Глава 16. Новое осознание

Те, кому пришлось пережить большое горе, хорошо знают, что второй год после трагедии чаще оказывается хуже первого. В первый год ты пытаешься приспособиться к новым страдания и пережить эти дни. Но именно во второй год ты начинаешь понимать, что больше не видишь берега. Впереди и сзади остается только пустота, огромная пустыня одиночества простирается везде, куда ни посмотри. Тогда ты понимаешь, что это навсегда. Возвращения назад не будет.

Мое горе усиливалось мучением от того, что я знала: многие семьи страдают так же, как я, из-за того, что сделал мой сын. Образ Дилана, ненавидящего всех и вся и переполненного ярость, противоречил моим собственным воспоминаниям о веселом ребенке, которого я так любила. В некоторые дни я чувствовала, как внутри меня разгорается настоящая война.

Мне помогли несколько вещей. Я еще не могла рисовать, но иногда, лежа в кровати, представляла себе, что я рисую. Если конкретно, то я представляла, как рисую деревья.

Я всегда любила деревья. Меня вдохновляли их сила и характер — все эти вмятины, шрамы и дупла, знаки того, что они перенесли столько боли и продолжают жить, — и их щедрость — то, как они безропотно дают тень и кислород, пищу, кров и топливо. Деревья одновременно глубоко сидят в земле и устремлены в воздух; они никогда не перестают расти. Для меня они ощущались как друзья, и мысль о том, что я их рисую, давала моему мозгу безопасное и удобное место, чтобы отдохнуть, хотя я все еще не могла коснуться карандашом бумаги.

Но на самом деле, я не могла бы снова стать единым целом, как бы мне этого ни хотелось, пока не нашла две питательные среды, необходимые многим, пережившим потерю близкого родственника. Во-первых, я нашла свое сообщество, а во-вторых — способ быть ему полезным.

Познакомилась с С. Ее сын Д. покончил с собой в двенадцать лет после плохого дня в школе. Прошло уже больше полутора лет, но она все еще плачет. Я рыдала всю дорогу домой и поняла, как же мне хочется присоединиться к группе поддержки. Запру сегодня дверь и не буду пускать кошек, чтобы поспать.

Запись в дневнике, июль 1999 года

Не прошло еще и трех месяцев после стрельбы, как моя начальница отправила меня на большую региональную конференцию для специалистов по реабилитации. Я спорила по поводу того, стоит ли мне ехать: хотя я стала чувствовать себя немного лучше среди своих коллег, но вовсе не была уверена, что готова выйти в большой мир. В конечном счете мне пришлось попросить организаторов держать мой бейдж с именем под стойкой регистрации, пока я не обращусь к ним, чтобы получить его. К тому времени такие предосторожности стали частью моей жизни.

Когда я подошла взять свой бейдж, одна из сидящих за столом женщин подняла глаза:

— Сью Клиболд? — спросила она.

Я оцепенела, так я буду замирать еще многие годы. Но красивая темноволосая женщина протянула мне руку через стол:

— Меня зовут Селия. Я хочу, чтобы вы знали: многие люди понимают, через что вы сейчас проходите.

В ее голосе было тепло, но она не улыбалась. Когда она продолжила, я поняла, почему.

— В прошлом году мой двенадцатилетний сын покончил с собой, — сказала она.

Я получила невероятное количество сочувствия и множество писем с соболезнованиями. Наши друзья и мои коллеги были чудесными, но я всегда чувствовала разницу между их жизненным опытом и моим. Рука Селии в моей и эти слова — «многие люди понимают, через что вы сейчас проходите» — тронули меня до глубины души, немедленно дав глубокое утешение наподобие того, как слезы двухлетнего ребенка прекращаются, как только он оказывается на руках у матери. Я спросила Селию, не может ли она какое-то время посидеть со мной и поговорить, и она ответила, что освободится от работы на стойке регистрации через полчаса.

Следующие тридцать минут пропали впустую. Пятнадцать минут я проплакала в туалете, а остальное время бродила, не видя ничего вокруг. Разговор с другой матерью, ребенок которой покончил с собой, был нужен мне сильнее, чем я это осознавала. Когда Селия протянула мне руку, я схватилась за нее так, как хватаются за веревку, падая в пропасть.

