НЕ МОГУ… НЕ УМЕЮ…
НЕ МОГУ… НЕ УМЕЮ…
И ужас, и скорбь вдруг возвращались из дали военных лет, и женщина как-то сжималась, умолкала или плакала…
У одних мы просили прощения и еще раз исподволь возвращали их к необходимости рассказать.
А иных не осмеливались больше беспокоить — это старых, немощных.
Таких случаев было немало.
Не меньше случалось и такого, что и старуха, и которая помоложе говорила по скромности меньше, чем могла бы, а то и в самом деле не умела. Одна даже с этого начала:
— Кабы это умел да все ловко рассказал!..
Однако и в этих «немощных» да «неумелых» коротеньких рассказах есть то, что таит в себе большое, глубокое жизненное содержание…
Ефросинья Егоровна Макеева, 94 года. Ровное Шумилинского района Витебской области.
Ее как раз забирали из участковой больницы в Козьмах. Пришел колхозный «газик» — за нею и за молоденькой мамой; старушку белые сестры и санитарки вывели под руки, а молодой подали в машину «конверт» с ее первенцем.
По совету врача, мы не тревожили бабусю здесь, решив заехать к ней домой, попозже.
Часа через три, побывав в других деревнях, мы заехали в Ровное. Ефросинья Егоровна сидела на солнышке перед хатой, а около ног ее попискивала, поклевывала стайка цыплят.
Вот весь ее рассказ:
«…Забрали всех, выгнали из хаты нас, погнали туда за Дрожаки, в лес. Прямо на мины, всей деревней. А потом — в пуню. Семьи уже выбирали партизанские. И моего взяли хозяина и повели. Ну, я слышу, что уже выстрелили недалеко. Дак я крикнула, а мне по голове (плачет) как дал плетью. Казак.
А потом домой отправили. Только по одному из каждой семьи застрелили. Разули нас всех, все побрали у нас.
Пришли домой — ни ложки, ни котелка, ничего нет, управляйся, баба, как хочешь…
Тогда, через два дня, кажется, она поехала (показывает на дочь), еще девки были, кобылешка была коростливая какая-то — собрали этих убитых… Оказалась и моя старшая дочка там.
И тогда трое дочкиных и двое сыновых — пятеро деток под голым небом было…
Вопрос: — Вы говорите, казаки: что там, казаки были, власовцы?
— Там и казаков, там и немцев полно было…»
Матруна Ефимовна Акулич, 82 года. Прибыловичи Лельчицкого района Гомельской области.
«…Набралась я горя, хлопчики, оттого мне и нема добра…
…Как стали они по мне стрелять, дак я упала. Они меня оглушили, а если б не оглушили, дак и совсем убили б. А то пришли, перевернули и говорят: „Капут!“ Отозваться мне нельзя было. Это ж я в крови лежу так. В ногу меня ранили. Дак я это глазом зирк — они ульи разбивают. Там в саду были ульи, мед…
Полежала я да раком, раком поползла… Там канавка была, она замерзла, а не было снегу. Дак я думаю: „Куда ж мне идти?..“ Насилу, как без памяти, иду. Пришла я к куреням, в лес, а там уже дети оплакивали меня: там сказали, что по мне стреляли.
Потому что я, хлопчики, в село ходила, думала: може, картошки возьму… А мои дети, двое детей, в куренях были. Дак я как вскочила в курень, дак дети — за меня…»
Федора Алексеевна Голик, 77 лет. Апанасковичи Ушачского района Витебской области.
«…У меня уже памяти нет. Я только гомон слышу, а памяти у меня, что говорят, — ничего не слышу.
Что ж я могу сказать? Я только скажу, что родная сестра была, своя кровь, и говорить про нее не могу… Как она лежала под углом и только куры клевали ее кровь…
А у меня был сынок в армии. А другой был — еще только… в школу не ходил, восемь годов было. И три девки было.
И я в хате. Сидела только и в окно глядела, как они, немцы, ехали. Думаю: выйду. Слышу: хлопнули. Это, говорю, ее убили. Сын что был в отряде — за то.
А уже, как Красная Армия шла, дак солдаты спрашивают:
— Мамаша, а рада ли ты, что мы идем?
