Глава 13. Путь к самоубийству

Четырехчасовая встреча с адвокатом очень меня огорчила. Чем больше мы говорили, тем сильнее было видно, насколько этот «идеальный» ребенок не был идеален. К тому времени, когда мы закончили, мы чувствовали, что наши жизни были не только бесполезными, но даже принесли зло… Мы хотели верить, что Дилан идеален. Мы позволили себе эту мысль и на самом деле не видели признаков его гнева и бессилия. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь жить в мире с самой собой. Мне о столь многом приходится жалеть.

Запись в дневнике, май 1999 года

В одиннадцатом классе у Дилана были проблемы. Не один раз и даже не два. Это был целый ряд происшествий, каждое последующее из которых было хуже предыдущего.

Поэтому эта глава для меня самая сложная во всей книге. Я знаю, что большинство людей, прочитав предыдущий абзац, скажут: «Эй, Сью, этот ребенок разваливался на куски, а ты просто стояла рядом и ничего не делала. Черт, о чем же ты думала?» Признаки того, что Дилан с чем-то борется, не были очень явными, но мы их видели — и понимали неправильно.

Да, подавляющее большинство подростков, даже если и сталкивается с заболеваниями мозга, то все равно не собирается идти в школу и убивать людей направо и налево. Тем не менее, если у вас есть ребенок подросткового возраста, то есть достаточно большой шанс на то, что он борется с психическим расстройством. Примерно один из пяти детей и подростков имеет психические отклонения, которые можно диагностировать. Но выявить удается только двадцать процентов этих детей. Именно поэтому родители слишком часто узнают или начинают волноваться о болезнях разума у подростков только после того, как случилось что-то плохое: проявление агрессии к другим людям или к самому себе или какое-то еще преступление. Несмотря на их распространенность и опасность, психические заболевания подростков слишком часто не замечают даже внимательные учителя, квалифицированные психологи, педиатры и самые внимательные родители.

Без лечения даже самое небольшое психическое нездоровье может разрушить жизнь молодого человека, не позволить ребенку полностью использовать свой потенциал, что само по себе является трагедией. Такие заболевания, как депрессия, могут иметь и более серьезные последствия, поскольку из-за них дети налетают на все подводные камни подросткового возраста, среди которых употребление алкоголя и наркотиков, вождение в нетрезвом состоянии, мелкое хулиганство, расстройства пищевого поведения, нанесение себе ран, насильственные отношения, опасное сексуальное поведение.

В 1999 году я не понимала разницы между грустью и безразличным состоянием, которые я всегда называла депрессией, и клинической депрессией, которую многие, страдающие этим заболеванием, описывают как ощущение небытия. Я и понятия не имела, что примерно у двадцати процентов подростков бывают приступы депрессии и что один такой приступ в анамнезе ребенка повышает риск следующего. (Последние доклады центра по контролю заболеваемости повысили эту цифру до тридцати процентов.)

Я не знала о том, что депрессия у подростков проявляется не так, как у взрослых. В то время, как взрослые могут выглядеть вялыми и грустными, подростки (особенно мальчики) начинают срываться, становятся раздражительными, самокритичными, выглядят то подавленными, то агрессивными. Необъяснимые боли, жалобы, расстройства сна и навязчивость — это обычные симптомы депрессии в детском возрасте.

Не знала я и о том, что симптомы депрессии у подростков часто маскируются под возрастные изменения поведения — возможно, именно это является одной из причин, по которой диагноз часто ставят слишком поздно. Родители, вероятно, не будут волноваться, если их ребенок по выходным спит допоздна или имеет хороший аппетит — раз, и проглотил все, что было на тарелке, пробормотав: «УУУ, круто!» Тем не менее, изменения в режиме сна и аппетите могут быть симптомами депрессии. Диагностирование осложняется еще и тем, что многие дети, страдающие от депрессии, не проявляют ни одного из описанных симптомов.

Депрессия у Дилана так и не была выявлена и осталась без лечения. В этом он не одинок. Подавляющее большинство подростков, страдающих от депрессии, так и не получают помощи, в которой нуждаются, даже когда их состояние начинает мешать отношениям с друзьями и родными, учебе, и резко повышается риск появления проблем с законом или самоубийства. С Диланом случилось и то, и другое.

Мы с Томом знали, что у Дилана сложный период. В тот год нашу семью одолевали проблемы со здоровьем и финансовые неудачи. Мы с Томом много времени тратили на Байрона, который переехал в отдельную квартиру. Все трудности этого года наложились на наше неумение увидеть то, что происходило у нас перед глазами.

Есть еще одна причина, по которой мы с Томом более активно не реагировали на перелом в жизни Дилана в одиннадцатом классе. Это происходило потому, что, казалось, он сам сумел вернуться в нормальное состояние. Уже к концу года и в выпускном классе после всех проблем и разочарований предыдущих месяцев мы полагали, что Дилан сумел снова организовать свою жизнь.

Я упомянула об этом не в качестве оправдания, а потому, что эти слова очень часто повторяют родители, дети которых покончили с собой. «Ему же было гораздо лучше!» — говорят эти потрясенные родители, и Дилан выглядел как раз именно так.

Как раз по этому трафарету мы решили, что сын до смерти перепугался, когда попал в беду в прошлом году, и поэтому полностью изменился. К сожалению, финишной чертой, к которой он двигался, была вовсе не воображаемая нами самостоятельная жизнь в университете Аризоны и получение диплома по его любимым компьютерам. Вместо этого у Дилана был план, который привел к его собственной смерти и смерти многих других.

Этим летом все шло хорошо… Дилан много дурачился и хорошо проводил время с друзьями.

Запись в дневнике, июль 1997 года

То лето между десятым и одиннадцатым классом было совершенно обыкновенным. Тем не менее, один неприятный случай произошел, и он был связан с Эриком Харрисом.

Дилан не играл в футбол с детского сада, но тем летом решил вступить в команду, где играл Эрик, и ему дали шанс, несмотря на отсутствие опыта и недостаток умения. Мы были рады, узнав, что сын вступил в команду, потому что футбол никак не мог повредить руке, травмированной, когда он был бейсбольным подающим. К тому же мы были восхищены его желанием попробовать себя в спорте, которым он не занимался много лет.

Дилан не был выдающимся спортсменом. Он был силен, но ему не хватало подвижности и координации движений, чтобы управляться со своими длинными тощими ногами и руками. Сын играл в футбол не слишком хорошо, но исправно посещал все тренировки. Когда начались матчи плей-офф, мы с Томом пришли посмотреть. Дилан играл плохо, и его команда проиграла.

Все еще потные Эрик и Дилан подошли к тому месту, где мы стояли вместе с Харрисами. Мы не успели сказать ничего ободряющего, как Эрик начал вопить. Слюни летели у него изо рта, он набросился на Дилана, яростно бранясь по поводу плохой игры. Разговаривающие вокруг родители и мальчики из обеих команд замолкли и уставились на нас.

Родители Эрика подхватили его с двух сторон и увели с поля, а мы с Томом и Диланом, потрясенные такими оскорблениями, медленно поплелись к своей машине. Я не слышала, что Харрисы говорили Эрику, но, кажется, они пытались его успокоить. Дилан шел между мной и Томом, молчаливый и апатичный.

Я была потрясена этой неожиданной неуместной демонстрацией ярости Эрика, а также ее силой. Полное отсутствие эмоциональной реакции у Дилана тоже меня встревожило. Он должен был быть, по меньшей мере, сильно задет, но лицо его ничего не выражало. У меня из-за него сердце кровью обливалось. Мне хотелось обнять сына, но ему было пятнадцать и вокруг стояли ребята из его команды. Я не могла смущать его еще сильнее.

Тем не менее, когда мы сели в машину, я сказала:

— Боже! Какая же дрянь! Я не могу поверить, что это Эрик!

Пока Том заводил машину, Дилан смотрел в окно, и на его лице по-прежнему было это ни о чем не говорящее выражение. Его спокойствие на фоне безумия Эрика казалось неестественным, и я надеялась, что по пути домой он позволит выплеснуться своей злобе и отвращению, но этого не произошло.

Желая, чтобы он выпустил пар, я надавила на сына:

— Разве ты на него не обиделся, когда он так себя повел? Я бы была безумно огорчена, если бы друг так со мной обошелся.

Дилан по-прежнему смотрел в окно, и выражение его лица не изменилось, когда он мне ответил:

— Не-а, это же Эрик.

Могу точно сказать, что Том был просто разъярен. Дилан же выглядел совершенно отрешенным, как будто не обратил никакого внимания на вспышку друга. Каким же хрупким должно было быть «я» Эрика, чтобы выйти из душевного равновесия из-за какой-то дурацкой футбольной игры? Я была больше смущена его поведением, чем реакцией Дилана; истерика заставила Эрика выглядеть как куда более маленький ребенок.

По пути домой я переключилась в Аварийный режим матери. Я предлагала различные варианты, как Дилан мог бы улучшить качество своей игры в футбол так, как будто что-то в этом понимала. Я подумала, что, возможно, этим делаю ему только хуже, но никак не могла остановиться. Я сказала, что если что-то и узнала за те школьные годы, когда на физкультуре меня всегда выбирали в любую команду последней, так это то, что самые лучшие игроки всегда гонятся за мячом так, как будто от этого зависит их жизнь. Побеждают обычно те, кто этого очень хочет.

Дилан ничего не ответил, и я замолчала. На следующей игре, последней в сезоне, сын удивил нас тем, что играл лучше, чем когда-либо раньше, постоянно перехватывая мяч. Команда проиграла, но тренер отметил улучшения в игре Дилана, и мальчик выглядел куда более довольным собой. Глупо, но я подумала, что мой совет немного помог, и мы с Томом были рады, увидев, что Эрик больше не демонстрирует неспортивное поведение.