Почти час мы просидели на двух плюшевых стульях в холле отеля, держась за руки и разговаривая. Я была осторожна и не говорила те подробности о Дилане, из-за которых Селия рисковала получить юридические проблемы. В то же время ее история разбила мое сердце. Ее сын был таким маленьким! По крайней мере, я видела Дилана молодым человеком.

Я знала, что я не единственная мать, которая и понятия не имела, в какую беду попал ее любимый сын, но у меня было слишком мало возможностей ощутить то родство, которое появляется в разговоре с тем, чей близкий человек тоже покончил с собой. Помогало и то, что Селия была такой красивой и хорошо держалась, была умна и ясно выражала свои мысли. Она была из тех женщин, которыми я восхищаюсь в любых обстоятельствах. Ее обманчивая нормальность была как бальзам на мои раны, которые я невольно нанесла себе, купившись на самые распространенные мифы о самоубийстве.

Когда мы в слезах обнялись на прощание, я чувствовала себя к ней ближе, чем к кому-либо еще на свете. «Я не могу представить, через что вам приходится сейчас проходить», — обычно говорят люди, качая головами, и они правы. Я говорю это без всякого осуждения. Кто может представить, каково это — пройти через что-то подобное? Я сама не могла. Окруженная любовью и поддержкой, я ощущала себя полностью оторванной от нормальной жизни и, таким образом, от себя самой. Так я начала понимать, как Дилан должен был себя чувствовать в конце жизни.

Мне не виделось никакого утешения, никакого признака того, что то, что я чувствую, изменится, пока Селия не протянула мне руку. Одним этим жестом она связала меня с сообществом людей, переживших то же, что и я, которые приняли бы меня без ненависти и осуждения. Впервые я ощутила проблеск надежды на то, что не проведу остаток жизни, вращаясь по моей собственной орбите, одолеваемая чувствами, которые больше никто не сможет понять.

Где-то была целая группа людей, которые увидели бы во мне сестру, товарища, родственную душу, которые позволили бы мне присоединиться к ним и внести свою лепту в их дело.

На второй год после смерти Дилана я, наконец, нашла такое сообщество.

Мне было больно чувствовать, что я отделена такой глубокой пропастью от того места, где живу. Я всегда легко болтала с барменами в «Старбаксе» и знала имена всех женщин, сидящих за кассами в супермаркете. После Колумбайн я внимательно следила за тем, что говорит о людях язык их тел и улавливала мельчайшие изменения в выражении их лиц, когда они узнавали, кто я такая. К счастью, подавляющее большинство людей говорили мне что-то хорошее, но то, что приходилось красться как испуганный зверь по местам, где был мой дом, потрясало мое самоощущение.

Очень много написано о том, что случилось в Литтлтоне после трагедии. Люди впадают в шок после того, как их телам причиняют ущерб, и то же самое происходит и с обществом. Как сказал президент Клинтон вечером после бойни: «Если это могло случиться в таком месте, как Литтлтон…» Это было не какое-нибудь гетто, где на каждом углу продают наркотики, и не Нью-Йорк или Лос-Анджелес, которые всегда считают городами, полными греха. Люди, которые живут в Литтлтоне, — это зажиточные граждане, у которых есть прекрасные дома в пригороде и счастливые, здоровые, сытые детишки. Мы считали, что наши школы абсолютно безопасны.

Несколько месяцев после Колумбайн все жители нашей округи чувствовали себя напуганными и потрясенными. Все место словно превратилось в комок нервов, и люди реагировали соответственно. Некоторые отдавались всепрощению и сочувствию. Другие разражались бранью. Многие из тех, кто раньше никогда не выражал своего мнения, вдруг ощущали свою силу и важность. Многих это ощущение обмануло, другие же искренне считали, что сделают что-то хорошее, высказавшись вслух.

Обвинения неслись вихрем. «Проблема в том, что оружия слишком много», — считали одни. «Оружия недостаточно, — говорили другие. — Все учителя должны быть вооружены». «Во всем виновато отсутствие семейных ценностей!» — кричали защитники религии. Но их самих обвиняли в том, что они присвоили себе скорбь всей общины. Среди всей этой неразберихи люди пытались оплакать погибших и исцелить раненых, одновременно восстанавливая дух общества, чувство безопасности и ощущение себя.