— Как же не рада, коли и сынок мой где-то в армии.
А они говорят:
— Мамаша, витебских нет. А идем мы только москвичи и сибиряне. Ну, мамаша, если ты довольна, что мы идем, то пусть твои девчатки сядут с нами и пообедают.
А они ж, известно, как девчата, сомневаются. А я говорю:
— Дети, сядьте. Радуйтесь, что Красная Армия пришла и нас от нечистых вызволила… И так пролили крови своей сколько. Надо жить…»
Мария Илларионовна Кононович, 73 года. Окуненок Слонимского района Гродненской области.
«…Вот так, знаете, рассказываю, и сердце такое тре вожное, что не могу…
Ну, повыгоняли, посгоняли. У меня уже девки были взрослые, трое было. Одной восемнадцать, а другой шестнадцать… Взяла полуведерничек и вышла, а они в три ряда шли, эти паразиты. Задами шли, по улице и там шли. Я уже вышла, как сердце чувствовало мое. Думаю, може, не пойдут. А потом вернули меня:
— Иди, ворочайся назад! Я вернулась в хату, а они:
— Документы, документы! А я уже детям говорю:
— Хоронитесь, хоть где-нибудь.
— Ой, мама, как тебя убьют, куда ж мы поденемся! От мамы — детей… Отнимают…
А муж говорит:
— Ничего так не страшно, как смерть, что уже идет за тобою.
И уже всех повыгоняли, пошли. Все стонали, кричали, маленькие и старые, все…
А я уже в крови вся. Этак вот как-то по брови пуля пролетела, и вот тут пролетела, зубы повыбивала. И лежу. То ногами добивали, толкали ногами. Кто еще не кончился…
Поубивали всех чисто, которые уже бежали. Крови было…
Чтоб не знать вам, сыночки, этого, чтоб уже больше не было…»
Анастасья Ивановна Скрипка, 73 года. Освея Верхнедвинского района Витебской области.
«…Потом нас окружили и выгнали на дорогу. Такая вот была дорога перекрестная: так и так дорога, на эту дорогу выгнали. Какое-то начальство, с такими вот высокими шапками. Ну, вот. Что-то они поговорили между собой. Мы ж ихнего не знаем. А они только говорили: „Партизан капут“. Это мы поняли уже, что партизанские, наверно, семьи побьют. Нас надо расстрелять — это мы поняли.
Ну, вот, нас гнали, гнали по такой бойкой дороге, а потом такая в лес маленькая дорожка. Нам скомандовали влево. Мы, когда повернули все влево, — по нас стали стрелять. Мы все повалились, кто живой, кто неживой.
Меня ранили в ногу. Одна вот тут игла пуля, эта миновала, только воротник, платок побила, пальто. Одна была в спину — в сухарях осталась. Там я ее нашла. (Смеется.) Такую винтовочную, длинную нашла.
Вопрос: — А когда упали, вы чувствовали, что не убиты?
— Не, я упала, а тогда у меня была еще падчерица с ребятами. Мальчишка крикнул. Только — „ай!“ он сказал и упал. Мы ж валились все. Они ж нас сзади стреляли, мы не видели. Головы не подымай. А девчонка сказала: „Мама, меня уже ранили!“ Я рядом шла, я вот так впереди, а она — сзади. А моя падчерица говорит девочке: „Тише!“ А они идут. Думаю: вот уже расстреляют. Но меня не тронули. Значит, я как лежала, так и лежала.
Потом немцы отошли, а мы встали и пошли…»
Вольга Кирилловна Гордеенок, 73 года. Жары Ушачского района Витебской области.
«…В субботу налетели на спящих — дак кто куда утекал.
Как стали бить, гнать тот конец, дак мой с мальцом свалились за печь, и с девочкой за печь схоронился. А я у окна стояла. Тогда гляжу — брата гонят убивать. И я стою у окна, гляжу. Невестку гнали убивать, а потом она как-то назад пошла, а потом опять схватили, погнали…
Загорелась деревня. Я схватила свой сундук с одежой — давай тащить, и кричу на своего:
— Помогай тащить, а то сгорим! А он говорит:
— Буду гореть, лишь бы немцы не убили меня!
