Рязань: писатель в подполье

Рязань: писатель в подполье

Летом 1957 года Рязань пополнилась новым гражданином. Он был тихий, незаметный. Старался ничем не привлекать к себе внимания. Ходил быстро, тяжело ступая. Вы могли бы проверять по нему часы. Минута в минуту он приходил ежедневно во 2?ю среднюю школу.

Человек, о котором идет речь, преподавал здесь астрономию в 10—11?х классах и физику — в 8?х. По специальности он математик, но отказался вести свой предмет: проверка контрольных и домашних работ обычно отнимает слишком много времени. По той же причине от отказался и от предложения быть завучем в школе. Он сам выбрал для себя низкую учительскую норму — в среднем 12 часов работы в неделю. Поэтому и оклад у него был не слишком большой — 60 рублей (в новых деньгах). Бывало, едва прозвенит звонок, он спешит покинуть школу. Он обратил на себя внимание своей поразительной пунктуальностью: он являлся на работу точно, минута в минуту. Никаких дружеских или иных разговоров в учительской он не вел. Был на редкость замкнут и насторожен. Ни разу не позволил себе посидеть и побеседовать за столом кого-либо из коллег. Он всегда спешил в квартиру номер 3 деревянного, затененного листвой дома в Касимовском переулке. Несмотря на свое необычное треугольное лицо, он в общей массе был незаметен. Но стоило окинуть его внимательным взором, и в глазах этого спешащего учителя астрономии и физики можно было прочесть страх, беспокойство, раздражение.

Этого человека звали Александр Исаевич Солженицын. Бывший капитан Советской Армии. Бывший заключенный. Человек, которого спасли советские медики от смертельно опасной болезни — рака.

В канун Нового, 1957 года он впервые приехал в Рязань, где началось его, как он сам назвал, тихое житье.

Устроился он со всеми удобствами на квартире женщины, которая развелась с ним и снова сошлась, — Наталии Алексеевны Решетовской. Да, едва только он появился на горизонте, Наталия Алексеевна покинула своего коллегу — милого друга, который доставил ей немало счастливых минут, и вернулась к человеку, в незаурядность которого верила. Наталия Алексеевна — истинная Джульетта. Лишь случай помешал ей в жизни последовать примеру шекспировской героини в драматическом действии пьесы — в гробнице. Разница лишь в том, что эта Джульетта встретилась в жизни не с Ромео, а с Шейлоком…

«Тихое житье!..» Кто бы не пожелал такого житья человеку, который, по его собственным словам, прошел сквозь огонь, воду, медные трубы и чертовы зубы! Вначале супруги занимали небольшую, девятиметровую комнату, а когда уехали соседи, расположились и в их комнате, которая была вдвое больше. Таким образом, они стали владельцами отдельной квартиры. «В саду было тихо… — описывает этот уголок жена. — В дальнем уголке у глухого забора, где развесистая яблоня образовывала как бы естественную беседку, муж соорудил скамейку и столик. Кроме них, там еще помещались раскладные кровати и кресло. Целая зеленая комната!»[74]

«Тихое житье!..» Это вечерняя лампа, которая освещает корешки книг и два рабочих стола, приставленных вплотную друг к другу: старинный, на резных ножках, изящный столик Наталии Алексеевны и массивный рабочий стол со многими ящиками, за которым пишет Александр Исаевич. Это комната с кроватями и самыми любимыми книжками на ночном столике, рояль, швейная машинка, пишущая машинка. Будничные радости и будничные горести. Будничные ли? Не совсем так.

Гостей не принимали. Или почти не принимали. Лишь иногда приезжали друзья по заключению: Дмитрий Панин, Лев Копелев — в основном они. Однажды появился бедняга Власов — тот самый Власов, который чуть не попал в заключение только из-за того, что встретил Солженицына в поезде.

Посещения театров и кино строго ограничили. Покупку книг — тоже. Это никого не удивляло: ведь учитель астрономии получал только 60 рублей в месяц. Поэтому он предпочел записаться сразу во все три рязанские библиотеки.

