ФОРНОСОВО

От платформы Новолисино, что в Тосненском районе, нас доставили в колонию усиленного режима. Учреждение УС20/4 находилось в посёлке Форносово и находилось на балансе МВД с января 1983-го года. Другими словами: совсем новая зона без традиций, устоявшихся порядков и своих особенностей.

Конвой сдал спецконтингент и пакеты с личными делами новым хозяевам. Толпа жадно взирающих, обалдевших от большого пространства, новобранцев тревожно колыхалась и ждала дальнейших действий. Вышли конвоиры: дежурный офицер (ДПНК) и бригадир. Они сопроводили в баню, где после стрижки и помывки нам выдали новенькую зековскую форму. Далее карантин, изучение правил и распорядка ИТК. Перед распределением с нами знакомился сам начальник колонии. В кабинет заходили по одному, здесь, помимо хозяина, находились начальники отрядов и старший нарядчик. Осуждённый должен представиться: назвать имя, фамилию, статью, срок и его начало. На столе лежало моё личное дело, пожилой человек в полковничьих погонах заглядывал туда и задавал специфические вопросы:

— Ну, мил человек, кем ты будешь? Какой масти?

— «Мужик», гражданин начальник.

— Это хорошо, значит, работать не отказываешься? Как жить думаешь, что умеешь?

— Отбывать срок буду без нарушений, хочу досрочно освободиться и вернуться к семье.

— «Досрочно», говоришь, это ещё заслужить надо! Так что умеешь, чем занимался на свободе?

— Последнее время работал официантом, а по первому образованию столяр. Учился в школе с художественным уклоном, умею рисовать, писать красками, чертить.

Хозяин обрадовано взглянул, обратился к старшему нарядчику:

— У нас кто-нибудь занимается оформлением зоны, стенгазетой?

— Пока нет, гражданин полковник.

— Вот и хорошо, — он повернулся к одному из отрядников в звании старшего лейтенанта, — Гаровников, бери к себе и проверь в деле. Если гражданин владеет ремеслом, определяй в хозблок. Осуждённый, сможешь по уму расписать лозунги, оформить витрину под стенгазету?

— Так точно, — по военному отрапортовал я, чуть не подпрыгнув от плохо скрываемой радости.

— Давай, братец, старайся. Иди и пригласи следующего.

Это совсем не начальственное «братец» и перспектива, как, когда-то в армии вновь стать «блатным», значительно подняли настроение, а с ней веру в человечество. Доказывать способность к художественному ремеслу пришлось недолго, и так всё понятно: стал бы я рисковать положением и «гнать фуфло» начальнику колонии в присутствии стольких свидетелей. Не Остап Бендер, всё-таки! В общем, определили в банно-прачечный комплекс и выделили крохотную комнату под мастерскую. Такой должности в штатном расписании учреждения, конечно-же, не было, потому официально я числился в бригаде, и получалось, что остальные за меня отрабатывали.

Началось с ремонта, я белил потолок, красил стены, сколачивал длинный стол, отмачивал в растворителе кисти, в общем, благоустраивал рабочее место. Приятное занятие, скажу я вам, после безделья в тюремных стенах. Краски, плакатные перья, бумагу закупала бухгалтерия, оставалось оправдать доверие и зачёркивать прошедшие дни. А их оставалось всего три тысячи восемьсот сорок пять.

Погружение в лагерную жизнь сильно напоминало подзабытые и уже далёкие армейские будни, регламентированные правилами внутреннего распорядка, а именно: хождение строем, ежедневные проверки, осмотр внешнего вида и прочие премудрости коллективного бытия. Вот только носок сапога зеки при прохождении на плацу не тянут и честь не отдают, нет у них пока этой чести. Формальности, к которым быстро привыкаешь, встраиваются в подкорку и жить не мешают. Просто надо три тысячи восемьсот сорок пять дней вставать в 6-00, делать обязательную зарядку, ходить на завтрак, обед, ужин, проверки, само собой, на работу и в 22–00 слышать по трансляции: «Граждане осуждённые, в учреждении объявляется отбой!».

Форносовские «посиделки» несли массу сюрпризов, а, особенно, в первое время. Начну с того, что все четыре подельника оказались вместе. Вообще-то, ведомственная инструкция предписывает разбрасывать осуждённых, проходящих по одному уголовному делу, в разные исправительные учреждения. Но вышло так. И людям, не испытывающим, мягко говоря, обоюдные симпатии, пришлось коротать срок вместе. Стерпелись и даже при необходимости общались.