Не вылезал. А я схватила сундук, на порог, а там моего мужа сестра бежала и говорит:
— Всех убили, только мы с тобой живые остались. И я повалилась на крыльце. А хата начала гореть.
Тогда я поднялась.
А муж тогда схватил ребят из-за печи да в кусты побежал, утекать.
А прошли первые немцы, дак я думаю: пойду, може откопаю кого. А муж меня догнал, схватил да в баню запер. Выскочил из куста, за меня да в баню вкинул. А я кричу в той бане: „Спасайте!“ И ничего не знаю.
Когда прошли вторые немцы, дак он меня выпустил.
Ну, вот и все. Пережили все.
Вопрос: — У вас тут много убили людей?
— Много. Семьдесят. В один день убили, в яму посгоняли и побили…»
Матруна Васильевна Будник, 72 года. Рудня Октябрьского района Гомельской области.
«…Пришел немец. Я была вдова, и у меня пятеро детей было. Немец рыжий, помню, взял палку да меня в машину гонит с детьми. Гонят.
Бросили в машину и везут туда. Ага, в Озаричский лагерь.
Привезли и посбрасывали.
Дак которые бабы обессилели, дак они пристреливали на дороге. А я иду с детками, а девочка упала — вот Саша, она теперь тут поезд пропускает, тут на дороге, стрелочница. Дак она упала на дороге, а они лошадьми топчут, а они нарочно телегой едут по ней. А она между колесами попала и осталась жить.
Я вытащила ее мокрую-мокрую. Это перед пасхою — вода, снег…
Посадили нас за колючей проволокой. Яму большую выкопали, дак которое дитя ослабеет, потому что не кормили нас там, дак они живых туда кидали. Идем — переступим убитого, идем — переступим мертвого…
Девочка моя — теперь в Витебске, и зять мой там, — дак она просит:
— Мама, дайте питья, питья!..
Я, детки, нагнулась снегу взять, а он меня по плечам прикладом. Дак они:
— Ой, мама! Питья не хочем, не будем просить, только нехай не бьет.
Дети хлеба просят, дак они тогда винтовкой. А если подымешь голову, где он идет — стреляет… И так вот лежали на снегу две недели, не евши.
А потом освободили наши. Такие они, ой, идут, такие молоденькие — не солдаты, а деточки. Они ж, как снаряд падает, не кричат, что „война“, а кричат „мама“. Подрастали. И я сижу, плачу, и они идут. Рады, есть хотят наши дети, дак они в котелок набрали воды и три сухарика вынули мне, в ту воду намочили и дают — детям есть.
А мы, когда увидели, что наши, дак сразу не верили…»
Ганка Михайловна Василевская, 67 лет. Горелое Докшицкого района Витебской области.
«…С того конца стали бить, а я с одной старушкой в хату забежала. Я не добежала до своего дома, а к ней во двор. Она испугалась, старушка, руки дрожат, и хаты не может отомкнуть. Дак я отомкнула, и она вбежала в хату за мной, села около меня, а я за простыню — под кровать.
Немец подошел, трах — ее убил, а сам отошел и зажег.
И я сижу, горю. А тут кругом полно немцев этих, нельзя выйти уже — все горит.
А потом отошли немцы, я тогда выползла в огород, и дальше, дальше — поползла, и побежала аж в другую деревню…»
Ева Павловна Горб, 66 лет. Пузичи Солигорского района Минской области.
«…Они поехали туда в лес, говорят, окружили там людей, и не пустили их на голое место из лесу выйти. А там было раньше имение, в постройку в ту, в хлев загнали… И я до вечера не знала, что их нема.
Ну, так стал гореть огонь, что до неба столб черный. Уж эти извозчики — всякие есть люди — етот тянет добро людское, что осталось, а другой, из латышей он, мне говорит:
— Ой, молодичка, за что ж ваши люди погибли, и Сгарые, и малые, и с детками, и с колыбельками…
Я не знала, куда я делась, а дальше это слышу…
И всего — я осталась. Семьсот восемьдесят душ спалили в одном хлеве, еще помещичий был хлев.
Из села всего три человека осталось. Да они поумирали уже.