Том был в ярости из-за истерики Эрика. Он так до конца его и не простил, но не запрещал мальчикам общаться. Мы решили, что Дилан сможет разобраться во всем сам. Оглядываясь назад, я бы хотела, чтобы мы заняли более жесткую позицию по поводу разделения нашего сына и Эрика.

Потери и другие происшествия — только ожидаемые или реально случившиеся — могут привести к появлению чувств стыда, унижения или отчаяния и послужить спусковым крючком для суицидального поведения. Такими событиями могут быть потери, такие, как разрыв отношений или смерть, неудачи в учебе, проблемы с властями, например, временное отстранение от занятий в школе или трудности с законом. Это особенно верно для молодых людей, которые и без этого являются очень уязвимыми из-за низкой самооценки или психического расстройства, такого, как депрессия.

По материалам Американской ассоциации суицидологии

Как только Дилан начал учебу в одиннадцатом классе, на всю семью обрушился шквал проблем.

В первые месяцы на самостоятельную жизнь Байрона было тяжело смотреть. Я успокаивала себя словами, которыми Эрма Бомбек[14] характеризовала своих собственных сыновей: они жили как хомячки. Тем не менее, я беспокоилась. По крайней мере, я точно знала, что хотя бы два-три раза в неделю Байрон ест нормальную пищу. Почти каждое воскресенье он приходил на обед и оставлял сумку грязного белья.

Но питание Байрона и его способности заниматься домашним хозяйством были самым меньшим, о чем мы беспокоились. Той осенью он переживал один кризис за другим. Вначале в его машину, стоящую на перекрестке, врезалась другая. Байрон не получил серьезных травм, но это было очень страшно, и автомобиль был разбит вдребезги. Наш старший сын прошел через череду быстро меняющихся черных работ. Часто он увольнялся из-за какого-то пустякового повода, например, не хотел рано вставать или носить униформу. Когда у Байрона было достаточно денег, чтобы оплатить счета, он иногда забывал это делать.

У меня была непоколебимая вера в хорошие качества Байрона (как я верила и в Дилана). «Он выкарабкается», — часто уверяла я Тома. Но когда каждый телефонный звонок приносил вести о новой неудаче, даже я не могла не волноваться, войдет ли Байрон когда-нибудь в колею.

У меня на работе тоже происходили изменения. В сентябре после длительного периода сдвигов и изменений в колледже, где я работала, я нашла новую работу, став руководителем небольшой программы, которая должна была помочь людям с ограниченными возможностями, посещающим общественный колледж, освоить работу на компьютере. Я должна была приходить на работу только четыре дня в неделю, но это привело к значительному снижению заработной платы. Также программа была ограничена по времени, что добавляло мне неуверенности в завтрашнем дне. Добираться до работы тоже приходилось на час дольше, чем раньше, и мне было неуютно из-затого, что придется очень долго ехать, если что-то срочно понадобится моим детям.

Но самым большим стрессом в нашей жизни было быстрое и поэтому тревожное ухудшение состояния здоровья Тома. Муж давно жаловался на боль в суставах — колени не сгибались, шея не поворачивалась, а в кончиках пальцев он испытывал острую стреляющую боль, которую описывал как ледяное покалывание. Временами Том чувствовал необъяснимую слабость, его мучили приступы ужасной мигрени, напоминающей инсульт. После таких приступов он некоторое время не мог видеть или говорить. Диагноз «ревматоидный артрит», поставленный как раз тогда, когда Дилан перешел в старшую школу, объяснил хронические боли. Это дегенеративное заболевание, и Том боялся, что его состояние продолжит ухудшаться и сделает его инвалидом. Тогда он не сможет работать.

Однажды утром за завтраком, когда Том взял пакет с апельсиновым соком, у него в руке порвалось сухожилие. Мы оба молча уставились на палец, который ничего больше не удерживал, а бессильно болтался на кисти руки. Том был бизнесменом, для которого не существовало рискованных проектов, мужчиной, который не имел ничего против того, чтобы по восемнадцать часов в день махать отбойным молотком, пока руки не начинали кровоточить, а теперь он не мог удержать в руке пакет сока в полгаллона. Этим муж был полностью раздавлен.

Постоянные боли и неуверенность в будущем означали, что он не может работать подолгу, как это требовалось от инженера-геофизика. Это только усилило наши тревоги по поводу финансов, особенно актуальные сейчас, когда уже не за горами были выплаты за колледж Дилана. Том не мог заниматься работой по дому, хотя в нашей полуразрушенной недвижимости еще многое нужно было починить. И он не мог выходить на свои любимые вечерние пробежки, которые позволяли мужу и держать себя в форме, и снимать стресс.

Нам всем требовалось средство получше для снятия напряжения. Между финансовыми проблемами, ухудшающейся болезнью Тома, своей новой работой и нестабильностью в жизни Байрона я чувствовала себя как капитан, ведущий корабль через шторм и убеждающий свою паникующую команду, что все будет хорошо. Вечером я чаще всего падала в постель уставшая до такой степени, что не могла даже почистить зубы, а потом лежала без сна, думая о том, что в нашей семье уже никогда ничего не наладится.

Такие потрясения — особенно проблемы с деньгами и ухудшающееся здоровье одного из родителей — являются факторами риска для возникновения депрессии и суицидального поведения у подростков, а их сочетание в особенности повышает риск.

Мы заметили, что Дилан вел себя с нами грубее, чем обычно. У нас в доме было очень спокойно. Никто не хлопал дверями, не кричал. Нашим мальчикам было запрещено препираться или ругаться в нашем присутствии или в присутствии других взрослых. Даже во время самых ужасных ссор с Байроном я гордилась тем, что мы оба сохраняли способность общаться друг с другом как цивилизованные люди. Будучи подростком, Дилан, конечно, демонстрировал нам свое плохое настроение и раздражение. Если я просила его вести машину помедленнее, он награждал меня длинным медленным вздохом и несколько миль вел машину в стиле пожилой бабушки за рулем, чтобы удостовериться, что я вижу, что он делает. «Не мог бы ты поменять свои простыни до того, как уйдешь?» — спрашивала я, и он почти незаметно закатывал глаза, поворачиваясь обратно, чтобы выполнить просьбу.

Мне не нравилось такое поведение, но я принимала его спокойно. Многим другим матерям приходилось сталкиваться с куда более неуважительным отношением. У Дилана все еще случались моменты, когда он был мил и ласков, поэтому мы не очень сильно о нем беспокоились. Когда я начинала переживать по поводу его перепадов настроения или раздражительности, он вдруг с радостью ехал со мной в город по делам или обедал со мной и Томом и заставлял нас смеяться так, что мы забывали обо всех своих огорчениях. Он не был ребенком, который доставлял родителям много беспокойства.

Пока не стал таким. Потому что в том году, как будто бы было недостаточно проблем с Томом, Байроном и забот о деньгах, у единственного члена семьи, который, казалось, вполне благополучно шел по жизни, начались свои собственные беды.

В сентябре Дилану исполнилось шестнадцать. Когда мы с Томом предложили ему устроить вечеринку, он пробормотал: «Ребята, я не хочу делать из этого большое событие». Но шестнадцатый день рождения — это особая дата, и мы с Томом хотели сделать ее значительной для Дилана.

По нашей семейной традиции мы ходили в ресторан по выбору именинника. В том году Дилан выбрал ресторан барбекю, оформленный в стиле классических фильмов сороковых годов. Байрон не нашел никого, кто бы мог подменить его на работе. Хотя нам и не нравилось, что он пропустит празднование дня рождения своего брата, мы были рады, что он старается вести себя на работе правильно и поддержали его решение не приходить. Мы с Томом решили сделать Дилану сюрприз, пригласив его друзей Эрика и Ната к нам в ресторан (Зак тоже работал в тот вечер).

Увидев своих друзей, Дилан был искренне удивлен. Так удивлен, что ему потребовалась половина вечера, чтобы прийти в себя и начать получать от удовольствие от их компании. Я очень сочувствовала ему. Сын расстраивался из-за малейшего напряжения в общении, хотя для Ната и Эрика наше общество было куда менее стесняющим, чем для него. Дилан знал о нашей нетерпимости к грубости и неаккуратному поведению за столом и, возможно, волновался о том, как его друзья будут себя вести. Но постепенно он расслабился и с юмором поблагодарил нас за то, что мы не обратили внимания на его протесты и устроили ему сюрприз. Но резкие колебания то вверх, то вниз в нашей жизни только начинались.

Позже в том же месяце Дилан проснулся посреди ночи от ужасной боли в животе. Болело так сильно, что мы отвезли его в отделение скорой помощи, где исключили как аппендицит, так и любые другие заболевания. Озадаченные врачи выписали сына домой, так как казалось, что он полностью выздоровел. Уже потом я узнала, что необъяснимые соматические симптомы, в частности, боль в животе, могут быть признаками депрессии.

Затем, два дня спустя, в начале октября 1997 года Тому позвонили из школы. Дилана отстранили от занятий. Для нас эта новость стала настоящим шоком. Наши мальчики еще никогда не получали никаких дисциплинарных взысканий в школе.

Дилан интересовался работой серверов и администрированием сетей, и один из учителей попросил его и Зака помочь в поддержке компьютерной системы школы Колумбайн. Копаясь в ней, мальчики обнаружили список кодов от дверей шкафчиков. Дилан открыл и закрыл пару шкафчиков, просто чтобы убедиться, что коды действительно работают, затем скинул информацию на диск и дал его Эрику. Зак пошел дальше и оставил записку в шкафчике бывшего парня его девушки. Мальчиков поймали, и завуч школы сообщил нам, что Дилан отстранен от занятий на пять дней.

