Глава 11. Глубина его отчаяния

Сегодня, когда мне приходится представляться на какой-либо конференции, я говорю: «Мой сын покончил с собой». Потом я добавляю: «Он был одним из стрелков в школе Колумбайн».

Сейчас я уже привыкла к тому, что у окружающих при этих словах буквально отвисает челюсть. Почти без вариантов в ответ люди говорят: «Я никогда не думал об этом в таком плане, но я полагаю, это было самоубийство, не так ли?»

Меня никогда не удивляет такая реакция. Конечно, люди так думают; я была матерью Дилана, и сама так же реагировала. Понимание того, что Дилан покончил с собой, и смысл этого поступка приходили постепенно, но значение этого понимания все еще ощущается.

Как вы уже, наверное, догадались, я давно отказалась от надежды найти единственный кусочек головоломки, который мог бы встать на место и, наконец, объяснить, почему же Эрик и Дилан сделали то, что они сделали. Я очень бы хотела, чтобы можно было однозначно определить, какие пути привели мальчиков к катастрофе. В то же время я с большой осторожностью отношусь к множеству как будто бы подходящих объяснений, которые появились после трагедии. Были ли события в Колумбайн вызваны школьной культурой и издевательствами? Жестокими видеоиграми? Пренебрежением родительскими обязанностями? Чрезмерной милитаризацией американской молодежной культуры? Нет сомнений, что все это части одной головоломки. Но ни одной из этих причин, даже в комбинации с особенностями характера мальчиков, для меня не достаточно, чтобы объяснить ту ненависть и жестокость, которую они продемонстрировали.

Я даже не уверена, что здесь стоит говорить о мальчиках так, как будто у них были одинаковые мотивы. Дилан и Эрик планировали бойню вместе и действовали они вместе, но я думаю — как и большинство следователей, изучивших улики по этому делу, — что они были двумя совершенно разными людьми, которые принимали участие в событиях по совершенно разным причинам.

Поэтому, хотя однозначного ответа нет, по моему мнению, существует один кусочек головоломки, который лучше других вписывается в общую картину, чем какой-либо другой, — Дилан страдал от депрессии или какого-либо другого заболевания мозга, что и вызвало у него желание покончить с собой. А это желание умереть и было главным в его участии в бойне.

Я понимаю, что это противоречивое заявление. Я, конечно, не хочу сказать, что расстройство психического здоровья Дилана сделало его способным на те зверства, которые он, в конце концов, совершил. Это было бы оскорблением для сотен миллионов людей во всем мире, которые живут с депрессией и другими аффективными расстройствами. Клеймо позора и невежество могут привести к тому, что многие из тех, кто борется со своей болезнью, так и не получат помощи, в которой нуждаются. Стыд, который испытывают те, кто обращается за помощью, страдая от психического заболевания, может не только привести к трагедии, но и стать смертельно опасным, и я нисколько не хочу делать его сильнее.

Также я не хочу утверждать, что заболевание мозга должно оправдывать то, что сделал Дилан. Автоматическое объединение жестокости и «сумасшествия» не только травмирует людей, которые страдают от таких болезней, но и является в корне неверным. Доктор Джеффри Свенсон, который посвятил всю свою деятельность изучению соединения психических заболеваний и жестокости, считает, что серьезное заболевание психики само по себе ведет к проявлению жестокости всего в четырех процентах случаев. Только тогда, когда психическое заболевание сочетается с другими факторами риска, — чаще всего с наркотиками и алкоголем, — это количество возрастает. (В конце своей жизни Дилан пил, о чем мы с Томом не знали.)

Большинство людей, имеющих аффективные расстройства, не опасны для окружающих вообще. Как указывает Свенсон, тем не менее, существует некая связь между психическими заболеваниями и жестокостью, и нет пользы в том, чтобы закрывать на это глаза.