Появилась на свет новая часть модели «борца за правду», которую в нужный момент он сможет пустить в ход: «нищета», «жизнь впроголодь»… Однако вопреки всему на первом плане у него литературная работа.

Вот как понимал эту новую солженицынскую политику Л. К.: «О какой же нищете советских писателей может идти речь у нас? В стране безвозвратных авансов, пособий Литфонда, домов творчества!.. Солженицын просто хочет показать, как он скорее уморит себя за 60 рублей, нежели отойдет от своих намеченных целей».

Доходы Решетовской и Солженицына в общей сложности составляли 420 рублей, а на такие деньги человек в Советском Союзе может жить отлично. «Наталия Алексеевна получала свой доцентский оклад — 360 рублей и содержала Солженицына, хорошо его кормила»[75]. Разумеется, не стоит вторгаться в личные дела людей и рыться у них в кошельке. Этого мы не делаем. Но сам Солженицын по приезде за границу вытащил из своего кармана полупустой кошелек, чтобы пожаловаться, каким бедняком он был в Советском Союзе. В данном случае не мешает и посчитать. Как говорят у нас в Чехословакии, «счет делает друзей», и врагов — тоже.

Первая часть выдуманной им модели — «борец за правду живет впроголодь и в нищете» — с успехом была использована: с ее помощью Солженицын сколотил себе на Западе такой политический капитал, какой только было возможно.

Следующая часть модели — ее всегда можно хорошо использовать — называется «Писатель в подполье».

Солженицын работает. Он систематически изучает русскую, советскую и мировую литературу. Накапливает подшивки, делает выписки; Наталия Алексеевна в то время все меньше и меньше внимания стала уделять своей доцентской, научной работе в Рязанском сельскохозяйственном институте, постепенно превращаясь в нечто вроде «личной секретарши». Эту роль она выполняла великолепно. И охотно. Она верила в гений Солженицына. Какая же атмосфера царила тогда в рязанской квартире, где он неплохо устроился? Солженицын собирал материал. Фактический и прежде всего словарный. Он хотел, как сам заявлял, проникнуть в душу русского языка. И в этом нет ничего плохого. Такое стремление даже заслуживает похвалы. Он работал над рассказами, пьесами и в первую очередь над романом «В круге первом», черновой вариант которого назывался «Шарашка». Вскоре они приобрели пишущую машинку. Наталия Алексеевна научилась печатать. По вечерам она перепечатывала написанное мужем за день. Затем рукописный текст сжигали. Оставался только машинописный.

Если приходил кто-либо из их немногочисленных друзей, двери тотчас запирались, плотные шторы опускались и все усаживались в самом дальнем углу девятиметровой комнаты. И самое главное — следили за тем, чтобы ни одна страница, написанная рукой Солженицына, не оставалась на столе хотя бы на одну ночь.

Это, бесспорно, скорее напоминало рабочее помещение секретной службы, чем жилую комнату писателя.

— Наталия Алексеевна, почему вы сжигали написанное от руки Солженицыным?

— Нам было ясно, что это не произведения, написанные в духе социалистического реализма.

— Но, Наталия Алексеевна…

— Ну, говоря попросту, Солженицын полагал, что его литературная работа является запрещенной деятельностью[76].

Какое вопиющее противоречие! Что это может означать? Почти все, что Солженицын тогда написал, было опубликовано. Рукопись «Шарашка» («В круге первом») читал главный редактор журнала «Новый мир» Александр Трифонович Твардовский, один из ведущих представителей советской литературы. Твардовский нашел даже несколько дней и приехал в Рязань, чтобы в рабочем кабинете автора ознакомиться с рукописью романа «В круге первом» и дать свою оценку, а если это понадобится, непосредственно проконсультироваться с Солженицыным. Это подтверждает и Н. Решетовская в своей книге.