Естественная реакция на трагедию — это поиск виноватых: как все это могло случиться? Кто за все это несет ответственность? Мы с Томом были главными подозреваемыми. «Такой ненависти эти мальчики могли научиться только у себя дома», — гремели наши обвинители. То, что люди говорили и писали, было больно, но мы были далеко не единственными, кто стал мишенью для общественного мнения.

Как ежи, люди сворачивались в комок и выставляли наружу колючки, чтобы защитить свое мягкое нутро. Их защитная реакция была вполне естественна для тех, на кого напали, и в те дни в Литтлтоне было много острых выступов. Школа, средства массовой информации, полиция — казалось, все одновременно отражали чьи-то атаки и устраивали свои собственные.

Управление шерифа тщательно выполняло свою работу, но публика знала, что они ничего не предприняли по поводу постоянных жалоб Джуди и Рэнди Браунов на Эрика. Его веб-сайт постоянно упоминался в ордерах на обыск, выданных в день бойни, что подтверждало тот факт, что в управлении о нем знали. Одно и то же заявление повторялось постоянно: когда следователи узнали, что Эрик делал бомбы из труб, они получили ордер на обыск дома Харрисов. Но судья так и не видел этого ордера, дом не обыскивали, а доклад о расследовании всплыл только спустя много времени после трагедии.

Так как люди утратили доверие к управлению шерифа, они стали требовать больше информации. Протокол результатов вскрытия несовершеннолетнего обычно засекречен, но самые важные факты — например, о том, что в крови Дилана не было наркотиков, — уже были опубликованы. Я не понимаю, с какой целью всем так хотелось узнать, что было в его желудке, когда он умер, или сколько весили его органы. Даже с помощью наших адвокатов мы проиграли эту битву, и результаты вскрытия были открыты. Меня от этого просто тошнило. Даже в такой малости мы не смогли защитить Дилана.

Полчища журналистов немного поредели, но почти каждый день на первой странице местной газеты появлялись заголовки, связанные с Колумбайн. Некоторые репортеры копались в материалах продолжающегося расследования и пытались получить реальное представление о том, что произошло в школе. Другие были куда менее этичны. Когда фотографии с места преступления, на которых Эрик и Дилан лежат мертвые в лужах крови, были проданы «Нэшионал Инквайер» и напечатаны, казалось, что ни одно издание не может пройти мимо них. Хотя позднее я узнала, что многие журналисты тоже были травмированы тем, что увидели в Литтлтоне.

Тем временем мы с Томом сидели в пугающей тишине в самом центре бушующего вокруг нас урагана. Хотя близкие друзья продолжали оставаться источником нашей силы (и защитой от враждебности окружающего мира), напряжение в наших отношениях нарастало. Они стали еще хуже, когда у меня появились утешение и цель, которые я нашла в компании тех, кто пережил такую же потерю.

Моя подруга Шэрон сама пережила самоубийство близкого человека и знала, как мне нужна связь с другими родителями, дети которых покончили с собой. Также она знала, что мои организаторские способности делают меня прирожденным координатором и администратором, то есть человеком, который на автомате назначает встречи, планирует бюджет или расписывает все по минутам. Поэтому на второй год после Колумбайн Шэрон устроила для меня работу. Она пригласила меня присоединиться к маленькой группе женщин, которые были волонтерами Союза по предупреждению самоубийств в Колорадо.

Идя на первое собрание, я боялась до тошноты. Не будут ли эти люди осуждать меня? Я даже не решалась надеяться на то, что они поймут, что сделал Дилан, не говоря уж о том, что я пережила. Десять минут спустя я сидела за кухонным столом с пятью другими матерями, чьи дети тоже покончили с собой. Мы завязывали бантики на цветочных горшках, в которых были посажены незабудки. В этой комнате не было никакой дискриминации — не было ничего, кроме любви, сострадания и горя, которое мы все слишком хорошо знали. (Три из шести женщин за этим столом — ровно половина — также пережили рак груди, что усилило мою совершенно ненаучную теорию о том, что происходит, когда бомба разрывает твое сердце). Напряженность, которую я обычно чувствовала в компании чужих людей, испарилась. Возможность оплакать Дилана как моего сына (неважно, что он сделал в последние минуты своей жизни) была ценна сама по себе.