Мы с Томом посчитали это наказание чересчур суровым. Дилан заслужил дисциплинарное взыскание за то, что натворил, он не имел права копаться в школьных записях. Но он просто открыл дверцы шкафчиков, чтобы узнать, может ли он это сделать, и снова закрыл их, не тронув ничего внутри. Том особенно ощущал, что такое наказание не покажет мальчикам, почему их проступок был неверным, и вызовет отчуждение от школы, тогда как им было бы лучше чувствовать свою связь с ней. Мы оба надеялись, что школа ограничится предупреждением или испытательным сроком вместо отстранения, и договорились о встрече с директором.

Встреча прошла не слишком хорошо. В правилах школы не было ничего, что хотя бы напоминало запрет на то, что сделали мальчики. Не имея никаких служебных инструкций, администрация решила наказать мальчиков так, как положено в случае, если бы они принесли в школу оружие.

Я была в шоке. То, что они сделали, казалось более близким к подглядыванию за девочками в душевой или к проявлению нечестности в учебе, например, к плагиату или списыванию. Я не уменьшала их вину (и ни в коем случае не считала, что подглядывать за девочками в душевой — это хорошо). Но мальчики не приносили в школу оружия и не делали ничего вроде этого.

Мы спросили, не может ли администрация пересмотреть наказание. Мальчики могли бы провести в школе дополнительное время, налаживая оборудование, или вычистить кладовку. Директор сказала, что окружной инспектор очень озабочен этим инцидентом и хочет, чтобы с ним разобрались со всей строгостью. Мы можем поговорить с учителем компьютерных технологий, если у нас еще остались вопросы. Поскольку я сама была администратором, то поняла, что разговор окончен, когда директор при мне занялась подписанием бумаг.

Пока мы ждали учителя компьютерных технологий, я улучила момент, чтобы поговорить с Диланом наедине. Я хотела, чтобы он понимал, какие последствия мог иметь его поступок. Сыну очень нравился этот учитель, и я сказала Дилану, что из-за него человека могли уволить или вообще закрыть всю программу. На лице Дилана не отражалось ни тени неповиновения или цинизма, он был очень грустен. Я была рада видеть, что он все понял. Когда пришел учитель, он выглядел потрясенным, но вел себя доброжелательно; особенно он волновался из-за Дилана. Некоторое время со всех сторон слышались извинения. Тем не менее, то, что последовало дальше, для Дилана было больнее, чем отстранение от занятий: учитель сказал ему, что Дилан больше не может помогать в работе со школьными компьютерами.

Когда мы ехали домой из школы, Дилан выглядел оцепеневшим. Я спросила его, как он думает, сумеет ли справиться с занятиями, и он ответил, что все будет нормально. В списке его предметов были ускоренный курс химии, тригонометрия, мировая история, французский четвертого года обучения, компьютеры и литературное творчество — довольно солидный набор сложных предметов, и я спросила, как он собирается справляться с уроками во время отстранения. Он ответил, что может брать задания у друзей. Когда Дилан спросил, что я думаю по поводу наказания, я ответила честно: «Я не понимаю этого решения и не согласна с ним, но вынуждена его поддержать. Все разрешится быстро, если мы будем следовать правилам, и я не хочу ухудшать и без того сложную ситуацию, вбивая клин между тобой и теми, кто руководит школой». Он кивнул, показывая, что все понял.

Почти все время отстранения от занятий Том был дома вместе с Диланом. Во время одного разговора Дилан пожаловался, что школьная администрация благоволит спортсменам, прощая им многие проступки, которые ни за что бы не сошли с рук обычным ученикам. По мнению Дилана, в школе все было «несправедливо». Тем не менее, казалось, что он легко перенес отстранение от занятий, и через пять дней мы все пригладили свои потрепанные перышки и двинулись дальше.

В октябре Дилан получил права. Я нервничала из-за того, что теперь он может ездить сам, без взрослого в машине, но он вздохнул с облегчением, потому что отныне мог не зависеть от нас или от своих друзей. Том увлекался собиранием старых побитых машин по бросовым ценам. Как только отец понял, что Дилан способен нести ответственность за машину, он купил черный БМВ за четыреста долларов. В автомобиле было разбито окно, внутри он тоже был поврежден, не говоря уж о том, что он был просто в световых годах от того, чтобы пройти проверку на токсичность отработанных газов в Колорадо. Но отец и сын не унывали из-за работы, которую им предстояло сделать. Их обоих приводил в восхищение тот факт, что машине было шестнадцать лет — в точности как Дилану. Дилан согласился оплачивать страховку и бензин из своих заработанных денег.

Как я сказала моей сестре, после получения прав у Дилана словно отросли крылья. Большинство его друзей по-прежнему жили в пригороде, откуда мы уехали, переехав в предгорье. С точки зрения безопасности мы бы предпочли, чтобы он ночевал у них, а не ехал домой ночью по горной дороге, но мне не нравилось чувствовать нашу оторванность от него. Тем более, Том все время напоминал, чтобы я позволила сыну взрослеть.

Дилан с Натом, Эриком и Заком ходили в боулинг, бильярд или кино. Иногда случались и вечеринки под строгим надзором. Нам было не впервой растить подростка, и на Дилана, когда он уходил из дома, обрушивалась обычная лавина вопросов: «Куда ты собираешься? Кто там еще будет? Кто будет вести машину? Будет там выпивка? А родители будут дома? Оставь нам номер телефона». Мы часто звонили и проверяли сына, и Дилан всегда был там, где должен был быть. Единственный случай, когда он не пришел домой в назначенное время, произошел, когда он выручал своего друга, попавшего в небольшую аварию.

Мы с Томом чувствовали, что в этот год Дилан оторвался от нас. Он бросил работу в пиццерии, чтобы поискать какую-нибудь работу, связанную с компьютерами, но так ее и не нашел. Этой осенью он не занимался звукорежиссурой для школьных постановок. Было приятно, что по вечерам сын дома, хотя я и беспокоилась, что у него слишком много свободного времени, а значит — он сидит за компьютером. Самоустранение, конечно, может быть признаком депрессии и у взрослых, и у подростков, но мы с Томом не посчитали желание Дилана быть в одиночестве за тревожный признак. Когда он был в своей комнате, он либо разговаривал с друзьями по телефону, либо общался с ними с помощью компьютера. Он не отгораживался от других людей; если уж на то пошло, это общественная жизнь отстранялась от него.

Неуютное ощущение, с которого началась эта осень, усилилось, когда дни стали холоднее. Один из моих любимых преподавателей в художественной академии неожиданно умер от сердечного приступа. Жена моего брата попала в больницу, а моя сестра, у которой многие годы были проблемы со здоровьем, снова плохо себя чувствовала. Здоровье Тома продолжало ухудшаться. В ноябре у него была операция на порванном сухожилии в руке, а операция на плече была запланирована на январь. Он по-прежнему не мог много работать, и наше финансовое положение оставалось напряженным.

Одна моя подруга, чтобы подбодрить меня, поделилась со мной афоризмом Уинстона Черчилля: «Если вы идете сквозь ад — идите, не останавливайтесь!» Но плохих новостей становилось все больше. Байрон позвонил нам из отделения скорой помощи: ему надо было наложить швы в трех местах после драки с бывшим скинхедом-расистом. В тот вечер я впервые позволила себе признать, что в отчаянии по поводу Байрона. Конечно, я гордилась тем, что он отстаивает свои убеждения, но из-за своих решений он постоянно попадал в неприятные ситуации, и ничего из того, что мы делали — лечение, поддержка, любовь, — не помогало.

День благодарения был светлым пятном, таким редким в то темное время. Восемь моих родственников приехали к нам в гости — бурное изменение в тихой жизни, которую мы обычно вели. Мы с сестрой и братом всегда были очень близки. Теперь мы все говорили очень быстро и громко смеялись; вставить словечко в нашу беседу было так же трудно, как вклиниться в поток машин на автобане. Дилану хаос, наступивший в нашем доме, казался немного утомительным, но мне нравилось, что мои родные рядом.

Моему отцу принадлежало несколько кинотеатров по соседству — моей первой работой была продажа попкорна в буфете, — и мы все обожали старые фильмы. Мы любили книги и музыку. Ничего удивительного, что нам нравилось играть в шарады. Дилан обычно предпочитал играть со взрослыми в покер, но в тот год он пошел на жертвы и присоединился к нашей игре. Я так гордилась тем, какой он умный и какое у него чувство юмора, и радовалась, что несмотря на свою стеснительность он играл с нами.

Никто и не подозревал, что через каких-то несколько месяцев все рухнет, и Дилан снова даст всей семье повод для больших волнений.

В начале января 1998 года Дилан сказал Тому, что его беспокоят несколько ребят в школе, которые «по-настоящему до него докапываются». Это были девятиклассники, и Том едва подавил искушение расхохотаться: Дилан был шести футов и четырех дюймов ростом и учился в одиннадцатом классе. Сын сказал нам, что хочет собрать ребят, чтобы разобраться с этими мальчиками. Мы с Томом сказали ему, что они только и хотят, чтобы он повелся на их насмешки. Я беспокоилась, что кто-нибудь может пострадать, а Том — что Дилан подорвет свою репутацию, связавшись с девятиклассниками.

Дилан нас не послушал. Ничего нам не сказав, они с Эриком собрали еще нескольких друзей. Они нашли тех ребят и назначили им встречу вне школы, но младшие мальчики так и не пришли. Мы с Томом узнали о запланированной разборке уже постфактум. Дилан считал, что хорошо справился с ситуацией, но мы были огорчены и сказали ему об этом. «По крайней мере, — думала я, — никто не пострадал».

Позже в том же месяце мне позвонила Джуди Браун, мать друга Дилана Брукса. Брукс и Эрик подрались в школе, и Эрик бросил снежок в машину Брукса, повредив лобовое стекло. Джуди была в ярости и разразилась тирадой против Эрика, что привело меня в растерянность. Мне казалось, что оба мальчика виноваты в случившемся, и я не понимала ее желание вмешаться, когда они должны были решить все сами. Сила ее ненависти к Эрику показалась мне чрезмерной.