В частности, существует связь между заболеваниями мозга и массовой стрельбой. В 1999 году после побоища в школе Колумбайн Хай спецслужбы Соединенных Штатов совместно с министерством образования положили начало инициативе «Безопасная школа». Чтобы предотвратить подобные инциденты в будущем, провели исследование тридцати семи школьных нападений. Ученые обнаружили, что «у большинства нападавших в прошлом были попытки самоубийства или очень сильная депрессия и разочарование в жизни». Таким образом, для предотвращения жестокости особенно важен свободный доступ к диагностике и лечению заболеваний мозга, таких как суицидальный синдром, расстройства пищевого поведения, алкоголизм, наркомания и целый ряд других опасностей, угрожающих подросткам. Более свободная возможность лечения таких болезней — это, может быть, и не самый верный ответ на угрозу, но нечто близкое к нему.

Читатели уже, наверное, заметили, что в своей книге я использую термины «заболевание мозга» и «здоровье мозга» вместо более общепринятых «психическое заболевание» и «психическое здоровье». Я приняла такое решение после разговора с доктором Джереми Ричманом, исследователем нервной системы человека, чья дочь Авиелл Роуз Ричман была одной из жертв Адама Лэнза в начальной школе Сэнди-Хук в Ньютоне, штат Коннектикут. Доктор Ричман и его жена Дженнифер Хенсел, ученый и автор медицинских текстов, основали в память о своей дочери фонд Авиелл. Они надеялись снять клеймо позора с людей, которые ищут помощи, развить концепцию «проверки здоровья мозга» и соединить поведенческую и биомедицинскую диагностику, чтобы выявить, кто из обратившихся пациентов находится в группе риска с точки зрения агрессивного поведения.

В нашем разговоре доктор Ричман так объяснил свою позицию: «Психика невидима. Это слово связано со страхами, беспокойством и отторжением всего, что мы не понимаем. Но мы знаем, что мозг реален, его можно физически представить, измерить количественно и качественно, и понять. Мы должны перевести то, что мы понимаем под психическим здоровьем и расстройствами психики, в наглядный мир здоровья мозга и расстройств мозга, которые вполне осязаемы и материальны».

Особое место, которое я в этой главе уделяю самоубийству Дилана, может выглядеть как проявление бестактности, словно я придаю большее значение его смерти по сравнению со смертью его жертв. Это полностью неверно. Я просто хочу сказать, что понимание смерти Дилана как самоубийства открыло для меня новый путь в размышлениях обо всем, что он сделал. Я на самом деле считаю, что Дилан потерял способность принимать рациональные решения, и надеюсь, что в этой главе мне удастся вдумчиво и не задевая ничьих чувств обсудить причины, которые привели к этому.

Были ли какие-то признаки того, что Дилан собирается совершить такое ужасное преступление, которые я пропустила? Нет. Даже сейчас я не думаю, что они были. Оба мальчика порой допускали утечку информации, делая различные намеки своим друзьям. Но нам они ни о чем не говорили.

Тем не менее, это не означает, что я не могла ничего сделать, потому что были признаки того, что в том году у Дилана была депрессия. Сейчас я считаю, что, если бы мы с Томом тогда знали об этих признаках и смогли бы вмешаться, когда заметили, что эта депрессия нарастает, мы, по крайней мере, имели бы шанс предотвратить то, что случилось потом.

Понимание смерти Дилана как самоубийства пришло ко мне слишком поздно. Но для Дилана желание покончить с собой было в самой основе всех событий.

Однажды, через несколько месяцев после трагедии, я с чашкой чая в руках просматривала газету в комнате отдыха на работе. В наш офис приходили газеты различных высших учебных заведений, и когда я их просматривала, я чувствовала связь со всем миром, который не был разрушен поступком моего сына. Я перестала читать общедоступные газеты и журналы, потому что в них постоянно натыкалась либо на рассказы «доверенных друзей», которых я никогда не встречала, о нашей семье, либо на едкую передовую статью о том, как мы чрезмерно баловали Дилана, либо на домыслы о том, что в нашей семье нет моральных ориентиров. Все новости, которые мне нужно было узнать о ходе расследования, о судебных процессах, о жертвах трагедии, я получала от наших адвокатов, друзей или родственников.