Недавно я прочитала в «Нью-Йорк Таймс» статью психотерапевта Патрика О’Мэйли, где он описывает облегчение, которое один из его пациентов, вначале совершенно не желавший никуда идти, почувствовал в группе поддержки для потерявших ребенка родителей. Группа была «местом, где не требовалось никаких действий. Она была местом, где люди понимали, что на самом деле они не хотят все держать в себе. Сделать это — словно сбросить часть неприкосновенных оков». Когда я была с другими людьми, пережившими то же, что и я, Дилан был мальчиком, который покончил с собой. Никто не искал оправданий тому, что он сделал, но никто и не обесценивал ни мое горе, ни мое право скучать по сыну, которого я потеряла.

В следующие выходные я пошла на ланч, организованный Союзом предупреждения самоубийств в Колорадо, группой, которую возглавляла Шэрон. Наши незабудки были на столах. В первый раз я была в комнате, где были люди, которые разделяли все мои эмоции, даже те, из-за которых я чувствовала, что мой здравый ум болтается на тоненькой ниточке.

Людям в этой комнате мне не нужно было говорить, что я не знала, о чем думал Дилан и что он планировал. Здесь это было знакомо всем. «В сухом остатке: когда кто-то тебе лжет, ты чувствуешь себя дурой», — сказала одна женщина, и я начала громко всхлипывать. (Что можно сказать о собраниях переживших самоубийство близкого человека? Ты никогда не будешь единственной, кто плачет). Они понимали, какое отвращение я чувствую из-за того, что меня обвели вокруг пальца, и какой стыд — из-за того, что не смогла помочь своему ребенку и сделать то, что ему было нужно больше всего.

После того, как я встретилась с Селией, я стала изучать каждого, с кем знакомилась, в поисках какого-то признака глубоко спрятанной проблемы, из-за которой этот кошмар разрушил их жизнь. Не кажется ли эта мать холодной или слишком опекающей своих детей? Не выглядит ли этот отец жестоким или невнимательным? Была ли какая-то общая отличительная черта, которая объединяла всех этих людей — и, если уж на то пошло, и меня — как каким-то образом дефектных? Уж меня-то многие точно считали такой.

Но люди, с которыми я встречалась, были милыми, умными, забавными, добрыми — самыми обыкновенными. Их истории струились как полноводная река. Они были учителями в начальной школе, социальными работниками, водителями грузовиков, стоматологами, пасторами, домохозяйками. Они были активными, внимательными родителями, сестрами, мужьями, женами и детьми. Они очень любили тех, кого потеряли. Как и я, многие из них неправильно распознали признаки того, что происходит что-то плохое.

Самоубийство отвратительно. Оно переплетается с позором. Оно кричит всему миру о том, что жизнь человека окончилась поражением. Большинство людей просто не хотят ничего слышать о самоубийстве. Частью нашей культуры является вера в то, что те, кто кончает с собой, — это люди слабые, которым не хватает силы воли, которые нашли «выход для трусов». Мы считаем, что это эгоисты, которые ведут себя агрессивно. Если бы они заботились о своих семьях, супругах или работе, то нашли бы способ вырваться из петли, в которую попали. Все это неправда, но пятно позора распространяется повсеместно и задевает семьи тех, кто покончил с собой. Замешательство, вина, сожаление и самобичевание — постоянные спутники людей, чьи близкие совершили самоубийство.

Однажды я обедала со своей старой подругой, которая никогда не сталкивалась с самоубийствами, и она спросила меня:

— Ты когда-нибудь сможешь простить Дилана за то, что он сделал?

Я молчала, потеряв дар речи от того, что поняла, как сильно разошлись наши жизненные пути. Все, о чем я могла подумать, — это сцена из «Обыкновенных людей»[22], где мокрая рука Бака выскальзывает из руки Конрада, и Бак тонет. Я попыталась собраться с мыслями так, чтобы те слова, которыми я могла описать свои чувства, не звучали оскорбительно:

— Простить Дилана? Я пытаюсь простить себя.

Дилан выскользнул из моих рук, совсем как Бак в фильме. Я была той, кто позволил ему упасть, а не наоборот.

Если о самоубийстве трудно говорить и думать, то ситуация, когда самоубийца убивает других людей, просто немыслима. Я не просто не смогла защитить Дилана от себя самого, но не защитила и тех, кого он убил.

