Глава 16. РОССИЙСКИЕ БУДНИ

Глава 16. РОССИЙСКИЕ БУДНИ

Странным показался мне на первых порах новый мир: жесткий и сентиментальный, суетливый и медлительный до сонливости — меня поражали эти крайности.

Мешало и почти полное незнание языка. Я попадал часто в курьезные ситуации. Бюрократические формальности с документами прошли довольно гладко, но огромный наплыв беженцев сводил на нет какое-либо сносное устройство с жильем, и я с этой проблемой должен был развязываться сам. В Европе это разрешалось просто: я отправлялся в гостиницу и выбирал нужный мне номер. В Бресте, увы, моя европейская широта и светские замашки быстро вошли в рамки суровой действительности. Никакие мои посулы, даже тройной оплаты, на гостиничных служащих не действовали, и везде мне приходилось слышать ответ: «Мест нет!»

Так что первую ночь в Бресте пришлось мне провести в синагоге. Я взял себе за правило не унывать ни в каких ситуациях и тогда подумал: ну что ж, я, вроде как правоверный паломник, совершивший длинный путь в некую свою Мекку.

Но на другой день — утро вечера мудренее — осенило меня обратиться в отдел культуры местного муниципалитета, как это называется в Европе, а здесь, в России это называлось горисполком, что мне тогда было и не выговорить.

Встретили меня вежливо, но сдержанно. Во все времена в Советском Союзе, мягко говоря, не жаловали и не жалуют представители астральных «профессий»: гадалок, предсказателей, телепатов и парапсихологов. А ведь мое занятие полностью подпадало под одно из этих определений. Как часто в будущем это мешало моей работе, а порой холодность и даже враждебность так угнетали, что у меня и руки опускались!

Приходилось долго убеждать, что мои опыты далеки от какого-либо вида шарлатанства, демонстрировать скептикам свои способности.

В конце концов отдел культуры согласился включить меня в бригаду артистов, гастролировавших по брестскому району. Что ж, жизнь начинала налаживаться. Только постоянно попадал я в комические ситуации из-за слабого знания русского языка. Так, распределяя последовательность актерских номеров в концерте, начальник отдела искусств распорядился: «Дайте ему в программе последний номер»…

Мое честолюбие взыграло и я раздраженно запротестовал:

— Почему это я последний? Я ведь первый в мире телепат!

Или после концерта конферансье говорит мне: «Здорово работаешь!»

— Да, я здоров…

Но в общем, положа руку на сердце, не могу сказать, что жилось мне тогда плохо. Товарищи по гастролям относились ко мне уважительно, постепенно вводя меня в русло новой жизни. Стяжателей среди них не было, а значит, обходилось в труппе без склок и зависти, что нередко встречается на провинциальных сценах. Работали они, как говорится, из любви к чистому искусству и довольствовались малым.

Тогда же впервые мне довелось вкусить и от «искусства» пропаганды моей новой родины. В рядах интеллигенции и работников культуры пришлось мне прошагать в первомайской демонстрации в Бресте в последнем предвоенном 1940 году. И поручили мне самый «почетный» плакат с портретом «отца народов». А вскоре меня перевели в столицу Белоруссии — в Минск, где моими «загадочными делами» заинтересовалось высокое начальство.

Здесь меня представили секретарю ЦК республики Пантелеймону Кондратьевичу Пономаренко, ставшему потом руководителем партизанских отрядов Белоруссии, а после войны и членом правящего Политбюро в Москве. Именно он, видимо, счел нужным доложить обо мне еще выше — вплоть до верховного божества на кремлевском Олимпе.

Однажды, когда я выступал на одной из клубных сцен Гомеля, в зал вошли офицеры службы безопасности, извинились перед зрителями, бесцеремонно прервали номер и увели меня. Не чувствуя для себя никакой опасности, я спокойно ушел с ними. Лишь предположив, что, возможно, ехать с ними нужно далеко, я сказал им уже в машине:

— В гостинице за мной числится номер, нужно уплатить за него вперед.

— Не волнуйтесь, за вас заплатят!

— Да, но там и чемодан мой с вещами…

— И чемодан никуда не денется!