Итак, в газете я наткнулась на статью о предотвращении самоубийств среди молодежи. В первом абзаце автор написал что-то вроде: «Есть искушение искать объяснения трагедии в Колумбайн во внешних факторах, таких как жестокие видеоигры или слабый контроль за распространением оружия. Но среди всех ран и смертей, которые принес тот день, нельзя забывать и о двух мальчиках, покончивших с собой».

Эти слова заставили меня остолбенеть. Поскольку я была так сосредоточена на мысли об убийствах, которые совершил Дилан, я странным образом не придавала никакого значения его самоубийству.

Разумом я, конечно же, понимала, что Дилан покончил с собой — об этом сообщалось в результатах вскрытия. Еще один маленький шаг к осмыслению смерти Дилана как самоубийства я сделала под впечатлением от одной недолго просуществовавшей, но популярной теории, возникшей после событий в Колумбайн, — о том, что Эрик убил Дилана. (Эта теория и до сих пор иногда попадается в сети.) Когда кто-нибудь поднимал этот вопрос при мне, я говорила, что это не имеет никакого значения. Нажал ли Дилан на спусковой крючок сам, был ли убит Эриком (или полицейским, как гласила еще одна теория, существовавшая в те дни), мой сын ответственен за свою собственную смерть.

Тем не менее, пока я не увидела ту статью в газете, я была уверена, что самоубийство Дилана было импульсивным действием, реакцией на то, что «шутка зашла слишком далеко», а не частью какого-либо заранее продуманного плана.

Прочитав статью, я уже не была так в этом уверена. Это не был какой-то момент озарения — для этого ситуация была слишком сложной, а я была слишком испугана и запуталась. Тем не менее, что-то внутри меня сдвинулось. Эта случайная статья в газете словно раскрыла во мне какое-то окно для восприятия мысли, которую я не позволяла себе ранее: что бы Дилан ни собирался делать, он пришел в школу для того, чтобы умереть.

Моя бывшая начальница и близкая подруга Шэрон, пережившая самоубийство близкого человека, относилась к смерти Дилана как к суициду с самого начала. Так как я не могла посещать группу поддержки, она пачками приносила мне книги. Для нее намерение Дилана покончить с собой было понятным с самого начала, и она задолго до меня увидела, что это очень важная часть того, что произошло.

Присутствие Шэрон и разговоры с ней были облегчением, но книги и брошюры о самоубийствах, которые она приносила, пролежали нетронутыми многие месяцы. Даже когда я могла сосредотачиваться настолько, чтобы прочитать не только одно-два предложения, я не могла заострить внимание на намерении Дилана повредить себе, а думала только о том, как и почему он решил прийти в школу, чтобы убивать других. Мое невежество было просто вопиющим, поэтому я даже представить не могла, что Дилан страдал депрессией и размышлял о самоубийстве. Это не могло иметь никакого отношения ни к нам, ни к нашей ситуации. Девон говорила мне, что на выпускном балу после танцев Дилан поцеловал ее в макушку. Мог ли так вести себя подавленный человек, размышляющий о самоубийстве?

После той статьи, прочитанной в комнате отдыха, я обратилась к книгам, которые принесла Шэрон, и то, что я обнаружила в них, очень меня удивило. Я считала себя образованным человеком, а также очень чуткой матерью. Но, как и многие люди, я невольно поддалась одному из самых распространенных (и вредных) мифов о самоубийстве. Чтение тех книг было первым шагом к моей работе по просвещению себя и других людей, а также к настоящему пониманию того, что же пошло не так в нашем доме и семье.