За те годы, проведенные среди людей, близкие которых покончили с собой, я поняла, что знания и профилактика могут спасать жизни. Но участие в том первом мероприятии — и в десятках других после него — укрепило понимание одной вещи, которая одновременно успокаивала и ужасала: с этим может столкнуться каждый.

Большинство собравшихся на мероприятии не знали о том, что есть проблемы или, как я, недооценивали их серьезность. Наше первое понимание того, что все пошло совсем плохо, разрушило наши жизни в один момент, ставший катастрофой, с которой уже ничего нельзя сделать. Даже профессионалы не всегда понимают, что имеют дело с вопросами жизни и смерти. Одна женщина, психолог по профессии, рассказывала, как потеряла своего сына. Уважаемый, хорошо подготовленный специалист, она знала, как поступать правильно, но о самоубийстве никогда не думала. (Из всех этих история мы не должны делать вывод о том, что самоубийство приходит без предупреждения; мы просто не всегда распознаем то поведение, которое указывает на риски).

Другие люди прекрасно знали о грозящей опасности, но не смогли помочь. Сын еще одной женщины много раз лежал в больнице из-за биполярного расстройства. После того, как его выписали, он продолжал лечение. Более того, он встречался с пастором и своим психиатром в тот день, когда застрелил свою подругу и покончил с собой.

Эти истории заставили меня понять серьезность врага, с которым мы боролись. К тому времени, когда мы сели за стол на том первом собрании, я полностью осознала три вещи.

Первое: предупреждение самоубийства — это не только любить кого-то и говорить ему об этом. Всей глубины моей любви было недостаточно, чтобы спасти Дилана и его жертв, и передо мной был целый зал людей, которые могли сказать то же самое.

Второе: многие из нас считали, что нет никаких признаков того, что может случиться беда, мы просто не могли распознать то, что указывало на потенциальный риск. Во многих случаях мы даже не знали, что есть причины тревожиться.

Третье: я узнала, что, несмотря на то, что существуют эффективные способ вмешаться в течение депрессии или другие факторы, повышающие риск самоубийства, мы не можем полностью полагаться на их действенность. Я долго колебалась, стоит ли писать об этом, опасаясь, что это обескуражит людей, которые нуждаются в помощи, и они просто не станут за ней обращаться. Но многие люди, с которыми я познакомилась в тот день, пытались помочь своим близким в борьбе с длительной или недавно появившейся болезнью. Они прошли через недели, месяцы, годы, а иногда даже десятилетия терапии, через курсы медикаментозного или альтернативного лечения, через госпитализации. У некоторых из них все закончилось хорошо, но у других — нет. Многие жили, боясь чего-то еще, или выдерживали ежедневное сражение со своими собственными мыслями о самоубийстве.

Мне рассказывали о том, какая большая проблема — найти место в хорошей больнице (причем, не существует единого мнения о том, является ли госпитализация лучшим способом лечения суицидальных наклонностей, некоторые современные исследования показывают, что это совсем не так), плохой подготовке персонала отделений скорой помощи в области заболеваний мозга или о том, что в больнице часто не принимают во внимание уровень риска для больного после выписки. Из этого всего я впервые поняла, что обеспечить безопасное и адекватное лечение для находящегося в опасности человека — трудная задача.

Первое мероприятие группы по предупреждению самоубийств стало началом новой эры. Проблема, с которой мы пытались бороться, была очень многогранной и чрезвычайно сложной. Чтобы что-то изменить, надо было сделать очень многое.

Конференция по предупреждению самоубийств. Эмоциональная гонка. Когда я, наконец, сказала, кто я такая, люди обнимали меня прямо в лифте. Было много слез. Я чувствовала себя как дома.

Запись в дневнике, май 2002 года

Для большинства людей в этом не было ничего особенного: я сидела за регистрационной стойкой на конференции, организованной Союзом по предупреждению самоубийств Колорадо, приветствуя прибывающих и отыскивая их бейджи, как это делала Селия два года назад. Вся разница была в том, что на мне был мой собственный бейдж с цветной наклейкой, указывающей на то, что мой ребенок покончил с собой. Когда я села на свое место за стойкой этим утром, мое сердце просто выскакивало из груди. Не налетят ли на меня журналисты? Не поймет ли кто-нибудь из участников, кто я такая, и не плюнет ли мне в лицо?