Вскоре после звонка Джуди Тому позвонили из школы. Через четыре месяца после отстранения от занятий за вскрытие чужих шкафчиков Дилан намерено поцарапал дверцу чьего-то шкафчика ключом. Его на день отстранили от занятий, и он был должен школе семьдесят долларов за новую дверцу. Том поехал в школу, чтобы выписать чек. Он спросил директора о девятиклассниках, так как был уверен, что Дилан ничего такого бы не сделал, если бы его не спровоцировали. Директор признала, что у них есть особенно «буйная» группа новичков, которые ведут себя так, как будто «им принадлежит это место», но заверила мужа, что администрация принимает меры.

Вечером мы поговорили с Диланом. Том злился на него за то, что сын испортил чужую собственность, и злился на школу за то, что они заломили такую цену, чтобы починить какую-то дверцу. Дилан отдал отцу всю свою наличность и пообещал отработать остальные деньги, выполняя дополнительную работу по дому. Я сказала Дилану, что он не может допускать, чтобы несносное поведение других влияло на него самого.

Я не знала, чей шкафчик поцарапал Дилан, выбирал ли он специально или это был первый попавшийся в тот момент, когда сына одолело желание разрушать. Через многие годы я прочитала, что он нацарапал слово «пидор» — ругательство, которым, по мнению многих источников, награждали Эрика и Дилана в коридорах Колумбайн, — но в школе нам об этом не говорили.

Конечно, нет ничего смешного в том, что младший мальчик может издеваться над старшим. Я просто не могла себе представить, что кто-то будет задирать Дилана. Мое представление о детях, которые становятся мишенью для насмешек, было таким же нереалистичным, как и представление о людях, которые кончают жизнь самоубийством. То, как сын одевался и какую прическу носил, выделяло его из большинства консервативно одетых зажиточных мальчиков из пригорода, но его вид не был эпатажным. Мы также считали, что рост Дилана испугает всех желающих посмеяться, потому что он сам нам так сказал. Однажды в десятом классе Дилан сказал Тому что-то насчет того, что он «ненавидит спортсменов». Том спросил, не пристают ли они к сыну, и Дилан уверенно ответил: «Они меня не трогают. У меня рост шесть футов четыре дюйма. Но вот Эрику, конечно, достается».

После трагедии было очень много написано о школьной субкультуре в Колумбайн Хай и месте Дилана в ней. Регина Уэрте, директор отделения реабилитации малолетних преступников в окружной прокуратуре Денвера, подготовила свой отчет в 2000 году. Ральф В. Ларкин независимо подтвердил многие ее данные в своей книге, ставшей результатом тщательного расследования и вышедшей в 2007 году под названием «Осмысляя Колумбайн». Оба автора считают, что школа Колумбайн Хай имела великолепные академические показатели и была очень консервативной. Это мы знали. Но они также описывают распространившиеся по всей школе издевательства — в частности, со стороны группы спортсменов, которые оскорбляли, унижали и нападали физически на стоявших ниже на социальной лестнице детей. Ларкин также указывает на попытки обратить в свою веру и запугивание со стороны учеников, которые были христианами-евангелистами, самопровозглашенной моральной элитой. Они издевались над детьми, которые одевались по-другому, и преследовали их.

Эти расследования согласуются со многими историями, которые мы слышали после трагедии от детей, которые страдали от психологического и физического насилия со стороны своих одноклассников. Один такой рассказ особенно выделялся. Осенью 1999 года Том поехал в управление шерифа, чтобы забрать машину Дилана со штрафной стоянки. Один сотрудник управления принес мужу свои соболезнования и рассказал, как одноклассники его собственного сына, который учился в школе Колумбайн Хай, подожгли мальчику волосы. Сын, получивший серьезные ожоги, не позволил отцу обратиться к администрации, потому что боялся, что от этого все станет еще хуже. Разъяренный отец просто трясся от гнева, когда рассказывал об этом происшествии, случившемся достаточно давно. Он сказал Тому, что тогда хотел, чтобы от школы «камня на камне не осталось».

Примерно через пять лет после бойни в Колумбайн я говорила со школьным психологом. Он сказал, что после получившего огласку случая издевательств, который произошел ранее, школа стала практиковать более серьезный контроль за учащимися, в том числе дежурство учителей в коридорах во время перемен и в столовой во время ланча. Но мы согласились, что невозможно постоянно следить за двумя тысячами студентов, находящимися в здании, или узнать, что они делают друг с другом на парковке. Несмотря на заявления администрации о том, что они предпринимают меры для разрешения конфликтов между учениками, их усилия пропадают зря. Для многих школа Колумбайн Хай была враждебным и страшным местом, даже если они были в группе самых популярных детей, а Дилан и его друзья к ней не принадлежали. Один из наших соседей сказал, что, когда его выросший сын узнал о трагедии, он повторил фразу, которую мы слышали сотню раз: «Я просто удивляюсь, что этого не случилось раньше».

И Уэрте, и Ларкин заявляют, что учителя закрывали глаза на жестокость и даже насилие в коридорах школы, то ли потому, что не принимали это всерьез — «дети есть дети», то ли потому, что были на стороне популярных спортсменов, издевавшихся над другими учениками. Авторы цитируют записи, в которых школьная администрация отказывалась принимать какие-либо меры, даже когда получала информацию о том или ином инциденте. Это не удивляет так, как удивило бы сегодня. В 1999 году издевательства в школах оставались незамеченными, не было федеральных законов, запрещающих их, не было приказных школьных инструкций и в список бестселлеров «Нью-Йорк Таймс» не входили книги о королевах пчел, палках и камнях[15]. Жестокость детей по отношению друг к другу не рассматривалась такой серьезной угрозой общественному здоровью, какой мы видим ее сейчас.

Том, как и Ларкин, считает, что школьная субкультура в Колумбайн была нездоровой, и желание мести привело мальчиков к атаке на школу. Многие эксперты с ними не согласны: несмотря на замечание Ларкина о том, что Дилан и Эрик подложили сделанные из баллонов пропана бомбы под столы, где обычно сидели спортсмены, во время бойни они целенаправленно не охотились на них или на других популярных ребят или вообще на кого-либо. (Из сорока шести стрелков, описанных доктором Лэнгманом в книге «Школьные стрелки: как понять подростков и взрослых преступников», только один в качестве своей мишени выбрал того, кто над ним издевался.) Более того, в дневнике Дилана издевательства практически не упоминаются. Скорее создается ощущение, что он завидовал спортсменам из-за их социального положения и легкости в отношениях с девочками.

Я сама нахожусь где-то посередине между этими двумя точками зрения. Какими бы ужасными ни были издевательства, это не может служить оправданием физической расправе и насилию, а тем более — массовому убийству. Но я верю, что над Диланом издевались, и это, наряду со многими другими причинами или в сочетании с ними, сыграло определенную роль в том, что он сделал. Если принять во внимание темперамент сына и основные черты его характера, легко понять, что издевательства были для него особенно болезненными. Он ненавидел, когда был не прав, и не любил проигрывать. Он был очень застенчивым и относился к себе критически. (Безжалостная самокритика, кстати, является одним из признаков депрессии.) Дилан любил чувствовать себя независимым и хотел, чтобы его считали человеком, который контролирует ситуацию. Это самоощущение жестоко разрушалось после каждого инцидента. По всей видимости, случались они постоянно.

Однажды Дилан пришел домой в рубашке, заляпанной кетчупом. Он отказался рассказать, что произошло, сказав, что это был «худший день в его жизни». Я пыталась надавить на него, но Дилан спустил дело на тормозах, и я решила не обращать внимания. «У детей случаются разногласия, — подумала я. — Что бы ни произошло, все пройдет, а если нет, то я об этом узнаю». Позже выяснилось, что происшествие было куда серьезнее, чем я могла себе представить: группа ребят окружила Дилана и Эрика, их толкали, обливали кетчупом из бутылок и обзывали геями. Сам по себе этот случай, возможно, и не объясняет смертельную связь, возникшую между двумя мальчиками, но это было что-то вроде совместного унижения, в котором зародилась основа этой связи.

Мы с Томом знали и о другом случае. В одиннадцатом классе у Дилана было отдаленное парковочное место неподалеку от территории школы. Через несколько недель после конфликта с девятиклассниками он сказал отцу, что его машина плохо заводится. Том обнаружил, что капот помят, как будто кто-то стоял на нем. Металл прогнулся так глубоко, что повредил коробку предохранителей. Дилан сказал, что не заметил вмятину. Том прямо спросил, не могли ли девятиклассники намеренно повредить его машину. Дилан сказал, что не знает, как и когда это произошло, но уверен, что дело было на школьной парковке. Машина была старой, мы и не ждали, что она переживет годы старшей школы без единой царапины. Но о том, что я не попыталась выяснить, что же все-таки случилось, я жалею.

Мы с Томом не воспринимали Дилана как непопулярного ученика. У него было слишком много друзей, чтобы мы могли так думать. К сожалению, мы и понятия не имели, как на самом деле выглядела его повседневная жизнь в школе. Ларкин ссылается на видеозапись, которую сделал Дилан. Сын и еще несколько мальчиков прогуливались по коридору, просто что-то снимая. К ним подошли четверо ребят. Один из них, одетый в свитер футбольной команды Колумбайн, выставил локоть со стороны Дилана, когда сын проходил мимо, заставив его вскрикнуть от боли и чуть не выронить камеру. Спортсмены засмеялись, а друзья Дилана пробормотали что-то неразборчивое. Ларкин совершенно верно указывает на то, что было самым страшным в этом эпизоде: Дилан и его друзья продолжили идти по коридору так, как будто ничего особенного не случилось. «По всей видимости, такое поведение было настолько распространено, что считалось нормой», — пишет Ларкин. Это наблюдение подтверждает целый ряд бесед, которые он провел с учащимися.

