегодня? Вы говорите, что Синематека что-то изменит. Мне наплевать! Поздновато! Следовало меняться прежде. Я буду верен своей линии поведения до конца. Надо сказать, что успех не генерирует симпатии. А я никогда не оказывался на мушке ружья…

– Что это значит?

– В английском языке есть очень сильное слово: reachable. Я никогда не был reachable, и это никогда не прощают. Нужно просто быть! Нужно, чтобы тебя взяли на мушку.

– Потому, что вы «звезда», потому что вы дикарь, скажем так – независимы.

– Да, возможно. Но это не повод меня убивать. Однажды велогонщик Эдди Мерке, которым я всегда восхищался, имел смелость сказать, что участвует в гонках ради заработка. Что тут поднялось! «Какой ужас! – восклицали с негодованием все. – Ату его!»

Можно убить Мерке, нельзя убить карьеру.

– Такое впечатление, что кино вас больше не удовлетворяет, что вам охота его бросить – ради бизнеса, продюсерства, ваших отношений с политическим миром. Что, по-вашему, общего между актером и политиком?

– Оба они – общественные фигуры. Президент республики, президент Сената, Национального собрания и несколько ведущих министров – публичные личности. Как и мы, они все время освещены прожекторами. Им не удается просто так перейти улицу. Профессия иная, но принцип тот же: окружение сотрудников, некий двор, пресса, медиа, телевидение. Но политики куда большие «шлюхи», чем мы, они не могут устоять перед фотовспышкой, перед кинокамерой, микрофоном. Когда мне протягивают микрофон, я сначала интересуюсь, – с кем имею дело. Они же никогда так не поступают. Только спрашивают: «Вы о чем?» (Смех.) Доходит дело до безумных телешоу, этих зрелищ, которые политики обожают, да к тому же они у нас отнимают хлеб. Но подобная жадность плохо для них кончается.

– Почему вы плохо относитесь к телевидению?

– Это не так, я даже снимался на ТВ, в фильме «Кино» были неплохие вещи. Но я стал стар, чтобы соответствовать требованию времени. К сожалению, для меня и для вас грядет эпоха телевидения. Кино позволяет куда более мощной и все более развивающейся дьявольской машине, которая требует насыщения, потихоньку отстранить себя. Кино никогда не делали ради насыщения желудка. Им занимались потому, что это красиво, потому что это 7-е искусство, потому что это народное искусство, способное быть великолепным. В кино в первую очередь привлекали «звезды», его делали для того, чтобы люди могли помечтать. В кино ходили, чтобы в темноте, сидя в красных креслах, глядя вверх, смотреть, как Гари Купер целует Ингрид Бергман. Туда ходили с подружкой или невестой и, выходя из зала, продолжали грезить. Быть может, занимаясь любовью, парень грезил об Ингрид Бергман, а его девушка – о Купере, но никто об этом не говорил. Вот чем было кино, вот почему я считаю его необыкновенным. С этими грезами покончено. Нужно делать зрелище, способное насытить экраны круглые сутки, и в еще большей степени – телеканалы. А так как, к несчастью, миром правят деньги, нужно идти за деньгами. Деньги же сегодня находятся не в кино, а на телевидении… Я не собираюсь катить на них бочку, но в результате мы получили новые компании. Прежде были братья Хаким, сегодня это «АБ-Продюксьон», которая финансирует такие картины, как «Соседские девушки», «Дети на пляже» или «Элен и ребята»… Разве есть в них хоть капелька грез?

– Вы еще надеетесь на новую встречу с режиссерами?

– Да. Поэтому я снялся у Годара. Мне хотелось проделать этот опыт и встретиться с ним. Я всецело подчинялся ему, ибо, если бы дал волю своему характеру, картину никогда бы не сняли! Обождите, так нельзя, я не могу войти в кадр с этой стороны, раз вышел с другой, тогда не будет ракорда! Да, но это же Годар! Тогда ладно!

– Почему вы никогда не снимались у такого режиссера, как Поланский?

– Я неизменно называю его, когда говорю, с кем хотел бы работать. И он это знает. В прошлом году он мне предложил сыграть на сцене в «Салемских колдуньях». Я отказался, повторив, что по-прежнему хочу с ним работать. И так продолжается, к сожалению, уже десять или пятнадцать лет.

– Считаете ли вы, что некоторые режиссеры боятся вас?

– Да, Трюффо мне сказал однажды: «Я хотел бы поработать с вами, но боюсь вас». Я ответил, что это глупости.

– Я знаю, что вы очень любили его «Зеленую комнату».

– Да, я об этом написал ему. После «Зеленой комнаты» мне и захотелось поработать с Натали Бай в «Нашей истории»: Я обожаю Натали. Она божественна. Другие говорили то же самое… Блие в том числе. Мир Сотэ очень близок к моему, к тому же он тоже из Бур-ла-Рен. Но нам никогда не удавалось сделать вместе фильм. Не хочу показаться претенциозным, но смею сказать со всей откровенностью, что иных пугает тот факт, что я знаю эту профессию не хуже их. Часто бывает, что режиссер начинает отставать. Это очень трудная профессия. Я встречал иных, которые считали, что достаточно иметь хорошего оператора, кадрера (то есть ассистента оператора, который снимает фильм, который отвечает за кадр. – А.Б.) и звукорежиссера, чтобы стать режиссером. Самым большим счастьем для меня, самым большим удовольствием бывает, когда я могу всецело служить режиссеру и ни о чем больше не думать. Прихожу, жду, когда мной займутся, слушаю, чего от меня хотят. Вы хотите это, это и это? Отлично.