Я приветствовала участников конференции, отвечала на вопросы о том, кто будет выступать, показывала, где находятся туалеты, но никто ничего не говорил, только иногда мне выражали соболезнования по поводу моей утраты.

После этого переломного дня я начала всерьез заниматься мероприятиями, связанными с предупреждением самоубийств и насилия. Я сидела на регистрации и раздавала программки. Я присоединялась к тысячам других на демонстрациях, чтобы собрать деньги для программ по предупреждению самоубийств. Я отвозила докладчиков из ресторана в гостиницу, паковала предметы для негласных аукционов, собирала отпечатанные брошюры. Я говорила с людьми, я обнимала их, я слушала.

Последние сведения из Центра по контролю заболеваемости показывают, что самоубийство находится в первой десятке причин смерти в Соединенных Штатах и стоит сразу после таких разрушительных заболеваний как диабет, болезнь Альцгеймера и проблемы с почками. Но когда заходит речь о финансировании исследований, предупреждение самоубийств оказывается в самом конце, возможно, из-за ошибочного, но очень распространенного мифа о том, что суицид — это личный выбор самого человека, а не болезнь. Финансирование профилактики самоубийств по большей части осуществляют семьи, столкнувшиеся с этой проблемой, которые, чтобы избавиться от своей скорби и беспомощности, занимаются волонтерской деятельностью и оказывают финансовую поддержку. Как и другие некоммерческие проекты, организациям по предупреждению самоубийств часто не хватает денег и персонала, и я быстро выяснила, что человек с моими организаторскими способностями может быть очень полезен. Впервые за долгое время я чувствовала, что могу сделать какой-то вклад.

Мои мотивы не были полностью альтруистическими. Быть частью группы, работать плечом к плечу для достижения общей цели было подарком, который я дарила сама себе. Даже если я не могла официально посещать группу поддержки, я могла держать связь с другими, пережившими такую же потерю, и сделать хорошую конференцию еще лучше. Быть так глубоко связанной с делом было и привилегией, и благословением. У меня было много работ и увлечений, которыми я просто болела. Как специалист по обучению чтению я учила детей читать и помогала взрослым студентам с особыми потребностями приспособиться к учебе в колледже. Но моя работа по предупреждению самоубийств ощущалась как подлинный зов сердца, дорога из тьмы, путь к нормальной жизни.

В течение многих лет работы с людьми с ограниченными возможностями я замечала, что их огромная потеря часто приносит им такие глубокие чувства как благодарность к жизни, радость и возможность жить настоящим, каких часто не бывает у людей, которых не коснулось горе. То же самое я чувствовала среди людей, переживших самоубийство близких. Мы много плакали, но и умели смеяться.

Кто-то скажет: «Вы не можете плакать и смеяться одновременно». Смех, как я обнаружила, помогал мне откалибровать свой внутренний гироскоп, который так сильно расшатался. Я начала искать повторы телесериала «Сайнфелд», смотреть комедийное шоу «Так, чья же это реплика?» и фильмы, над которыми я смеялась до упаду, вроде пародии на спагетти-вестерны «Меня зовут Троица». Я читала юмористические книги Эрмы Бомбек, Дейва Барри и Билла Брайсона. Я слушала таких музыкальных пародистов, как «Странный» Эл Янкович и П. Д. К. Бах, а также во время поездок на работу и обратно — комедийное шоу по радио. Комедии тоже стали чем-то вроде сообщества, так как самые лучшие из них приходят на место трагедии. Некоторые из комиков, которые мне больше всех нравились, например, Мэрайя Бэмфорд и Роб Делани, открыто говорили о своей собственной борьбе с заболеваниями мозга.

У других переживших самоубийство близкого человека я научилась проявлять сострадание и к тем, кто меня осуждал.

Однажды мне передали, что одна коллега сказала: «Даже не говорите мне, что мать может не знать, что ее сын занимается чем-то вроде этого». Было больно, потому что с этой женщиной у нас были вполне дружеские отношения. Когда я обнаружила, что она считает, что я знала о планах Дилана, что стояла в стороне и наблюдала, пока он планировал убийства других людей и свое самоубийство, это выбило у меня из-под ног опору, совсем как после смерти Дилана.