Мне тоже рассказывали о подобных случаях. Один из друзей Дилана сказал мне, что никогда не видел, как ученики плохо относятся к другим ребятам, и тут же, на одном дыхании, рассказал мне о ребятах, кинувших в него жестянку из-под газировки, набитую табаком, во время школьных спортивных соревнований. Другой друг Дилана рассказывал мне о том, как парни из проезжающей мимо машины бросали в них стеклянные бутылки и другой мусор. (Ларкин сообщает, что бросание мусора из проезжающих машин в занимающих более низкое положение на социальной лестнице учеников было вполне заурядным явлением.) Смирившийся со всем Дилан даже пытался успокоить пришедшего в ужас новичка: «Ты привыкнешь. Так бывает постоянно».

Особенно больно было от того, что Дилану оказалось так легко скрывать, как же в действительности выглядит его жизнь в школе. Я все еще вижу сны о том, как раскрываю его тайную боль. В одном из них я раздеваю его, еще совсем маленького, чтобы искупать. Я стягиваю с него рубашку и вижу кровоточащие глубокие порезы по всему телу. Даже сейчас, когда я пишу об этом, я плачу.

Возможно, нам было неизвестно о проблемах Дилана, но нельзя сказать, что такие вещи встречаются редко. Исследование Центра по контролю заболеваемости в 2011 году показало, что двадцать процентов учащихся старших школ по всей стране подвергались издевательствам в школе в последние тридцать дней перед проведением опроса. В социальных сетях процент детей, рассказывающих об издевательствах, даже выше. Адвокаты, занимающиеся такими делами, предполагают, что эта цифра должна быть ближе к тридцати процентам.

Было проведено огромное количество исследований, изучающих последствия травли ровесниками. Бесспорно, существует корреляция между издевательствами в школе и расстройствами психики, которые часто встречаются у взрослых. Исследование, проведенное в университете Дьюка, показывает, что по сравнению с детьми, над которыми не издевались, те, кто пережил подобный опыт, в четыре раза чаще страдают агорафобией, синдромом общей тревожности и паническим расстройством. Те ребята, которые издеваются над другими, имеют вчетверо больше шансов на развитие диссоциального расстройства личности.

Также существует сильная связь между издевательствами в школе, депрессией и самоубийством. И те, кто издевается, и их жертвы имеют высокий риск развития депрессии, мыслей о самоубийстве и попыток совершить его. Ученые из Йельского университета обнаружили, что жертвы издевательств от двух до девяти раз чаще говорят о суицидальных мыслях по сравнению с обычными детьми.

Связь между издевательствами и жестокостью, направленной на других людей, более сложна, но соотношение, опять же, существует. Дети, над которыми издеваются, часто начинают сами травить других детей. Кажется, именно это случилось с Эриком и Диланом. Ларкин ссылается на ученицу, которая заявляет, что они терроризировали ее брата, мальчика с особыми потребностями. Его запугали так, что он боялся ходить в школу. Исследователи называют учеников, которые одновременно издеваются над другими и сами являются объектом травли, «агрессорами-жертвами» и считают, что они имеют самые серьезные психологические риски. «Цифры по сравнению с детьми, над которыми никогда не издевались, говорят сами за себя: в 14 раз возрастает риск панического расстройства, в 5 — риск депрессивных расстройств и в 10 — риск мыслей о самоубийстве и суицидального поведения».

Унижения и позор, которые Дилан терпел в школе, по всей видимости, повлияли на его психологическое состояние. В какой-то момент его гнев, который многие годы был направлен на него самого, переместился вовне, а к идее об уничтожении себя, в которой он находил успокоение, присоединилась мысль о том, чтобы прихватить с собой и других людей. Постоянное неуважение в школе, в месте, которое должно быть безопасным, могло с большой вероятностью стать отправной точкой для таких размышлений.

Конечно, даже то, что Дилан сносил оскорбления своих одноклассников, ни в коей мере не снимает с него вину за то, что он сделал. В то же время я глубоко сожалею, что не ощущала чувства Дилана по отношению к тому месту, где он проводит свои дни. Жаль, что я не потратила больше времени и сил, чтобы узнать о психологическом климате и культуре в школе (и о том, подходит ли она Дилану), а не только о ее академических показателях.

Иногда я позволяю себе придумывать тысячи возможностей того, как эта история могла закончиться по-другому, и все эти фантазии начинаются с того, что я выбираю другую школу. Но все-таки больше всего я жалею о том, что не сделала ничего для того, чтобы узнать, что же происходило в душе у Дилана.

На конференции по предотвращению самоубийств, где мне довелось побывать, один отец рассказал о том, как не смог распознать признаки депрессии у своей двенадцатилетней дочери. Он, конечно, заметил, что она стала более плаксивой и навязчивой, чем обычно, и жаловалась на какие-то непонятные недомогания даже после того, как врач сказал, что она здорова: «У меня живот болит. Голова просто раскалывается». Также она более неохотно, чем обычно, отправлялась в постель: «Ну только до конца главы дочитаю. Еще пять минуточек, обещаю». Но он и предположить не мог, что это все возможные признаки депрессии для ребенка такого возраста.

Я тоже не знала. Годы спустя я упомянула об этом в разговоре с подругой, у которой была одиннадцатилетняя дочь. Она была так взволнована поведением девочки, что провела небольшой вопрос знакомых опытных родителей. Приняли бы вы привязчивость, ипохондрию и расстройство сна у своего ребенка за симптомы депрессии? Все сказали, что так не подумали бы. А вы бы подумали?

Что еще более настораживает, так это то, что тот отец, с которым я познакомилась на конференции, сказал, что врач его дочери также не распознал эти симптомы — даром, что у девочки был повышенный риск покончить с собой. Примерно восемьдесят процентов самоубийц были у врача в последний год своей жизни, а почти половина посещала доктора в последний месяц. Дилан был у нашего семейного врача с больным горлом всего за несколько недель до смерти.

Врачам просто необходимо при рутинных осмотрах искать симптомы депрессии и суицидальных наклонностей у своих пациентов. Учителя, школьные психологи, тренеры — все эти люди могут стать мощной группой поддержки. Программы по подготовке специалистов (такие как ASIST — тренинг по приобретению прикладных навыков вмешательства при угрозе суицида корпорации Living Works) помогают участникам распознать людей, страдающих от постоянных мыслей о самоубийстве. Вмешательство в этот процесс может спасти много жизней.

Оценки Дилана в старшей школе никогда не были особенно выдающимися, несмотря на его ум, но в последние две недели в выпускном классе они снизились до того уровня, что два учителя выразили свое недоумение. Волосы сына были чистыми, но длинными и неухоженными, они выбивались из-под бейсболки, которую он всегда носил, лицо у него было плохо выбрито. Все, кто окружал Дилана, в том числе мы с Томом, определенным образом оценивали то, что мы видим, вместо того, чтобы просто спросить, не происходит ли что-нибудь плохое.

Это один из парадоксов, с которыми мы должны бороться. Конечно, было бы куда легче помочь подросткам с депрессией, если бы они были милы со всеми окружающими или больше рассказывали о своих мыслях. Если бы они только выглядели, как дети с плакатов: аккуратно подстриженные, привлекательные, смотрящие невидящим взглядом в окно, за которым льет дождь, подперев щеку кулаком! Гораздо чаще неустойчивый подросток выглядит куда более неприятно: агрессивный, враждебный, вредный, раздраженный, неприязненный, ленивый, плаксивый, не заслуживающий доверия, иногда не соблюдающий правила личной гигиены. Но тот факт, что с такими детьми трудно, что они так зациклены на том, чтобы оттолкнуть нас от себя, не означает, что им не нужна помощь. На самом деле все эти признаки могут быть сигналами того, что они просят о ней.

Следующее происшествие в одиннадцатом классе было самой большой катастрофой.

Тридцатого января, через несколько дней после того, как Дилан исцарапал дверцу шкафчика, они с Эриком были арестованы за взлом припаркованного грузовичка и кражу электронного оборудования.

Тем вечером Дилан согласился пойти с Заком на какое-то мероприятие в церковь, и после него они планировали вдвоем приехать к нам и остаться ночевать. Мы с Томом вместе слушали музыку в гостиной, когда примерно в половине девятого зазвонил телефон. Это был отец Зака, в голосе которого явно слышалось огорчение. Зак поссорился со своей девушкой и ушел с собрания вместе с ней. Он был ранен, возможно, пострадал, выскакивая из движущейся машины, и не мог говорить связно. Все было очень запутано, но родители Зака хотели, чтобы мы знали об изменении планов. Дилан не был с Заком, он ушел из церкви вместе с Эриком.

Я поблагодарила отца Зака за информацию и тут же позвонила Харрисам, которые были взволнованы так же, как и мы, потому что понятия не имели, куда подевались мальчики. Мы пообещали друг другу немедленно позвонить, если что-нибудь узнаем о детях. Через несколько минут телефон снова зазвонил. Это был шериф округа. Дилан и Эрик были арестованы за правонарушение.

Мы с Томом поехали в местную контору помощника шерифа, Харрисы уже были там. Выдвинутые обвинения включали преступное посягательство первой степени и кражу, которые считались тяжкими преступлениями, а также преступное причинение ущерба — мелкое правонарушение.

У меня просто челюсть отвисла, когда я услышала такие серьезные обвинения. Я не могла поверить, что наш Дилан, который в жизни не сделал ничего по-настоящему плохого, мог сделать что-то настолько ужасное. Это была такая беда, которая могла стать серьезным ударом по его будущему. Никого из нас никогда не арестовывали, поэтому мы позвонили одному из наших соседей, адвокату, чтобы спросить у него совета. Он сказал, что Дилан должен «выкладывать все», говорить только правду. Прежде чем повесить трубку, он заверил нас:

— Мальчишки часто делают глупости. Дилан — хороший парень. Все будет хорошо.