Люди, близкие которых совершили самоубийство, часто говорят, какой далекой казалась им проблема суицида, пока те, кого они любили, не покончили с собой. На самом деле вопрос в том, почему же мы так держимся за мысль о том, что самоубийства происходят редко. В Америке каждые тринадцать минут кто-то убивает себя — это сорок тысяч человек в год. Такое число никак нельзя назвать незначительным.

Согласно данным Центра по контролю и профилактике заболеваемости самоубийство — это третья по частоте причина смерти в возрасте от десяти до четырнадцати лет, а от пятнадцати до тридцати четырех — даже вторая. Таким образом, за исключением несчастных случаев и убийств, молодые люди в нашей стране чаще всего гибнут из-за самоубийств, а не от рака или заболеваний, передаваемых половым путем. В 2013 году были обследованы шесть с половиной тысяч подростков. Каждый восьмой размышлял о самоубийстве, каждый двадцать пятый пытался покончить с собой, между тем, какое-либо лечение получала только половина из них.

Более миллиона жителей Соединенных Штатов каждый год пытаются совершить самоубийство. Это примерно три попытки каждую минуту. Многие делают это, не выказывая никаких тревожных симптомов, что означает: наши методы обследования, возможно, слишком ограниченны.

Даже после десяти лет работы как активист движения по предотвращению самоубийств я не перестаю ужасаться этим цифрам — а также тем, что никто не обращает на них внимания. Я учила Дилана, как до этого учила его брата, защищать себя от ударов молнии, укусов змей и перегрева. Я учила его чистить зубы ниткой, пользоваться солнцезащитным кремом и дважды проверять слепую зону, когда сидишь за рулем автомобиля. Когда он стал подростком, я так откровенно, как только могла, говорила об опасности употребления спиртного и наркотиков и рассказывала о безопасном и порядочном сексуальном поведении. Мне и в голову не приходило, что самая большая опасность для Дилана находится не вовне, а внутри его сознания.

Где-то в глубине души я верила, что мои близкие никогда не покончат с собой, потому что я люблю их, потому что у нас хорошие отношения или потому, что я проницательный, чувствительный и заботливый человек, который охраняет их от всех опасностей. Я была не одинока в своем заблуждении о том, что самоубийство может произойти только в других семьях, но я ошибалась.

Почти все, что я знала о самоубийствах, было неверным. Я думала, что знаю, какие люди пытаются убить себя и почему они это делают — они слишком эгоистичны или слишком трусливы, чтобы повернуться лицом к своим трудностям, или пошли на поводу импульсивного намерения. Я купилась на расхожее мнение о том, что самоубийцы — это слабаки, которые либо слишком слабы, чтобы справиться с проблемами, которые подбрасывает им жизнь, либо требуют к себе внимания, либо пытаются наказать окружающих. Это, как я узнала позже, всего лишь мифы, которые родились из-за того, что никто не пытался понять, как думают люди, решившие покончить с собой.

Суицидальные мысли — это симптом болезни, признак того, что что-то пошло не так. Очень часто самоубийство вовсе не является импульсивным, неожиданным решением. Напротив, чаще всего такая смерть — это проигрыш в длинном и болезненном сражении, которое человек ведет со своим нездоровым образом мыслей. Человек, совершающий самоубийство, — это тот, кто не способен больше выносить свое страдание. Даже если он на самом деле не хочет умереть, он знает, что смерть положит конец этому страданию раз и навсегда.

Известно, что существует несомненная связь между самоубийствами и заболеваниями мозга. Во всем мире исследования показывают, что подавляющее большинство людей, покончивших с собой, — от 90 до 95 процентов — имели серьезные психические расстройства, чаще всего депрессию или биполярное расстройство.