Если бы рукопись романа содержала какие-либо ошибки или промахи, разве Твардовский не обратил бы на это внимание Солженицына? И разве это не стало бы гласным (ведь «шила в мешке не утаишь»)? Разве могли бы не знать о подобном факте в первую очередь жена Солженицына или дочь А. Твардовского, письмо Солженицыну которой, кстати, было опубликовано итальянской газетой «Унита»?

Солженицынская версия о мотивах его подпольной литературной деятельности просто непонятна.

«Но прав он был или не прав, — продолжает Н. Решетовская, — эта работа представлялась ему опасным, запрещенным, наказуемым занятием. По всем правилам конспирации он таился от людей и в ссылке, и в Торфопродукте, и в Рязани. Все его творчество в годы «тихого житья» тоже проходило в условиях строжайшей конспирации, как бы в добровольном подполье… На печатных экземплярах Александр Исаевич не ставил фамилии, а написанное от руки после перепечатки немедленно сжигал. То, что наша печь затапливалась из кухни, заставляло делать это поздно вечером, когда соседи спали»[77].

Но это еще не все. Можно подумать, что Солженицын и Решетовская не ведали того, что известно каждому мальчишке, прочитавшему несколько детективных книжек: шрифт любой пишущей машинки можно опознать так же просто, как почерк, отпечатки пальцев или огнестрельное оружие; уничтожение рукописей — совсем неэффективный метод конспирации, если рукопись и пишущая машинка находятся в одной квартире.

Маловероятно, чтобы они этого не ведали.

Так в чем же здесь дело?

Зачем разыгрываются художественные представления: запираются двери, занавешиваются окна, сжигаются рукописи, переговариваются между собой в доме шепотом?

Все меры конспирации предпринимались с одной только целью — создать впечатление, что Александр Солженицын — «преследуемый борец за правду».

«Солженицын только делал вид, что его преследуют правительственные органы, но в интересах справедливости следует подчеркнуть, что вплоть до того злополучного февральского дня (1974. — Т. Р.), когда он был выдворен из страны, ни одно официальное лицо не переступило порога его квартиры, кроме дворника», — заметил Л. К.

Но почему так ограничен был круг друзей, знакомых — гостей, которые могли бы приходить к ним запросто?

В числе друзей, которые приходили к Наталии Алексеевне и Александру Исаевичу, мы не найдем Кирилла Семеновича Симоняна. Это и понятно. Солженицын его просто боялся. Ему было стыдно за доносы, которые он на него написал. Он испытывал непреодолимый страх перед силой иронии и ума этого известного хирурга и высокоинтеллигентного человека. И тем не менее в период своего «тихого житья» он, представьте, затеял с ним переписку. Солженицын посылал ему письма из разных мест (но только не из Рязани) и всегда без обратного адреса. Симонян отвечал Солженицыну по указанному им адресу, неизменно проставляя на конверте свой обратный адрес. Наталия Алексеевна объяснила как-то Симоняну, что Солженицын просто не хотел компрометировать своих друзей.

Компрометировать? А разве 52?страничный солженицынский донос на своего друга не компрометирующий акт?

И Кирилл Симонян с присущей ему логикой спросил: «Если допустить, что вся корреспонденция Солженицына перлюстрировалась, то разве трудно было бы выявить, когда и кому он писал? К чему такая игра?»[78].

Солженицын опять окружает свою жизнь атмосферой таинственности: все от всех скрывает, сам скрывается от людей. В период, когда закончилась его ссылка, Александр Исаевич поселился не в крупном городе, а в захудалом уголке Владимирской области. Наталии Алексеевне он написал, что уже не хочет жить в крупном городе и отдает предпочтение спокойствию тихих и скучных городков.

Как? И он согласен жить вдали от издательств и редакций литературных журналов?

На первый взгляд в этом стремлении есть своя логика. Писатель, который стремится наверстать то, что потерял за многие годы, нуждается в покое, возможности сосредоточиться.

Но так ли это было в действительности?