А мы это из поселка…»
Алена Даниловна Лапоть, 62 года. Горелое Локшицкого района Витебской области.
«…Одна я осталась… (Плачет.) Я уже забыла шесть раз, как это было…
Семья у нас была… Ну, был еще и отец, и мать, и сестра у меня была. Сестру нашу убили — мы ее не нашли.
Она пошла в другую деревню, в Клинники. Ну, а я осталась. И мы тут с женщиной… Потеруха Марфа была.
И мы с нею вбежали в хату сначала, когда поджигали.
Они ходили по деревне и убивали, в каждую хату захо; дили. Мы вскочили в хату. И еще женщина другая, Потерухи Пилипа женка, и мы в яму вскочили.
Да уже горит хата.
Мы увидели, что горит, — выскочили через окно. Дак эта Потерухина женка осталась тут, у постройки, а мы выскочили в ячмень. Подошел. А мы — лежали одна за другой.
Ее убил на месте, а меня ранил в руку и во через шею I пуля прошла.
Вот и все…»
Параска Ивановна Козик, 60 лет. Бобровичи Ивацевичского района Брестской области.
«…Была беременная. Маленькому три года. А хлопчик, семь годов, сам утек в лес. Пришел в хату немец:
— Матка, дай полотна на онучи. Не взял.
— Матка, дай молока.
— Не пил.
— Матка, сегодня вас будут убивать. — Голая, как была, в одной юбке утекла на хаты.
Они с винтовками за мною.
— Иди туда, где бьют!
А я в ольшаник. Вижу: свекровь убили. Бежала по кобылу. Лезла я под проволоку — зацепилась. Стреля1И — юбку всю мне пожегли. —.
Это, думаю, мне жить.
Немцы ходили — пастушков искали, добивать. Пацанят. Мой хлопчик сидел за корчом.
Я родила в лесу. Сделали мне мужчины будку. Под снегом ночевала. Как родила — два дня не было чего есть. Нашла гриб-козляк, спекла его, дала маленькому в ротик, взял и притих. Если б теперь это, век бы не высидел.
Мужчины будку сделали, кто что принесет. Всю зиму сидела. Его покормлю, а сама так страдала.
В лесу были, пока не кончилась война.
Этот, что там родила, в Телеханах теперь, уже дом себе построил…»
Зинаида Лукьяновна Рута, 55 лет. Освея Верхнедвинского района Витебской области.
«Нас поймали в лесу. Двести пятьдесят человек. Потому что немцы считали: „двести пятьдесят“. Всех вряд выстроили и пустили по нам автомат. Когда автоматы прошли по нам — мы все попадали. У меня дочка на руках — убили. Девочка, два годика было.
Вопрос: — Когда они вас построили, так что-то говорили вам?
— Построили в ряд по четыре человека и пустили автоматы. А когда пустили автоматы, мы все попадали. Я в плечо ранена, в ноге пуля у меня. А дочку убили. Дочку — по второму разу, когда пустили автоматы, дочку — в висок попали. А я сама ранена сюда, эта сторона У меня была вся черная. Опалили, когда из автоматов Стреляли.
Вопрос: — А как вы потом вышли оттуда? — Ну, я не одна осталась.
У нас тут Скрипка есть. Анастасья. Я была вот так ногой повернута, а она стала меня будить:
— Зина, Зина, вставай! Ты жива или нет?
Я стала в сознание приходить. Встали мы. Когда мы встали, у нас что было… Оставшихся шесть человек. Живых из этих всех. Из шести человек два умерло. Одна уехала на Сибирь…
Вопрос: — Когда вы встали, немцев уже не было?
— Не было. Мы тогда пошли дальше в лес уже. Это ж ночь уже была. Темно ночью.
Мы пошли под куст, переночевали…»
Мария Лаврентьевна Бавтрук, 52 года. Юзефово Верхнедвинского района Витебской области.
«…Кабы это умел да ловко рассказал!..
…Мы стали все идти, бежали, а они стреляли. Которых ранили. Вот и мои ранены тоже были. Мои тетки там были. А тогда уже, в лес забежавши, там уже немцы догнали.