Многие исследователи, с которыми я говорила, считают, что, если исключить самоубийства людей, страдающих тяжелыми физическими заболеваниями, то идея суицида полностью несовместима со здоровым рассудком. Доктор Виктория Аранго — клинический нейробиолог в Колумбийском университете. Она долгое время изучала биологию самоубийств и пришла к выводу, что существует биологическая (и, возможно, генетическая) предрасположенность к суициду. Если у человека ее нет, то он вряд ли будет пытаться покончить с собой. Доктор Аранго сейчас работает над тем, чтобы выявить особые изменения в мозге людей, совершивших самоубийство. «Суицид — это заболевание мозга», — сказала она мне.

Доктор Томас Джойнер, чьи книги одновременно являются тщательным исследованием вопроса и полны сочувствия и личных переживаний, пишет и как физиолог, и как человек, прошедший через самоубийство отца. Его теория суицида, представленная как круговая диаграмма из трех пересекающихся окружностей, определяет область наибольшей уязвимости.

Он предполагает, что желание покончить с собой возрастает, когда люди в течение длительного периода времени живут в двух физиологических состояниях: нарушенное чувство принадлежности к группе («Я одинок») и кажущееся ощущение себя бременем для других («Этот мир будет лучше без меня»). Эти люди неизбежно оказываются под угрозой, когда начинают пытаться преодолеть свой собственный инстинкт самосохранения и, таким образом, становятся способны на самоубийство («Я не боюсь умереть»).

Таким образом, желание покончить с собой проистекает из первых двух положений. Способность сделать это происходит из третьего. С течением лет эта мысль докажет мне свою важность.

Я, наконец, начала читать его дневники. Он писал о своей депрессии и мыслях о самоубийстве еще за целых два года до смерти. Я не могу в это поверить. У нас было так много времени, чтобы помочь ему, а мы ничего не сделали. Я читала его записи и плакала, плакала. Это было как предсмертная записка, которой у нас не было. Печальный, разрывающий душу день.

Запись в дневнике, июнь 2001 года

С того дня, когда произошла трагедия в Колумбайн, мы жаждали узнать, о чем же думал Дилан перед смертью. Он специально ничего не оставил, а представители правоохранительных органов забрали из его комнаты все, что могло иметь хоть какое-то отношение к делу, поэтому нам досталось очень мало вещей, которые могли чем-то помочь. Почти через два года мы уже почти смирились с мыслью о том, что никогда не узнаем, что же наш сын переживал в последние месяцы своей жизни. Но в 2001 году нам позвонили из офиса Кейт Баттен. В управлении шерифа были записи, сделанные Диланом, и они предложили нам копии с них.

Об этих записях всегда говорят как о дневниках, но на самом деле это были разрозненные страницы, которые задним числом соединили следователи. Чаще всего Дилан писал на листах, вырванных из школьных тетрадей, хотя иногда он использовал старые рекламные объявления или другие обрывки бумаги, которые потом вкладывал в разные папки или книги. Пачка скопированных страниц была примерно в полдюйма толщиной. Некоторые записи состояли всего из одного предложения, в то время как другие занимали несколько страниц.

Записи Дилана стали для меня откровением. Я и не подозревала, что он вообще записывал свои мысли и чувства, как это делала я, и это позволило мне почувствовать себя ближе к нему. Содержание же этих записей разбило мне сердце. Я знаю, какими обманчивыми могут оказаться дневники. Сама часто исписывала страницу за страницей, когда грустила, боялась или злилась, в то время как записи о более спокойных днях занимали всего пару строк. Также я знаю, что в своих дневниках люди могут сказать о чем-то, чего они вовсе не собираются делать: «Честное слово, я убью Джо, если он не вернет мою бензокосилку!» Но даже с этими оговорками боль Дилана — его депрессия, ощущение одиночества, тоска и отчаяние — так и рвались со страниц.