Мы прождали, кажется, целую вечность. Миссис Харрис всхлипывала. Затем помощник шерифа вывел мальчиков из боковой двери. Меня чуть не вырвало, когда я увидела Дилана, стоящего передо мной в наручниках.

Мы несколько часов ждали решения, будут ли наши дети отправлены в тюрьму или смогут вернуться домой. Наконец, офицер, который их арестовал, порекомендовал направить их в программу реабилитации, которая была альтернативой тюремному наказанию для малолетних преступников, совершивших незначительное нарушение в первый раз. Программа включала в себя надзор, психологическое консультирование и общественно-полезные работы и позволяла мальчикам избежать уголовных обвинений и исправительного учреждения. Мальчики были освобождены под нашу ответственность.

Домой мы ехали в молчании, всех троих одолевали самые разные чувства: злость, отвращение, страх и замешательство. Мы добрались до дома, эмоционально и физически истощенные, около четырех утра. Нам с Томом нужно было обсудить, как мы будем реагировать. Мы сказали Дилану, что последствия будут, но мы поговорим о них после того, как отдохнем. Солнце встало еще до того, как я, утомленная, смогла закрыть глаза и заснуть.

Том проснулся раньше меня. Когда Дилан встал, они долго разговаривали. Позже Том сказал мне, что Дилан очень, очень злился — на всю ситуацию, полицейских, школу, несправедливость жизни. Он был так зол, что, кажется, не мог понять неправильность того, что сделал.

Я и сама злилась и не хотела говорить с Диланом, пока не успокоюсь. Позже мы сели вдвоем на ступенях лестницы. Наша спальня была на первом этаже, а комната Дилана — наверху, поэтому мы часто садились на лестнице, чтобы поговорить. Тем же вечером я дословно записала этот разговор в дневнике, и после смерти Дилана он бессчетное количество раз всплывал у меня в памяти.

Я начала:

— Дилан. Помоги мне понять одну вещь. Как ты мог сделать что-то настолько неправильное с точки зрения морали?

Он открыл рот, чтобы ответить, но я прервала его:

— Стой, подожди минутку. Вначале расскажи мне, что случилось. Все, с самого начала.

Он рассказал мне об этом ужасном вечере. После того, как Зак ушел из церкви, они с Эриком решили попускать фейерверки, поэтому поехали на парковку неподалеку от нашего дома, где приезжие любители активного отдыха оставляли свои машины, чтобы прокатиться на велосипедах по живописным горным дорогам. Там они увидели пустой автофургон, припаркованный в темноте. Внутри заметили электронное оборудование. Фургон был заперт. Они попробовали открыть окно. Дилан попытался объяснить свои действия тем, что в фургоне никого не было. Когда окно не открылось, они разбили его камнем.

Я спросила Дилана, не Эрик ли придумал разбить окно. Он ответил:

— Нет. Это мы оба. Мы подумали об этом вместе.

Они забрали электронику и поехали в укромное место неподалеку. Несколько минут спустя мимо проезжал помощник шерифа, который увидел разбитое окно фургона. Он обнаружил двух мальчиков, сидящих в машине Эрика с крадеными вещами, немного дальше по дороге. Как только офицер подошел к машине, Дилан во всем признался.

Услышав всю историю, я снова задала свой вопрос:

— Ты совершил преступление против личности. Как ты мог сделать что-то, настолько морально неправильное?

Его ответ меня шокировал. Он сказал:

— Это было не преступление против личности, а против компании. На такие случаи у людей есть страховка.

У меня просто челюсть отвисла. Я закричала:

— Дил! Воровство — это преступление против личности! Компании состоят из людей!

Я пыталась воззвать к его разуму:

— Если кто-нибудь из наших арендаторов попытается украсть светильник в одной из наших квартир, это будет преступление против компании, сдающей жилье, или против нас?

Дилан пошел на попятный:

— Хорошо, хорошо, я понял.

Но я не остановилась на этом. Я объяснила, что владелец фургона должен будет заплатить франшизу[16] страховой компании.

— Не бывает преступлений без жертв, Дилан.

Я слышала историю о программисте, который нашел способ переводить себе крошечные, практически незаметные суммы денег со счетов, где оставались не принятые в расчет несколько центов.

— Вскоре ты узнаешь достаточно, чтобы сделать нечто похожее, — сказала я сыну. — Ты думаешь, что это этично?

Он сказал, что знает, что неэтично, и заверил, что никогда не сделает ничего подобного.

То, что он сделал, было неправильно, и я хотела, чтобы он это понял. Пытаясь разбудить сочувствие, я спросила, как бы он чувствовал себя, если бы что-нибудь украли у него?

— Дилан, если ты не хочешь следовать никаким правилам в своей жизни, помни хотя бы о Десяти заповедях: не убий, не укради…

Я остановилась, чтобы подумать, какие еще из заповедей могут иметь отношение к делу, и решила перестать поучать сына.

— Это правила жизни.

— Я это знаю, — сказал он.

Некоторое время мы молчали. Потом я сказала:

— Дил, ты меня пугаешь. Как я могу быть уверена, что ты никогда не сделаешь ничего подобного снова?

Он сказал, что не знает. Казалось, понимание того, что он может сделать что-то плохое под влиянием порыва, напугало его. Он явно чувствовал себя плохим. В этот момент я не ощущала никакой злости, только сострадание.

Перед тем, как мы поднялись со ступенек, я сказала, что он подорвал наше доверие. Мы будем более тщательно следить за ним, и его занятия будут ограничиваться. Он пожаловался, что несправедливо наказывать его, когда он и так будет проходить программу реабилитации. Неужели официальных последствий будет недостаточно? Но его действия не оставили нам другого выбора. Также я добавила, что, по моему мнению, ему неплохо бы встретиться с профессиональным психологом. Сын сказал, что абсолютно не хочет этого делать. Когда я упомянула, что мы могли бы попросить о помощи, если это будет в его интересах, он ответил совершенно однозначно:

— Мне не нужны психологи. Я тебе докажу, что не нужны.

Я была рада, что Дилан сумел вернуться к нормальной жизни и не попал в тюрьму. Тем не менее, через годы после его смерти я побывала в закрытом учреждении для малолетних правонарушителей, в какое, по всей вероятности, мог попасть Дилан, и узнала, что то, чего я так боялась, скорее всего было бы лучше для сына, чем возвращение в школу, особенно, если субкультура Колумбайн действительно была так вредоносна для него, как мы думаем.

Администратор сказал мне:

— Мы здесь для того, чтобы лечить детей, а не наказывать их.

Он описал, какую поддержку могли бы здесь обеспечить Дилану: например, помощь профессионалов, специализирующихся на расстройствах личности и посттравматическом синдроме, который распространен у детей, подвергающихся издевательствам. Группа врачей разного профиля, конечно, диагностировала бы его депрессию и другие психические расстройства, которые могли у него быть. Персонал работал в тесном взаимодействии с родителями. Там даже был компьютерный класс.

Мы никогда не знаем, какие уроки приготовлены для нас, особенно когда думаем, что наши молитвы услышаны и события поворачиваются так, как нам хотелось бы. Тогда мы были рады, что Дилан попал в программу реабилитации. Но я не могу перестать думать, что если бы Дилана послали в исправительное заведение, это могло бы спасти его жизнь и жизни тех, кого он забрал с собой.

Программа реабилитации началась только через два месяца. В это время мы с Томом действовали вместе, закручивая гайки дома. Мы установили время возвращения домой, ограничивающее социальные активности Дилана, отобрали клавиатуру его компьютера и ограничили вождение машины. Мы регулярно обыскивали комнату сына и сказали ему, что он не может проводить свободное время с Эриком. От него ожидалось, что он будет с нами и будет сотрудничать во всем. Работа и участие в школьных постановках оказывали полезное влияние, и он мог продолжать ими заниматься.

Когда эти правила были ему озвучены, Дилан вздохнул с облегчением и согласился на все условия, но это все равно было трудное время. Сын казался отстраненным и сразу начинал злиться, как только мы что-нибудь от него требовали.

Его отношения с окружающим миром тоже, вероятно, не стали лучше. Примерно через неделю после кражи Дилан нашел работу в продуктовом магазине. Это место само по себе ему не нравилось, а еще больше ему не нравилось носить рубашку в цветочек, которая была частью униформы. Отношение сына к работе было ужасным, и он там долго не продержался. Потом он получил штраф за превышение скорости. Вскоре после этого Дилан по пути домой из видеопроката проехал на красный свет и получил еще один штраф, выписанный тем же полицейским, который допрашивал сына в ночь ареста.

После этого штрафа мы с Томом еще раз предупредили Дилана, что ему нужно взяться за ум. Еще ошибка, и последствия для его будущего могут быть катастрофическими. Уголовные преступники не могут голосовать или становиться присяжными, он будет лишен гражданских прав. И кто вообще захочет взять его на работу?

Примерно через месяц после ареста я позвонила Харрисам. Мы все хотели, чтобы у наших детей все было хорошо, и я думала, что обе семьи должны поддерживать контакты, чтобы согласовывать, какие ограничения мы применяем. Мы с миссис Харрис обсудили преимущества и недостатки того, что мы разделим мальчиков. Она рассказала мне о вспышках ярости у Эрика и сказала, что они собираются как можно быстрее обратиться к профессионалу. Я сказала, что мы пытаемся понять, нужно ли Дилану встретиться с психотерапевтом.

Я чувствовала, что мальчиков нужно разделить, но миссис Харрис не хотела, чтобы в трудное время из жизни ее сына исчез его самый большой друг. Я понимала ее, но чувствовала, что Дилану лучше держаться от Эрика на некотором расстоянии. По крайней мере, мы договорились некоторое время подержать их врозь.