У меня невестка, жена брата, была, у нее — дети. Ну, и немцы сказали вернуться сюда назад во, в деревню.
Вернулись.
Мне было тогда годов, може, восемнадцать. Мы пошли, как молодежь, а они вернулись, их обманули. А мы дальше в лес побежали.
А они вернулись с семьями, у них ребята были. Все наши, деревенские. Ну, а тогда это… Заперли в землянку. Мою невестку, двое ребят у нее было… Тогда загнали за Дежи, там карьеры. Всех этих наших, деревенцев, что были дома. Их раздевали, обливали…
Я свою невестку ходила, искала. И сестра ходила, искала. Двое ребят… Там только лежала одежа снятая. Мы своих узнавали… Я племенников своих одежу узнала. А люди сожжены были. Где кто лежал. А потом их закапывали. Ну, придешь, поглядишь — сожженный человек, и все…
Как по подсчету, то погибло тут сто двадцать пять человек. И рядом вот деревня Кобыльники, там совсем сожгли. Там только два человека, мужчины, были на фронте, остались.
До войны Юзефово большое было. А уже как после экспедиции вернулись, то одна баба да двое ребят, а так все не вернулись, все погибли они…»
Галина Ивановна Черевака, 49 лет. Ясковичи Солигоского района Минской области.
«…Приехал карательный отряд и начали жечь. Как стали жечь, дак мы повыходили во двор. Зажгли вперед свекрову хату. Мы повыходили во двор, а они давай загонять в хату. Эти дети взялись за юбку да так кричат, — так кричат, а они:
— Швек, швек! — в хату, и все. — Вы все партизаны, мы вас всех унистожим!..
На хуторе у нас было три хатки. Со мной было трое детей и мое на руках.
— О, когда, говорю, детки, нам смерть!
Дети кричат, что не дай бог. Потом гнали этот скот весь. Кабан утек. Они давай кабана стрелять. А я ничего не помню, так растерялась. Одна и четверо детей. Ну, давай они кабана стрелять. А свекор, как стали кабана стрелять, дак он упал за забором. А пока они кабана стреляли, мы давай отходить, и в лес вошли.
Детки голые были. Стреляют. Я говорю:
— Детки, падайте.
Они падали.
А на хуторе никого не осталось. Одну мать забрали корову гнать, а ребеночек ее остался. Дак мой старший говорит:
— Мама, давай заберем и его.
Я говорю:
— Бери, если будешь носить.
У меня уже свой был, полтора года, ребенок, на руках. Одному было три года, а хлопчику четыре. Еще одному шесть лет.
А в лесу двух хлопцев увидела. Когда вошла в лес, так рада: где бы какой свежий след увидеть. Я кричу:
— Коля, Адам, вы где больше людей не видели? Под елкой я детей положила, и двое суток мы сидели.
Целые сутки они ничего не просили. А уже на другие сутки стали просить:
— Мама, тетя, мы хочем есть!.. Потом говорят:
— Наша бабушка столько хлеба партизанам пекла, в сенцах лежал. Неужели там нема?..»
Александра Григорьевна Глушанина, 45 лет. Иканы Борисовского района Минской области.
«…А около нее осталась девочка, семь лет. И вот, известно, дитя… Как вскочили, она как стала кричать, дак и девочку добили…
А у нее ноги были больные, она не могла идти, дак они пришли, по ногам постукали и стали накрывать соломою. Натаскали соломы, сами отошли, разожгли на дворе костер, взяли гармошку и стали играть. Стало вечереть.
„Ну, будут жечь…“
Стало вечереть, она тогда подползла к забору, и раздвинула этот забор, и утекла в картошку.
Тут пустили они сыщика, это собаку, овчарку. А она уткнула в кожух лицо, чтоб не дышать…
Прошло несколько минут, и эту овчарку они позвали к себе. Свистнули.
„Ну, я тогда, — говорит она, — поползла в кусты. Темно стало, боюсь лежать в кустах — прямо на обмежке легла и лежу“.
Утром опять стали стрелять. Они стали уже гореловцев бить.
„Зря я отползла от своих людей — тут погибну…“
Но все же это обошло ее, она осталась жива, это — мама моя, Алена Глушанина…»