Он говорил о том, что резал себя — признак очень большого стресса. Он писал о самоубийстве на самых первых страницах: «Мысль о самоубийстве дает мне надежду, что я буду на своем месте, куда бы я ни отправился после этой жизни, что я, наконец, не буду воевать с самим собой, с миром, со всей вселенной — мой разум, тело, все, везде будет в МИРЕ — я — моя душа (существование)». И далее: «Оооо, Господи, я хочу умереть тааааак ужасно… такой грустный, заброшенный, одинокий, неизлечимый я чувствую я есть… это несправедливо, НЕСПРАВЕДЛИВО!!! Подводя итог моей жизни… самое жалкое существование за всю историю». Первый раз он заговорил о самоубийстве за целых два года до Колумбайн, а потом повторял эту мысль много раз.

В записях были отчаяние и злость, но агрессии немного, особенно до января 1999 года. Кроме тоски, чаще всего в дневнике Дилана — и, кстати, это слово встречалось чаще других, — говорилось о любви. Попадались целые страницы, изрисованные огромными сердечками. Он душераздирающе и иногда очень красноречиво писал о своем неудовлетворенном, мучительном желании романтической любви и понимания. «Темные времена, бесконечная грусть, — говорил он, — я хочу найти любовь». На многих страницах он писал о страстном и болезненном чувстве к девушке, которая и не подозревала о его существовании.

Два физиологических состояния, о которых Джойнер говорит как о составляющих желания умереть, — нарушенное чувство принадлежности к группе («Я одинок») и кажущееся ощущение себя бременем для других («Я всем мешаю») — были совершенно очевидны, хотя Дилан тщательно скрывал и свою боль, и свое страстное увлечение. Несколько лет я возражала против того, чтобы Дилана считали изгоем, потому что у него были близкие друзья (не только Эрик, но и Зак, и Нат) и потому что он принадлежал к более широкому кругу мальчиков и девочек. Но — и для любого, пережившего самоубийство близкого человека, важно это понимать, — дневники сына показывали огромную разницу между тем, как мы воспринимали его реальность, и тем, как ее воспринимал сам Дилан.

У него были друзья, но он не чувствовал себя с ними одним целым. В одной записи Дилан включил свою «хорошую семью» в список того хорошего, что есть в его жизни, но вся наша огромная любовь к нему не могла развеять туман его одиночества. Он ощущал себя отщепенцем, хотя мы никогда не чувствовали, что он никому не нужен. (Мы с Томом вслух беспокоились, как будем платить за его обучение в колледже, и эти слова звучат у меня в ушах по сей день.) Дилан злился на мир, к которому не подходил, в котором его не понимали. Вначале злость была направлена на него самого. Постепенно она стала переноситься на других людей.

Я думаю, может быть полезно выделить несколько пунктов.

1. Ничего из того, что вы сделали или не сделали, не было причиной того, что совершил Дилан.

2. То, что вы не заметили, в каком состоянии был Дилан, — это не ваша оплошность. Он тщательно хранил свои тайны и осмотрительно скрывал свой внутренний мир не только от вас, но и от всех остальных в своей жизни.

3. В конце жизни психологическое состояние Дилана ухудшилось до такой степени, что его нельзя было назвать нормальным.

4. Несмотря на это ухудшение его прежнее «я» достаточно сохранилось, чтобы во время бойни он смог отпустить, по крайней мере, четырех людей.

Из электронного письма доктора Питера Лэнгмана, 9 февраля 2015 года.

Нет никаких сомнений в том, что у Дилана была серьезная депрессия. Поставить диагноз посмертно, конечно же, невозможно, но некоторые эксперты считают, что проблема могла быть гораздо серьезнее.

Дневники Дилана трудно воспринимать, и не только потому, что у него был плохой почерк. К концу жизни он писал так: «Когда я нахожусь в своей человеческой форме и знаю, что собираюсь умереть, на всем вокруг возникает налет незначительности». Такие заявления указывают на то, что, по крайней мере, какую-то часть времени он не ощущал себя человеком. Кажется, возможность быть человеком казалась ему недостижимой: «сделан человеком, без возможности БЫТЬ человеком».