Я ближе всех сошёлся с нашим талантливым фармацевтом — Алексеем Алексеевичем Химиченко. Если остальных торговцев «белой смертью» я хорошо знал, то с этим персонажем познакомился на месте. Слегка рассеянный человек от науки, прирождённый химик-практик, мне нравился. Постарше меня на десять лет, из другого социального слоя, из другой жизни, далёкой от моих приключений. За время наших долгих дискуссий я много узнал о химии, уж очень занимательно Алексей рассказывал о своём главном ремесле. С пафосом заверял, что ни в одном справочнике фенамин не упоминается, как наркотик, оттого легко согласился подработать и оказался в такой неприятной истории. Лёша со временем попал на должность парикмахера и пробыл там до отъезда на стройки народного хозяйства, что зовётся у зеков "химия". Забавно.

Остальные подельники также заняли хорошие должности: Шустер, по образованию дирижёр народных музыкальных коллективов, занял место в клубе, собрал хор, также организовал духовой оркестр. Грязнов, врач-терапевт, естественно, прописался в санчасти. Над нами подтрунивали мужики: мол, наркоторговцы по жизни блатные, всюду пристроятся…

Другой сюрприз — родительские дни! Казалось бы, совершенно не приемлемые за колючей проволокой встречи родных с заключёнными именно на территории колонии. В сопровождении контролёров и офицеров жидкая кучка испуганных гражданских ходила в отряды, столовую. Добропорядочные граждане осматривали помещения и общались с непутёвыми родственниками в зековских робах. Вскоре демократические десанты прекратились, видать, кто-то настучал. Доброго начальника заменили на исполнительного. И, как следствие, помимо строительства клуба и промышленной зоны, работящие люди стали делать разметку под «локалки» — мини-зоны, как дополнительные меры предосторожности перед двухэтажными зданиями отрядов.

Третье потрясение — торговля книгами. В учреждение приезжала книжная лавка. Доблестные книготорговцы в одночасье делали план по продажам. Издания были сплошь дорогие, в основном, — подарочные тяжёлые фолианты по живописи, архитектуре, графике и прикладному искусству. Красочные путеводители по музеям притягивали взгляд, просились в заскорузлые пальцы и манили той другой жизнью. Раскупалось всё, главный посыл к приобретению прятался в простой форме расчёта. Деньги просто списывались с лицевых счетов осуждённых, оттого были эфемерны и теряли всякую значимость. Малую часть книг удавалось передать родственникам на свободу, остальные становились закладом в азартных играх или затаскивались, а затем выбрасывались.

В то время работы было много, и дешёвые рабочие руки требовались повсеместно. Работающему осуждённому начислялось пятьдесят процентов от заработка, вторая половина — государству. Ну, это понятно: возвращался долг за кормёжку, ночлег, охрану, расходы на следствия, суд, отчисления по исполнительному листу и много чего ещё. Оттого власть не приветствовала отказчиков, иначе, «блатных». Когда приходил новый этап, изредка находился кто-то, заявлявший отказ от зоны: мол, работать не буду, порядки администрации не поддерживаю. На «красных» зонах, а форносовская колония создавалось именно такой, ворам и прочим несознательным было не место. Администрация спешила отправить «кадры», портившие отчётность, в другие места содержания.

Первоначально, недостроенная промзона могла обеспечить работой от силы человек триста-четыреста, примерно столько и насчитывалось за колючей проволокой. Но через год кирпичные стены обрели законченный вид. Привезли станки, оборудование и закипела жизнь. Основное производство состояло из сборки и пайки телевизионных плат. Мы собирали комплектующие для завода Козицкого, выпускавшего в то время весьма популярные телевизоры «Радуга». Часть помещений предназначалось для вспомогательных работ: слесарный цех, авторемонтный бокс, мастерские для пошива сумок и обуви. На промку для меня вход до поры был заказан, и все новости я узнавал от самих ребят из нашей бригады или если ЧП какое, то от начальства на ежедневных проверках.

Да, у меня и самого работы было невпроворот: лагерная газета, молнии, роспись стендов с правилами ИТК, плакаты с противоречивыми лозунгами. Например, как вам нравится знаменитая фраза: «На свободу с чистой совестью!», то есть, пока отбываешь срок, твоя совесть не чиста, а как за ворота, ты белый и пушистый. Ну, а мне-то что, замполит приказал — я исполнил.

Появились халтуры. Несмотря на категорический запрет, наколки хотелось многим. Мне тащили какие-то дилетантские наброски: кинжалы, обмотанные колючей проволокой; розы с капающей кровью, церковные купола и прочий зековский антураж, подхваченный со слов или когда-то увиденный. Моя задача: довести фантазии до ума, сделать правильный рисунок с чёткими контурами. Я также оформлял лагерникам поздравительные открытки или исполнял большие карандашные рисунки с маленьких фоток — работа очень утомительная, перерисовывать приходилось по сетке и, даже при очень большом старании, получившийся портрет не всегда оказывался похож на оригинал.