Нет, Александр Исаевич и в данном случае кривил душой. Экибастуз, где он находился, хотя и не являлся «лагерем смерти» (как он его называет), но в то же время не являлся и увеселительным местом для развлечения «зэков».

Неужели, задаются вопросом его знакомые, человек, который в течение нескольких лет находился в изоляции, не хочет видеть огни больших городов, людей, улицы, магазины, трамваи?

Трудно себе это представить. Но… подумал ли он о самой Наталии Алексеевне, которая пожертвовала всем ради мужа? Есть ли у Солженицына хоть сколько-нибудь чувства долга перед этой женщиной?..

Н. А. Решетовская отмечает, что Солженицын вырвал ее из круга друзей по институту и практически привязал ее к дому. Кино, театр, концерты посещали все реже, ибо вся жизнь Наталии Алексеевны «была полностью или почти полностью подчинена его интересам, его работе».

Постепенно, еще не отдавая себе отчета, она помогала мужу возвести ту высокую стену, которая изолировала бы их от окружающего мира и скрыла бы от людских взоров. Бегство от людей, от мира Солженицын объяснял нехваткой времени. Наталия Алексеевна со смехом и досадой рассказала о таком случае. Однажды к Солженицыну приехали два московских скульптора, работавшие над его портретом. Им нужно было хотя бы взглянуть на него. Вначале они обратились к его супруге. Та попыталась отговорить их. Художники оказались упорными и к Солженицыным все-таки пришли. Но едва только Наталия Алексеевна открыла им дверь, прибежал Солженицын и яростно захлопнул ее перед самым носом скульпторов. Решетовской тогда трудно было объяснить такой его грубый поступок, и со свойственным ей тонким юмором она сказала, что «так теперь и изобразят его, захлопывающего дверь перед посетителями…». Но дело не в грубости, а в страхе. Ныне же все становится на свои места. Единственное объяснение — это страх. Страх перед местью. Жене это было невдомек.

Будучи по натуре очень энергичной, общительной и веселой, чуткой и тонкой, она тяжело переживала подобный стиль жизни: женское чутье подсказывало, что Александр что-то недоговаривает, что-то скрывает. А что?.. Ей и во сне не могло присниться, что ее Саня боится преследования и расправы бандеровцев, которых он так ловко предал накануне лагерного бунта. Ведь стукачи — люди преследуемые. Тем хуже, если их преследуют бандеровцы: они не знают сострадания к своей жертве. Солженицын отлично это понимал и вот уже 22 долгих года томился, волновался и дрожал, сознавая это. «Не проникла ли через крупноячеистые сети реабилитаций какая-нибудь «большая рыба» из ОУН?» — вот что его мучило.

И вот появляется связь между пребыванием Александра Исаевича Солженицына в Швейцарии и давними годами «тихого житья» в тихом городе Рязани, обретая свою закономерную форму.

В Цюрихе Солженицын разъезжает в автомобиле со спущенными занавесками.

Александр Исаевич опасается похищения. Его всюду сопровождают чемпионы по каратэ. Но стоило ли его выдворять за пределы Советского Союза, чтобы потом похищать? Для чего он прибегает к такому дешевому психологическому трюку?

Очевидно, для того чтобы привлечь к своей собственной персоне повышенный интерес. И в тихой рязанской обители, и в кипящем страстями Цюрихе он в оправдание своим странным выходкам приводит один довод, произносимый шепотом и с хрипотцой: «КГБ!»

Но все-таки зачем ему чемпионы по каратэ и что такое пара чемпионов по каратэ против специалистов из КГБ, если КГБ задумал похитить Солженицына? Наверно, там всегда найдутся люди, которые превзойдут любых чемпионов. И будь обоснованным подозрение, что Солженицыну грозит опасность со стороны советских властей, разве не поставила бы швейцарская служба безопасности вокруг «эмигранта №1» своих барьеров?

Однако Солженицын и в Швейцарии ведет поистине таинственный образ жизни. Выделяет капитал на строительство секретной дачи. Заводит целую систему конспирации.