Дилан был умным и хорошо учился, его сочинения всегда были выше среднего уровня. Но в своих дневниках он часто использовал странный подбор слов. Иногда это были даже не обычные слова, а неологизмы, которые изобретал он сам — например, «депрессанты» или «постигания». Он строит предложения необычным образом, как в том абзаце, который я уже приводила: «такой грустный, заброшенный, одинокий, неизлечимый я чувствую я есть». Это не скоропись, характерная для дневника, это почти речитатив, достигаемый путем многократного повторения, напоминающего доктора Сьюза[13].

Это было первое, на что обратил внимание доктор Питер Лэнгман. Доктор Лэнгман — психолог, специалист по школьным стрелкам, автор многих книг, в том числе «Почему дети убивают: что творится в голове у школьных стрелков». Мне трудно было разговаривать с ним во время работы над этой книгой, но эти беседы стали для меня озарением и в какой-то мере, принесли облегчение. С разрешения доктора Лэнгмана я в значительной степени пользуюсь его интерпретацией, чтобы пролить свет на записи Дилана.

Доктор Лэнгман сказал мне, что первоначально не собирался писать о Дилане в своей книге «Почему дети убивают», потому что не был уверен в мотивах Дилана. Было слишком много противоречий: как этот ребенок, которого все описывали как тихого и застенчивого, превратился в беспощадного убийцу? Но позже, в 2006 году, управление по делам шерифа опубликовало некоторые из записей Дилана, продемонстрировав различия в том, как Дилан преподносил себя миру, как он вел себя, когда был с Эриком, и каким казался сам себе.

Доктор Лэнгман считает, что описания Дилана в детстве как стеснительного, очень застенчивого и самокритичного мальчика могут говорить о том, что он страдал легкой формой избегающего расстройства личности. Люди с таким заболеванием очень стеснительны, но мы принимаем это за обыкновенную замкнутость. Когда Дилан стал подростком, источники стресса в жизни стали для него непереносимыми, и заболевание перешло в шизотипическое расстройство личности.

Шизоиды часто кажутся окружающим «странными». (Люди, которые не очень хорошо знали Дилана, часто описывали его как «чокнутого».) Страдающие этим заболеванием могут ощущать паранойю или быть особенно чувствительными к тому, что на них не обращают внимания, как это было с Диланом. Они часто используют странные, бессвязные предложения и необычные слова, как Дилан в своих записях. Шизоиды живут в мире, где реальность и фантазии не всегда четко разграничены. У них не бывает галлюцинаций в полном смысле этого слова, но присутствует некоторая размытость границы между тем, что в действительности существует, а что — нет. Усиление этой размытости заметно в дневниках Дилана: на самом деле он ощущал себя очень незначительным, и поэтому — по мнению доктора Лэнгмана — создал фантазию, где был богоподобным существом. К концу жизни сына эта фантазия стала господствующей.

Я и сама не знаю, что делать с диагнозом доктора Лэнгмана. Не могу сказать, что хуже — знать, что Дилан страдал от серьезного заболевания, или знать, что я не заметила такое серьезное заболевание, когда мы жили под одной крышей. И в том, и в другом случае хорошего мало.

С помощью доктора Кента Киеля, который изучает структуру мозга преступников в университете Нью-Мексико, я провела независимое исследование дневников Дилана. Автор обзора не нашел очевидных доказательств расстройства формального мышления, но указывает на постоянные и неослабевающие упоминания депрессии, самоубийства и отчуждения… нарастающее нарушение взаимосвязи его чувства собственного превосходства с появлением депрессии. Когда его внутренняя боль и чувство отчуждения усиливаются, он перестает считать людьми других… Это помпезное самоощущение, расчеловечивание других, потеря способности ощущать другие эмоции, помимо боли, и обещание избавить от боли формируют иллюзорный внутренний мир, который и привел к возникновению планов убийств и самоубийства, которые обсуждаются в дневнике.

Автор обзора также указывает на «ярко выраженные пограничные темы», которые легко отследить во всех записях.