– Это ваш талант солиста?

– Однажды меня спросили, что такое режиссер. Кстати, это слово мне не нравится. Лучше называть его l’homme de cinema – кинематографистом. Нужны три главные вещи. В нынешнем кино можно посчитать по пальцам тех, кто обладает этими качествами, то есть быть способным мизансценировать, руководить актерами и быть постановщиком. Восемьдесят процентов из них обладают лишь одним качеством из трех.

– Мы видели удивительный фильм Дзурлини «Учитель»?

– Я обожаю его. Но это произошло случайно. Должен был сниматься Мастроянни, но оказался занят. А я как раз снимался в Риме в «Убийстве Троцкого». Я был знаком с Дзурлини, он дружил с Лукино. И он попросил прочитать сценарий «Первая ночь покоя», честно признавшись, что предназначал его Мастроянни. Редко бывает, чтобы режиссер признался, что уже показывал свой сценарий другому актеру. Я прочитал и тотчас позвонил ему, сказав, что согласен.

– Вы были его продюсером?

– Сопродюсером. Только не помню, была ли это стопроцентно французская продукция (это была итало-французская постановка. – А.Б.). Это один из моих любимых фильмов, снимаясь в нем, я испытывал большое волнение. Те, кто любит кино, любят его тоже. Я очень хорошо относился к Дзурлини. Он рано умер, спившись и в состоянии депрессии… Это был великолепный режиссер, на которого большое влияние оказал Висконти. Итальянское название картины означает: первая ночь покоя после смерти. Я обожал фильм, но его французский вариант испортили. В нем нарисована картина итальянского общества на побережье в Римини. Название «Первая ночь покоя» ничего не значило для французов. Фильм сократили. Нужно увидеть итальянский, более длинный вариант. Это как с «Леопардом». Оригинал идет три часа. В свое время по коммерческим причинам фильмы сокращались и становились много хуже.

– В «Учителе» вы ходите в одном пальто, водолазке, вы небриты. Как получается, что «звезда» соглашается играть такого опустившегося человека?

– Всякий раз, когда я шел на это, меня не понимали. Другой актер при этом не вызывал протеста. А я вызывал. Критики всю жизнь утверждали: Делон делает одно и то же, фильмы с автоматом… Никто, кроме меня, не делал таких разнообразных фильмов. А если я делал револьверный фильм, то лишь для того, чтобы снять затем «Учителя», «Господина Клейна». Кино с помощью спичек не сделать! А когда я выпускаю «Нашу историю», меня убивают: Делон изображает пьяницу, он хнычет.

– А вы не пытались сделать карьеру в Америке?

– Речь идет не о выборе карьеры. Мне никогда не удавалось приспособиться к американской жизни. Я подыхал там от скуки. А хозяин «Парамаунта» Боб Эван хотел, чтобы я поселился в Штатах…

– Чем вы объясняете свой успех в Японии?

– Все началось с фильма «На ярком солнце», быть может, из-за слова «солнце». И с тех пор успех продолжается. Это стало каким-то общественным феноменом… Я стал для них идеалом мужчины, я видел японцев, одетых, как я, с моей прической и т. д. И это получило распространение по всей Азии – в Китае, Таиланде, Филиппинах, Корее, на Тайване… Я был в Китае лет восемь назад: семьсот миллионов китайцев видели «Зорро»! Я повез туда «Слово полицейского» – не «Рокко и его братья», они с ума посходили.

P. S. Несколько слов по поводу прочитанных вами интервью. Все вместе они вносят дополнительные краски к портрету моего героя. И еще четче вырисовывается неординарная личность, ужасно закомплексованная, безумно уязвимая и одинокая – несмотря на успех, на материальное благополучие.

В начале 2002 года в газете «Паризьен» он говорил: «Мне более неохота сниматься в кино. Я отлично сознаю, что больше там не котируюсь. Моя карьера позади. Мое кино – умерло. Осталось только одно желание: сняться в одном фильме с Марлоном Брандо в качестве партнера».

В приведенных выше интервью много верных суждений не только о себе (себя, любимого, Делон продолжает нежно лелеять), но и о своей профессии. За сорок с лишним лет работы в кино Ален Делон стал настоящим профессионалом. Не менее профессионально он выглядит и в разных ипостасях бизнесмена.

Я вынес в эпиграф слова великого немецкого писателя Томаса Манна: «Талант – это способность обрести судьбу». Всей свой бурной и далеко еще не завершившейся жизнью Ален Делон подтверждает эту фразу, которую не раз цитирует в своих высказываниях. Он, разумеется, многогранно талантлив, но и столь же противоречив, особенно когда вмешивается в политику и дает уроки своим противникам.

С годами он, впрочем, стал более осторожен при выборе друзей. Может быть, поэтому и стал проявлять интерес к общественной работе, как мы бы сказали.

Делон помогает благотворительным «Ресторанам сердца», основанным покойным Колюшем. Он поехал за почетным призом Берлинале в 1995 году и за таким же призом в Москву в 1998 году, был председателем Фестиваля полицейских фильмов в Коньяке, возглавлял жюри Парижского фестиваля в 2000 году. В 1995 году он председательствовал, как было сказано выше, на церемонии вручения премий «Сезаров». Я не исключаю, что однажды его наконец пригласят в жюри Каннского фестиваля. И он не откажется. Да, большая часть его жизни актера прожита. И оглядываясь с законной гордостью назад, он, наверное, не без некоторой тревоги вглядывается в будущее… Что день грядущий ему готовит?