И я уже догадывался, что попал под «опеку» какой-то важной персоны. Но куда меня везут, они не объясняли, во всем их поведении ощущалась таинственность и напряженность, да думаю, что они и сами не знали, какая особа меня пожелала видеть.

Наконец подъехали к гостинице, приличной не только с виду, но и внутри. И номер «люкс», вполне на уровне европейских стандартов, для нас уже был зарезервирован. В холле отеля находилась публика явно из привилегированных слоев. Но я не понимал, радоваться мне или огорчаться этому обстоятельству.

Оказалась, что и гостиница не предназначалась для таинственного разговора. Или кто-то неожиданно менял планы. Но так или иначе, через час мы отправились дальше. Мои спутники и элегантно одетый шофер черного лимузина сохраняли полное молчание, я тоже не беспокоил их вопросами, догадываясь, что цель пути им велено хранить от меня в тайне.

На сей раз автомобиль остановился в пригороде белорусской столицы, в уютном, но безлюдном районе. У старинного особняка нас уже поджидали. У крыльца стояли два высших офицера, кажется, в чине полковников, и трое в штатской одежде, чинные и холеные. Пока вся эта свита сопровождала меня на второй этаж, я пытался прочувствовать, что бы это значило. Меня ввели в просторную гостиную, убранную роскошной мебелью, и оставили одного. Но в получасовом одиночестве ничего вразумительного я не ощущал. Я не нервничал. На душе было спокойно. А, да будь что будет! Сейчас должно что-то проясниться.

В комнату без стука вошел мужчина столь властного вида, что я, признаться, тревожно заерзал в кресле. Никак не представившись (лишь несколько лет спустя, по газетным фотографиям я узнал, что ко мне вошел тогда всесильный слуга и личный секретарь «Зевса-Вседержителя»), он сухо спросил у меня: «При вас есть оружие?»

Я обомлел. Оружие? Да я редко в своей жизни держал в руках перочинный ножик! Но чувство юмора не покинуло меня, и я «храбро» ответил, многозначительно постучав пальцем по лбу:

— Только в этом арсенале я храню свое оружие.

Он никак не отреагировал, подошел ко мне и быстро и профессионально обыскал, вернее, ощупал меня с ног до головы.

И когда через несколько минут дверь мягко отворилась и на пороге возникла знакомая по бесчисленным бюстам и портретам личность всемирно известного диктатора, я сразу понял всю ту таинственность, с которой была обставлена и наша поездка, и все чопорные приготовления к встрече, и вопрос об оружии.

Он тихо поздоровался, но руки тогда не протянул. Я вежливо ответил, но бес сидел во мне, я не удержался и скаламбурил:

— А я недавно носил вас на руках!

Теперь, должно быть, оторопел Сталин, но он обладал завидной выдержкой, и только по-восточному хитро прищурился и спросил:

— Как это, на руках?

Я объяснил, что во время демонстрации нес его большущий портрет.

— Да ви, оказивается, ищо и юморыст…

Но в тоне его я не чувствовал ни капризной обиды, ни зловещего намека. Он стал задавать мне вопросы, но все они носили только политический характер, и моих телепатических возможностей он в тот раз в разговоре так и не коснулся.

А расспрашивал о положении в Польше, о моих встречах с Пилсудским и другими польскими деятелями. Я понимал, что тогдашняя Польша стояла у него бельмом в глазу.

Со Сталиным мне пришлось встречаться и позже, и уже после второй встречи он, вероятно, отдал приказ всесторонне и на самом высоком уровне проверить мои способности. Но это случилось несколько позже, уже в Москве, а тогда он, по-видимому, выезжал в Белоруссию с какими-нибудь партийными проверками или с военной инспекцией. Думаю, что только по его личному указанию мне предложили провести следующий эксперимент.

В одном крупном отделении Госбанка меня попросили получить 100 000 рублей по чистому листу бумаги. То есть в мою задачу входило внушить служащему банка, что я представляю ему солидный финансовый документ на получение столь огромной по тому времени суммы. Именно в громадности этой суммы и заключалась вся соль опыта. Ведь выдать такую сумму денег кассир мог, только тщательно проверив «документ», проявив при этом чрезвычайную бдительность.