Обзор заканчивается следующим заключением:

Располагая только дневником, невозможно поставить точный диагноз, но по нему можно сказать, что сильная депрессия в сочетании с кратковременными психотическими эпизодами и/или пограничное расстройство личности являются наиболее вероятными вариантами.

В конце концов, на самом деле, не очень важно, каким был точный диагноз Дилана. Никто не спорит с тем, что у него была депрессия и с тем, что она может влиять на процесс принятия решений. Более того, в своей последней книге «Школьные стрелки: как понять подростков и взрослых преступников» доктор Лэнгман указывает, что девять из десяти стрелков страдали от депрессии и мыслей о самоубийстве. Даже если у него была только глубокая депрессия, как говорит доктор Лэнгман, уже нельзя было считать, что он «в здравом уме».

Кей Редфилд Джеймисон в своей великолепной книге о самоубийствах «Ночь опускается быстро: понимание самоубийства» пишет: «Большую часть самоубийств, хотя, конечно, и не все, можно предотвратить. Разрыв между тем, что мы знаем и что делаем, смертелен». В случае Дилана его решение умереть оказалось смертельным для других людей.

Даже если человек ни с кем не обсуждает свое намерение умереть, часто можно заметить тревожные симптомы, говорящие о том, что он попал в беду. Это может быть, например, неудачная попытка самоубийства или какие-то проблемы с законом. На проблемы может указывать и поведение человека, такое, как социальное отчуждение или повысившаяся раздражительность.

Если эти тревожные симптомы замечены и правильно поняты, то лечение может помочь. Потому что — и мне особенно трудно было это услышать, когда боль от моей потери была свежа, хотя теперь я черпаю в этой мысли огромную надежду, — самоубийство можно предотвратить. Все специалисты, с которыми я говорила, подчеркивают успешность лечения расстройств личности в случаях, когда пациенты убеждены в его необходимости и тщательно его придерживаются.

Хотя не каждое самоубийство можно предотвратить. (Эд Коффи, врач и вице-президент компании Henry Ford Health System в Детройте, разработал программу под названием «Идеальная помощь при депрессии», целью которой было привести число самоубийств к нулю. Когда его спрашивали, действительно ли можно добиться нулевого количества самоубийств, он отшучивался: «А какое число вы бы предпочли? Восемь? А войдут ли в эту восьмерку моя мать или ваша сестра?») Заболевания мозга могут быть смертельными. Иногда они быстро развиваются и побеждают. То же самое можно сказать о раке: даже при самом высококлассном лечении некоторые люди умирают от этой болезни. Значит ли это, что нужно сложить руки и предаться отчаянию? Или лучше заняться ранней диагностикой и профилактикой, разрабатывать индивидуальные подходы, чтобы найти опухоль, когда она находится на первой или второй стадии, а не на четвертой?

Иногда я завидую семьям, которые сделали все, что могли, чтобы обеспечить эффективное лечение своему любимому человеку, даже если в результате и проиграли эту битву. Мой сын оказался со своей болезнью один на один. Я и не подозревала, что у Дилана была депрессия, пока мне не показали его записи и я не узнала, что он думал о самоубийстве и искал мира и успокоения в смерти. Его самые близкие друзья, мальчики, с которыми он проводил время каждый день, не знали, каким подавленным он себя чувствовал. Некоторые из них отказываются в это поверить и по сей день. Но я была его матерью. Я должна была знать.

Дилан мог покончить с собой позже. Эрик мог придумать и осуществить план по уничтожению школы в одиночку или с другим мальчиком. Дилан мог пройти через кризис своей болезни без агрессивного поведения или совершить теракт в другом месте и в другое время.

Что я знаю точно, так это то, что у Дилана были видимые признаки депрессии, мы с Томом их наблюдали, но не могли распознать. Если бы мы знали достаточно, чтобы понимать, что эти признаки означают, я думаю, мы могли бы предотвратить Колумбайн.