Я никак не могла перестать думать об этих словах и упомянула о них одной женщине, пережившей самоубийство ребенка задолго до меня. Она кивнула:

— Раньше я думала: «Если бы это все случилось у тебя в семье, ты бы никого не осуждала. Пусть жизнь даст тебе возможность понять, какую глупую и жестокую вещь ты сказала».

Когда я услышала это из ее уст, то была немного шокирована. Я всегда видела потрясающую щедрость и доброту этой женщины.

Она продолжала:

— Конечно, этого я никому не пожелала бы. В любом случае, они просто пытаются убедить себя, что ничего подобного с ними никогда не случится.

Мы были на парковке, и она показала на коробку с брошюрами о предупреждении самоубийств, стоящую на переднем сидении моей машины.

— Невежество — это как раз то, против чего мы должны бороться, правильно? — сказала она, кивая на коробку головой. — Господи, я тоже никогда не думала, что со мной такое может случится.

Ее слова помогли мне понять, почему среди людей, близкие которых покончили с собой, я чувствовала себя как дома. Это массовое движение, состоящее из обычных матерей и отцов, жен и мужей, дочерей и сыновей. Мы жертвуем своим временем, потому что верим, что наши любимые не должны были умереть, и знаем из первых рук о том, что незнание может стать смертельным. Так появляется настоящая вера в то, что наша работа крайне необходима.

После смерти Дилана я развлекала себя сотнями различных фантазий о том, как какой-нибудь мой поступок сможет перевесить то, что он сделал. Наконец, так и получилось. Мне не нужно было умирать во время нападения террористов, чтобы спасти школьный автобус с детьми. Я могла написать информацию для веб-сайта, заполнить таблицу, пройти по залу, неся на блюде программки, забрать докладчика из аэропорта. Сообщество тех, чьи близкие покончили с собой, научило меня, что даже маленькие и простые дела могут спасать жизни.

Я читала все книги и статьи, которые попадали мне в руки. Я работала на конференциях, поэтому могла слушать докладчиков. Я мужественно боролась с научными статьями, которые находила в сети, даже когда предисловие к ним было единственной частью, которую я могла понять. Я смотрела вебинары, погружалась в образовательные ресурсы, просила лекторов переписать мне их презентации в PowerPoint, чтобы я была уверена, что ничего не пропустила. Я задавала так много вопросов, как могла.

В конце концов, сообщество тех, чьи близкие совершили самоубийство, помогло мне увидеть, что это поведение Дилана — а не мое — было ненормальным. Но в процессе этого понимания у меня уже появилась страсть к моей деятельности как активиста этого движения. То, что случилось с Диланом, было, можно сказать, выбросом, если оценивать величину, масштаб и редкость подобных событий. Но эта катастрофа была частью более обширной проблемы, о которой я даже не подозревала.

На каждой конференции я встречала людей, потерявших своих близких. Некоторые из них были из семей, где из поколения в поколение передавалась склонность к самоубийству, жестокость, пагубные привычки или другие заболевания мозга. Другие совсем не знали медицинской истории своей семьи. Многие потеряли нескольких близких родственников. Были и люди, сами пытавшиеся покончить с собой, они рассказывали свои истории, чтобы другие могли понять их опыт. Некоторые помогали тем, кто лишился близких, а другие каждый день и час боролись за то, чтобы те, кого они любят или лечат, остались жить. Нас всех объединял один и тот же девиз: «Может быть, для тех, кого мы потеряли, уже слишком поздно. Но, возможно, еще не поздно для других».

Даже найдя поддержку среди этих людей, я продолжала держаться особняком. Понимание смерти Дилана как самоубийства принесло мне некоторое успокоение, и я должна признать, что какая-то часть меня хотела бы на этом и остановиться. Но я никогда не была так глупа, чтобы обманывать себя тем, что Дилан — единственный, кто пострадал в тот день, когда он отнял у себя жизнь.

Еще долго после того, как я начала принимать депрессию Дилана и его желание покончить с собой, я сомневалась в реальности его жестокости. Я не узнавала человека, которого видела в бешенстве в «Подвальных лентах», это был незнакомец в теле моего сына. Этот человек, которого я вырастила в своем доме, ребенок, которому, как я считала, передала свои жизненные ценности, которого учила говорить «пожалуйста» и «спасибо» и крепко пожимать руку, убивал людей и даже хотел нанести еще больший вред.

Понимание его смерти как самоубийства было очень важным первым шагом. Но это было только начало.