Но среди тяжелых минут было и хорошее. Однажды вечером Байрон позвонил, чтобы сказать, что из-за своего очередного каприза он опять потерял работу. Я была так разочарована обоими моими сыновьями, что просто не знала, что делать. После того, как Том пошел спать, меня разыскал Дилан. Он тихо и внимательно выслушал все мои стенания по поводу Байрона и высказал несколько предложений, полностью поддержав то, как я поговорила с ним по телефону. Когда я немного расслабилась, сын сделал все, чтобы развеселить меня. Тем вечером я была очень рада, что его не отправили в тюрьму.

В этот промежуточный период Дилан с другом вступили в лигу воображаемого бейсбола. Это занятие казалось очень полезным, и мне нравился мальчик, с которым они вместе играли. Эрик никак не участвовал в этом начинании. Также Дилан был звукорежиссером постановки «Музыканта», на которой мы побывали в конце февраля. Нет ничего лучше школьного спектакля, чтобы родители начали гордиться своим чадом, а в тот вечер мы, конечно, гордились Диланом.

Но все-таки мы вздохнули с облегчением в марте, когда программа реабилитации, наконец, началась. В процессе приема в программу Дилану дали длинный список и попросили отметить в нем проблемы, которые его беспокоят. Эрик выбрал очень многое, в том числе злость, мысли о самоубийстве и мысли об убийствах, Дилан же пометил только два пункта: финансы и работа.

Процесс приема включал в себя тесное взаимодействие с нашей семьей. Я признала, что Дилан иногда казался «злым или угрюмым», а его поведение временами было «неуважительным и нетерпимым по отношению к другим». Так я ощущала его в тот год, особенно после ареста. Он никогда не повышал голос, не ругался в нашем присутствии, не препирался, но иногда, когда мы говорили о других людях, я слышала в его словах неуважение. На мой взгляд, это было самое худшее, что можно было сказать о Дилане.

Позже эти мои замечания стали рассматривать как неопровержимое доказательство того, что мы не обращали внимания на тревожные признаки и создали отличную почву для насилия своим попустительством агрессии. Но в то время я просто очень хотела, чтобы психологи узнали о сыне самое худшее, чтобы специалисты, ведущие его дело, могли оказать ему помощь, если она нужна.

Когда психологи опрашивали Дилана, он признался, что пару раз курил марихуану. Это нас так удивило, что Том продолжил спрашивать, когда мы вернулись домой. Дилан не хотел говорить, где он брал наркотики, но в конце концов признался, что травка принадлежала его брату. Том поругался с Байроном и предупредил его, что если он еще раз принесет запрещенные наркотики в наш дом, он сам отправит Байрона в полицейский участок.

Обычно записи о малолетних правонарушителях закрыты, но после трагедии доклады о Дилане, сделанные в рамках программы реабилитации, были опубликованы. Говорили, что мы с Томом «выпнули» нашего старшего сына из дома за употребление наркотиков. Это заявление застало меня врасплох. Ведь решение покинуть наш дом принял сам Байрон после консультации с семейным психологом, и переезд его состоялся по взаимному согласию. К тому же Байрон по-прежнему занимал большое место в нашей жизни, по крайней мере, пару раз в неделю он приходил обедать. В разговорах со специалистами программы по реабилитации Дилан сказал, что любит своего старшего брата, но эта марихуана была «просто тратой времени и денег».

Дилан заявил, что «пару раз» пробовал алкоголь, хотя его дневники свидетельствуют, что он сильно пил. После смерти сына я узнала, что его прозвище в Интернете и среди некоторой части друзей было VoDKa, где заглавные буквы D и К обозначали его инициалы.

Дилан был очень огорчен, узнав, что Том поссорился с Байроном из-за травки, и Том объяснил ему, что сделает все, чтобы с его мальчиками ничего не случилось. Тем не менее, после трагедии муж обвинял себя в том, что Дилану приходилось скрывать свою жизнь, и беспокоился, что невольно разрушил свои отношения с сыном, предав доверие Дилана. Может быть, Дилан держал в секрете, что боялся Эрика, потому что знал, что отец будет говорить с Харрисами? И, конечно, Том обязательно бы с ними поговорил, если бы имел хоть малейшее представление о смертельно опасных отношениях между двумя мальчиками.

Через годы после трагедии я, сидя в комнате ожидания, случайно открыла какой-то журнал для родителей и нашла тест, определяющий, являетесь ли вы «этичным родителем». Я ответила на все десять вопросов верно, за исключением вопроса «Стали бы вы читать личные дневники своих детей?» Согласно журналу для родителей правильный ответ был «нет». Я знаю, что и сама так бы ответила, когда Дилан был жив, но теперь уже так не скажу.

Когда мы обыскиваем комнаты наших детей или читаем их дневники, мы рискуем утратить их доверие. Тем не менее, у них могут быть проблемы, которые они скрывают и в то же время не способны решить сами.

Когда психолог попросил Дилана рассказать об отношениях в его семье, сын сказал, что «они лучше, чем у большинства ребят». Он сказал, что мы с Томом «всегда готовы прийти на помощь, любящие, надежные и заслуживающие доверия». На вопрос «Какие последствия это [арест] имело для твоей семьи?» Дилан ответил: «Очень плохие. Мои родители были раздавлены, как и я сам». А на вопрос «Каким был самый травматичный опыт в твоей жизни?» Дилан дал ответ: «Ночь, когда я совершил преступление».

После опроса Дилана и нашей семьи автор доклада о необходимости лечения пришел к заключению: «Основываясь на истории пациента, не кажется очевидным, что ему показано какое-либо лечение». Несмотря на это первым, о чем я спросила, когда мы наконец встретились с психологом Дилана в программе реабилитации в марте 1998 года, было: не нужно ли, по ее мнению, Дилану пройти какую-то психотерапию? Когда Дилан присоединился к нам, она спросила сына, как он думает, нужен ли ему психотерапевт, и он сказал, что нет. Я была немного разочарована тем, что психолог не дала нам других рекомендаций — ведь я уже и так знала, что Дилан думает по этому поводу. Но Дилан продолжал уверять нас, что он просто совершил глупую ошибку: «Я вам докажу, что мне не нужны никакие встречи». Мы договорились, что будем следить за ситуацией и что-то изменим, если возникнет необходимость.

Программа реабилитации отнимала много времени. У Дилана были встречи с психологом, тренинг по управлению агрессией и класс этики. Он должен был участвовать в общественных работах, а также выплатить возмещение убытков своей жертве. У него регулярно брали пробы на наркотики. Мы думали, что тяжесть наказания поможет Дилану понять серьезность своего проступка.

К сожалению, Дилан и Эрик часто оказывались вместе на многих занятиях на разных этапах программы, а также встречались в школе. Хотя мальчики никому не рассказывали об аресте, друзья знали, что они попали в серьезную беду, потому что их свободное время было так строго ограничено. Когда Джуди Браун услышала, что у Эрика и Дилана проблемы с законом, она решила, что это из-за того, что Эрик угрожал ее сыну Бруксу.

Эрик сделал веб-сайт, где были наполненные ненавистью высказывания и изображения сцен насилия. Он угрожал конкретно Бруксу, дойдя до того, что указал его номер телефона и домашний адрес. Я не знала о сайте Эрика до того дня, когда произошло нападение на школу Колумбайн Хай. Но Дилан о нем знал и за день до того, как они с Эриком отправились на первые интервью по программе реабилитации, сказал Бруксу. В школьном коридоре сын передал другу клочок бумаги с адресом сайта, попросив не говорить Эрику о том, откуда Брукс взял этот адрес.

Для меня это было ударом — еще одна попытка Дилана вырваться из отношений с Эриком или, по крайней мере, привлечь внимание к ненормальности Эрика. Все знали, что Брукс близок со своими родителями, особенно с матерью. Дилан должен был предположить, что Брукс немедленно расскажет Джуди про сайт. Именно так все и случилось, и Брауны позвонили в полицию. Чтобы провести обыск в доме Харрисов, следователь взял письменные показания под присягой, но судья их так никогда и не видел. После Колумбайн бумага бесследно исчезла.

Я очень жалею, что ничего не знала о сайте Эрика, и это подчеркивает, как важно для родителей делиться информацией друг с другом, хотя такие разговоры могут быть и не очень приятными. Можно понять, почему Джуди ничего мне не сказала: когда мальчиков арестовали, она считала, что полиция наконец приняла меры после ее заявления. Она и понятия не имела, что Эрик и Дилан были арестованы за кражу, и это не имело никакого отношения к угрозам в адрес Брукса. Точно так же и я не подозревала, что Эрик угрожал Бруксу или кому-либо еще до того дня, когда случилась трагедия, и Джуди стояла на моей подъездной аллее, а пятнадцать человек лежали мертвыми в школе, не говоря уже о тех, кто был ранен или получил травмы.

Те ограничения, которые мы наложили на Дилана после ареста, он ощущал как запреты и был с нами очень раздражительным. Поскольку обследование сына психологами программы реабилитации не показало никаких психологических проблем, мы терпели эту вспыльчивость и старались, как могли, привлекать его к разным семейным занятиям. Как и всегда с Диланом, мы проводили много приятных часов вместе, и это поддерживало мою надежду. Несмотря на все неприятности и разногласия в эти месяцы, мы много раз что-то делали вместе и наслаждались обществом друг друга.

Когда Дилан спросил меня, что бы я хотела получить на свой день рождения в конце марта, я сказала, что хочу провести время только с ним вдвоем. Тогда он пригласил меня на завтрак. Я пыталась заставить его говорить о себе, но Дилан отвечал на мои вопросы так коротко, как только мог, а потом расспрашивал о моей работе и жизни. Он так внимательно слушал, что я и не заметила, как умело он увел разговор от себя. Пока наши блинчики остывали, я болтала о моем рисовании, работе и мечтах о будущем, совершенно не понимая, как тщательно он закрывает свою внутреннюю жизнь.