Я подошел к кассовому окошечку и протянул человеку за стойкой чистый листок бумаги, вырванный из обычной школьной тетрадки. Пожилой кассир долго и пристально рассматривал протянутое мной «финансовое требование», перевел взгляд на меня, снова на «документ», а потом открыл сейф и начал отсчитывать «полагавшиеся» мне сто тысяч…

Для меня, по сути дела, это было повторением того эпизода в берлинском поезде, когда я превратил клочок бумаги в проездной билет.

В сторонке за моей операцией незаметно наблюдали специально приглашенные официальные лица — свидетели, которые тут же подписали акт о проведенном опыте. Пересчитали и сложенные мной в чемоданчик деньги — ровно 100 000. Потом я снова вернулся к окошечку кассы и протянул вновь тот же лист, но на сей раз мысленно приказал служащему банка увидеть лист бумаги таким, каким он и был на самом деле: чистым листом с печатью и его подписью о выданных деньгах. Он ошалело метался взглядом по пустой бумажке, с ужасом посмотрел на меня, потом откинулся на спинку стула и потерял сознание… Сердечный приступ! Вызвали скорую помощь. К счастью, все обошлось, и он выздоровел. Но память об этом случае до сих пор мучает мою совесть.

Другой эксперимент состоял в том, чтобы пройти на глазах трехрядной охраны одного военизированного учреждения, заранее предупрежденной, что именно меня-то и нельзя выпускать. Четырем часовым были даны мельчайшие приметы моей внешности и с точностью до долей минуты время моего предполагаемого прихода. Задание я выполнил без особого труда. Вспомнилось тогда, что уходить из полицейского участка было куда сложнее. Уже хотя бы потому, что тогда решался вопрос жизни и смерти, и сам я находился под повышенной психической нагрузкой. Там любой холостой «выстрел» мысленного приказа мог стоить мне дорого.

И хотя эти эксперименты проводились по указанию самых высокопоставленных государственных деятелей, но слух о них, однако, распространился по столице, обрастая, как всегда, по пути былями и небылицами.

Нисколько не сомневаюсь, что именно те правительственные задания и дали повод моим недоброжелателям, а также просто бездумным сплетникам злословить о моем якобы тесном сотрудничестве с НКВД. Слухи ходили чудовищные. Мне приписывали участие в следственных допросах важных политических заключенных в казематах печально знаменитой Лубянки. Более того, я будто бы мысленно «просматривал» настроение ближайших сотрудников Сталина, которых он мог подозревать в оппозиционных настроениях или даже заговорах.

Тебе, Танечка, как медику известна клятва Гиппократа, которую врачи дают перед началом своей практики. Смысл ее в том, что они клянутся употребить свои медицинские знания только на благо людям. Так вот, когда я впервые открыл в себе телепатические возможности, когда я осознал, что обладаю таинственным даром «повелевать» людьми, я сам себе поклялся, что никогда и ни при каких обстоятельствах я не буду использовать свой дар во вред человеку и обществу в целом. Ни разу я не нарушил это нравственное обязательство. Хотя знаю, что и по сей день злоязычники плетут обо мне самые невеселые истории.

Нужно, правда, сказать, что и сами власти на первых порах не очень мне доверяли. Продолжали довольно долго всесторонне меня «прощупывать», особенно, если учесть всегда свойственное им подозрительное отношение к разного рода оккультным проявлениям, не укладывающимся в негибкие рамки материализма.

Была и другая причина для недоверчивого ко мне отношения, чисто политическая, так как я был пришельцем с Запада, да еще из Польши, к которой тогда у них было самое враждебное отношение. И во время первой встречи со Сталиным я недвусмысленно сказал ему, что его страна на Западе не имеет надежной защиты, что самый «лучший» друг его станет самым ярым врагом. На мои предупреждения Сталин не отреагировал. Позже я снова и снова пытался довести до сведения начальства свою уверенность в предстоящем нападении Германии, но мне ответили, что когда понадобится мой совет, меня поставят в известность…

Но все когда-нибудь кончается. Улеглась подозрительность и ко мне, и я получил возможность работать сравнительно свободно. Но сенсационного ажиотажа вокруг моего имени не создавали.

Первые большие аудитории советского зрителя я получил во время гастролей в Одессу и Харьков, а потом в Тбилиси, где и застало меня известие о нападении Германии на Россию.