Рязанские, как и швейцарские, меры конспирации являются не фальшивыми, а настоящими. Они бесполезны против профессиональной государственной организации, но могут принести плоды там, где предполагаемый противник имеет ограниченные средства и вынужден скрываться.

И опять обретает новый смысл все, что делал в Советском Союзе Солженицын в конце 50?х, 60?х и начале 70?х годов, вплоть до его выдворения из пределов СССР. Его заявления для западной печати, открытые письма Союзу советских писателей, лидерам ЦК партии получают новое значение. Помните, что Кирилл Семенович Симонян никак не мог понять, почему Солженицын, зная о существовании цензуры, писал с фронта письма крайне антисоветского характера? Как показал тщательный анализ, проведенный Кириллом Семеновичем, и как это подтвердил сам Солженицын в своей книге «Архипелаг ГУЛаг», он косвенно просил органы контрразведки «СМЕРШ»: «Арестуйте меня, увезите от мин и гранат в безопасное место, в тишину тыловой тюрьмы».

На сей раз при плотно зашторенных окнах и замкнутых дверях он строчил пасквили на тех, чей хлеб он ел, на тех, кто отстоял русскую землю в первую империалистическую войну и кто защитил великую Советскую Родину во второй мировой войне: так готовил он себе «мировую славу». Кроме того, с его стороны это был вызов — он хотел таким образом привлечь внимание сотрудников КГБ: «Вот он я, опасный антисоветчик. Стерегите меня!» Но КГБ не реагировал. Надзор, о котором так мечтал Солженицын, был равен нулю. КГБ вмешался только тогда, когда Советский Союз был уже сыт по горло солженицынской истерией, и после Указа Верховного Совета СССР попросту выдворил его из страны. Солженицын оказался в сложном положении: на Западе его, правда, прославляли и приветствовали как «борца против варварского коммунизма». «Рыцари» девиза «Lieber tot als rot» («Лучше мертвый, чем красный») устраивали вокруг него поистине пропагандистские оргии. Тем не менее Александр Исаевич Солженицын чувствовал себя как голый в крапиве — ведь он оказался в опасной близости от «парней» из ОУН. Страх возрастал, Солженицын даже стал заикаться.

Вот и выяснился смысл появления на горизонте чемпионов по каратэ. Солженицыну лучше, чем кому-либо, известно, что ОУН — мстительная и жестокая организация.

— Я так боюсь мучений! Боюсь!.. — до сих пор мне слышится истеричный вопль Солженицына.

А дело было так.

Кончилось лето 1974 года. Пришла осень. Мой перевод солженицынской поэмы «Прусские ночи» подходил к концу. Мы сидели на квартире доктора Голуба. Одни. За окнами шел дождь. Обсуждая перевод, некоторые аспекты его мастерства, умение передать суть мысли, мы перешли к вопросу раскрытия характера, говорили о человеческой силе и слабости. О смерти и испытаниях. Александр Исаевич сказал задумчиво: «Вы должны понять, я, как христианин, смерти не боюсь. Она не конец, а начало новой жизни. Высшей жизни. Но я так боюсь мучений. Боюсь!..»

Слова эти он произнес не своим голосом. Лицо его покраснело. Он весь дрожал. Его вид меня растревожил. Я подошел к нему, испытывая чисто человеческое сочувствие. Он жестом указал мне на стул и очень тихо сказал: «Знаете, у нас мучали не только чекисты. Но и бандиты из террористических организаций. Например, украинские националисты…»

И замолчал.

Затем, посмотрев поверх моей головы куда-то вдаль, он неожиданно сказал: «Прощайте!.. Мне пора…»

Я ничего не мог понять тогда. Мне было жаль его. Я думал, уж не болен ли этот (как мне его представили) гениальный писатель, и совершенно не мог даже предположить, что передо мной был стукач Ветров, боящийся возмездия со стороны боевиков ОУН.