К концу одиннадцатого класса казалось, что жизнь вернулась к своему нормальному течению. Дилан все дни проводил на репетициях школьной постановки пьесы Джозефа Кесселринга «Мышьяк и старые кружева». Мы начали разговаривать о его жизни после окончания школы. Сын чувствовал себя опустошенным и не хотел идти в колледж, но мы просили его подумать об этом, и через несколько дней он согласился пойти с нами в школу и посмотреть, что предлагают колледжи. Дилан был умным, но не имел особого стимула к учебе после того, как перестал заниматься по программам для одаренных детей. Я была уверена, что в колледже, получив больше свободы для открытий и возможность заниматься тем, что нравится, он расцветет.

Двадцатого апреля, ровно за год до его смерти, Дилан с Томом пошли на первый бейсбольный матч сезона. На следующей неделе мы с Томом смотрели «Мышьяк и старые кружева». Работа Дилана была безукоризненной. Хотя я не могу сказать, что он выглядел абсолютно счастливым, но он казался более уравновешенным, как будто пытался исправить ошибки, которые сделал.

Той весной случилась наша самая большая ссора в жизни. Это было на День матери, последний День матери, когда мы были вместе, и эти воспоминания все еще причиняют мне боль.

Я не могу вспомнить, что именно вывело меня из равновесия. Я переживала из-за этого ужасного года, когда приходилось волноваться за обоих моих сыновей, злилась на то, что Дилан продолжает все отрицать и плохо ко всем относится, и тихо обижалась, что он забыл о Дне матери. Когда я начала выговаривать ему за его отношение ко мне, у меня появилось ощущение, что он не отвечает мне, а словно смеется какой-то своей шутке. Это показалось мне неуважением.

Сытая этим по горло, я взорвалась. Я прижала его к холодильнику и, удерживая одной рукой и размахивая перед носом Дилана пальцем другой, устроила настоящую отповедь. Я не кричала, но в моем голосе была властность, когда я сказала ему, что пора прекратить быть таким вспыльчивым и эгоистичным: «Мир не крутится только вокруг тебя, Дилан. Пора бы подумать, что в этой семье есть и другие люди. Тебе нужно уже самому отвечать за себя». Потом я напомнила сыну, что он забыл про День матери.

Произнося все эти слова, я крепко держала его за плечо. До самой своей смерти я не перестану жалеть о том, что в тот день я не прижала своего мальчика покрепче к себе вместо того, чтобы отталкивать.

Наконец, тихим голосом, за которым скрывалась предупреждающая об опасности сила, он сказал:

— Прекрати меня толкать, мама. Я начинаю злиться и не знаю, как хорошо смогу это контролировать.

Это было все, что произошло тогда. Такое поведение никогда не входило в мою родительскую модель. Испугавшись, что наша ссора зашла так далеко, я отступила. Это был наш самый худший конфликт за все семнадцать лет.

Позже мы вместе сидели за кухонным столом. Мы оба чувствовали себя ужасно. Я извинилась за то, что потеряла самообладание, Дилан — за то, что забыл о Дне матери. Он вызвался помочь мне приготовить обед. Днем он поехал в город, чтобы купить мне открытку и африканскую фиалку, растущую в маленькой жестяной баночке. Это был великолепный подарок: я обожала миниатюрные растения, и мы даже вместе их коллекционировали, когда Дилан был маленьким. Мы обнялись. Я решила, что все в порядке, хотя и заметила, что на открытке сын просто написал свое имя вместо «С любовью, Дилан».

Конечно, я бы хотела, чтобы мы не ссорились, а особенно — в День матери, но я считала, что была вполне справедлива. Разве не нужно вразумлять своих детей, когда вы чувствуете, что они сбились с прямого пути? Теперь я отношусь к этой стычке по-другому. Я знаю, что, если бы я обняла Дилана и сказала, как я его люблю, это не остановило бы его от убийств и самоубийства. Тем не менее, я бы хотела протянуть ему свою руку: «Посиди со мной. Поговори со мной. Скажи мне, что происходит». Вместо того, чтобы говорить, что он делает не так или за что должен быть нам благодарен, я могла бы выслушать его и увидеть его боль. Если бы я могла сделать все по-другому, то сказала бы ему: «Ты изменился, и это меня пугает».

Но я не была испугана. Должна была испугаться, но не боялась.

Теперь я вижу, что мне о многом следовало бы беспокоиться в тот год, когда Дилан учился в одиннадцатом классе.

На заднем плане было беспокойство о болезни Тома, финансовая нестабильность и трения между мной, Томом и Байроном. Все эти факторы повышают риск развития депрессии у уязвимых подростков. Арест Дилана и издевательства, которые он переносил в школе, тоже являются социальными факторами, связанными с повышением риска развития депрессии и суицидального поведения. Повышенная раздражительность Дилана и нехарактерное для него отсутствие стимулов к деятельности были признаками депрессии, хотя и сочетались с тем, что родители обычно ожидают от мальчиков подросткового возраста. Он тщательно скрывал от нас свое пристрастие к алкоголю — еще один фактор риска. Каждый раз, когда мы начинали по-настоящему за него волноваться, Дилан находил способ заверить нас, что все в порядке.

Итак, каким образом озабоченный родитель может отличить заурядное подростковое поведение («он такой ленивый, он так ужасно ко всем относится, она такая истеричная») от настоящих признаков депрессии или других заболеваний мозга? Самый важный вопрос, которы ставят такие истории, как моя, — это как себя вести, когда действия и слова ребенка показывают, что что-то идет не так?

Однозначного ответа здесь быть не может, это самые сложные из нерешенных проблем в области поведенческой медицины. Но доктор Кристин Мутье из Американского фонда по предотвращению самоубийств учит студентов-медиков и врачей прежде всего обращать внимание на изменения: в режиме сна, в степени тревожности, в настроении, поведении или личности подростка. Взятые по отдельности, такие изменения могут указывать всего лишь на трудную неделю, но их сочетание может сигнализировать о куда более серьезной проблеме. В одиннадцатом классе Дилан превратился из ребенка, за которого мне никогда не приходилось беспокоиться, в подростка, о котором я волновалась все время. После шестнадцати лет, когда не было никаких проблем, у него вдруг появились конфликты с администрацией школы, с другими ребятами и, в конечном счете, с законом.

Доктор Мэри Эллен О’Тул, бывший специалист-криминалист, занимавшаяся составлением портретов преступников в ФБР, и судебный психиатрический консультант сразу после трагедии в Колумбайн выпустила отчет для ФБР «Школьный стрелок: перспектива оценки угрозы». Она предупреждает, что не стоит полагаться на то, что ребенок говорит о себе, и советует родителям смотреть на его поведение. Если что-то кажется противоречивым или необъяснимым, дайте взглянуть на проблему постороннему и не позволяйте себя успокаивать.

То, что мы любим своих детей, заставляет нас не обращать внимания на нарушения в их поведении или оправдывать их. Это особенно актуально, когда ребенок в принципе всегда воспринимался как «хороший» и когда у него ровные отношения с родителями. Трудно увидеть нарушения поведения, а еще труднее — начать действовать, когда мы что-нибудь замечаем. Но вы никогда себе не простите, если ничего не сделаете.

Доктор Мутье советует в случаях, когда вы обеспокоены, обращаться за помощью к профессионалам. Если с ребенком все в порядке, то вы почувствуете себя лучше, услышав об этом от психотерапевта; если есть более серьезные проблемы, специалист легче сможет их распознать и окажет помощь.

Дилан не хотел обращаться за помощью. По его дневникам видно, что он сам пытался справиться со своими проблемами. Принимая во внимание эту черту его характера (и его внутреннее упрямство), я не уверена, что могла бы заставить его пойти к психотерапевту. Даже если бы я притащила его в кабинет, он был вполне способен целый час сидеть там и угрюмо молчать. Я спросила доктора Лэнгмана, который специализируется на работе с подростками, что он может посоветовать родителям, если ребенок не хочет сотрудничать. Он сказал, что тогда просит прийти самих родителей. Часто разговора с ними достаточно, чтобы определить, требуется ли дальнейшее вмешательство, например, не надо ли связаться со школьным психологом ребенка или даже правоохранительными органами.

Дилан пообещал, что изменит свою жизнь, и сделал это. По словам доктора О’Тул, такое выздоровление само по себе может быть симптомом, который особенно часто встречается у молодых женщин, имеющих отношения с мужчинами, которые их мучают. Как только родители собираются вмешаться — «Я не хочу, чтобы ты дальше встречалась с Джонни» — девушка начинает активно изменять их впечатления о ней.

Конечно, нет никаких гарантий, что даже с профессиональной помощью у ребенка все будет хорошо. Родители Эрика после ареста отправили его к психиатру, и он начал принимать лекарства, но ничего не остановило его от того, чтобы 20 апреля 1999 года привести свой план в действие.

Сегодня, когда я пролистываю свои старые дневники и натыкаюсь на запись вроде «Дилан вспылил, когда я напомнила ему покормить кошек», какая-то часть моего мозга вопит: «Как ты могла это пропустить?! Разве ты не знала, что в подростковом возрасте депрессия часто выглядит как раздражительность?» Я не знала, и в этом я не одинока. Сейчас где-то в Америке какая-нибудь мама из пригорода с раздражением показывает на двух голодных котов, с надеждой трущихся о ноги подростка, который забыл их покормить. Есть очень много шансов, что этот мальчик вырастет без всяких происшествий и сам будет указывать своему сыну-подростку на пару пустых кошачьих мисок.

Но для некоторого количества семей счастливого конца не будет. Какое-нибудь несчастливое сочетание детской ранимости и обстоятельств, которые ее запустили, приведет к куда более мрачной истории.