За работу платили натурой. Приносили, в первую очередь, чай, сигареты, конфеты или другую мелочь, необходимую в повседневной жизни. Универсальное средство платежа гуляло по зоне в пятидесяти или ста граммовых чайных пачках (контейнерах). Священнодействие по завариванию чифира — процедура, приравненная к ритуалу и обязательная для исполнения в любое время суток. Я долго привыкал к густой, почти чёрной жидкости, которую следовало пить по очереди, передавая соседу полулитровую банку со священным напитком. Первое время тошнило, затем привык, как привыкает бедолага за решёткой ко всему, выпадающему из привычной вольной жизни.

Я привык и к трупам людей, наложивших на себя руки, так и не справившихся с тяготами жёстких правил бытия, не сумевших адаптироваться в новой жизни. Я привык к периодическим жестоким дракам и побоищам из-за мелочных споров или поведения не по понятиям. Ко многому привык и многое усвоил. Человек хоть и существо высшего порядка, но, по сути, всё равно скотина, оттого поддаётся дрессировке и очень хорошо усваивает то, что от него требуется. А тех, кто не поддаётся, пытается бороться с Системой, просто ломают об колено.

Летом 1984-го года, уже после работы, когда у осуждённых по расписанию свободное время, я играл в волейбол. Тут меня вызвали в административный корпус. Прибежал к дежурному и доложился, ДПНК рявкнул, чтобы я немедленно и с вещами прибыл на вахту, в комнату краткосрочных свиданий. Во, дела! Куда-же это меня? В помещении уже собралось около десяти человек, все держали баулы с вещами и казались растерянными. «Этап»: пронеслось тревожное слово. Да, это был этап, через час подогнали автозак, дальше привычная уже процедура переклички и инструктажа караула.

Ночью я заново вдохнул запах «Крестов». Ломал голову, зачем? Пересмотр дела, доследование, что-то с родственниками? Я мысленно перебирал варианты и не находил ответа. Прошёл год срока, на зоне притёрся, пара благодарностей в личном деле, тогда что? Оказывается, я понадобился, как свидетель по делу о злоупотреблениях служебным положением, мошенничеству и растратой государственных средств. Звучало внушительно, но я-то с какого здесь боку? Всё прояснилось, когда меня дёрнули к следователю. Тут всплыла тема с фиктивной работой гардеробщиком (напомню, не денег ради, а для штампа в паспорте). Вот ведь, хитросплетение какое: судьбе было угодно отправить меня за решётку на одиннадцать лет, а вдогонку приплести и этот косяк.

Следователь подробно расспросил, кто устроил блат, получал ли я деньги по ведомости? Я как на духу отвечал, глядя в глаза менту. Мол, устроил знакомый, зовут так и так, но он уехал на ПМЖ в Германию. Денег не получал, начальника отдела кадров видел однажды, когда увольнялся за месяц до приговора по своему делу, в ведомости не расписывался.

Милицейский чин вздохнул, не глядя на меня, бросил:

— Складно, Вадим Викторович, складно рассказываешь. Да, я другого и не ждал, ты своё уже получил и по этому делу проходишь лишь как свидетель. Да, и не один ты. Судить будут начальника отдела кадров, чтобы не обкрадывал государство! — Он посмотрел на меня и добавил. — Подтвердишь всё на суде и вернёшься к месту отбытия наказания. У меня к тебе претензий нет.

Он закурил и вызвал конвоира. Я вернулся в камеру, где, кроме меня, парился ещё один транзитный пассажир, но тому грозил пересуд и новый срок за какие-то грехи. Остальные соседи — не нюхавшие зоны малолетки, ждавшие этап. Затем возили на улицу Тобольскую, в районный суд. Присутствие в зале суда ограничилось несколькими минутами, зато в помещении временного содержания ждал сюрприз. Там я столкнулся с Лёней Майоровым, старинный приятель моему появлению был не так удивлён. И, понятно, ведь он единственный, кто ходил со мной на приговор и как-то поддерживал в те мрачные дни.

Мы разговорились, оказывается Лёня крепко «принял на грудь», что-то не поделил с женой и отдубасил её, а затем стал гонять соседей — классический пример беспримерной пьяной глупости, которой славится русский народ. У Лёньки уже была «ходка» по молодости, он не понаслышке знал зековский быт. Сейчас ждал, когда его отконвоируют в зал заседаний и решат дальнейшую судьбу.

Мы стали рассказывать друг другу о своём житьё-бытьё. Молоденький милиционер внимательно прислушивался к нашему разговору. Заметив такое внимание, я решил разыграть мента, — скучно, да и чего мне сейчас-то терять. Я подмигнул собеседнику и начал издалека.

— У нас тут такое ЧП было, не слышал?

— Нет…

— Ну, ты даёшь, кореш, слушай! Недавно подогнали с десяток пассажиров по статье за каннибализм. Пока те торчали в карантине, успели покусать отрядника и бугра. Ясный перец, закрыли их в БУР. — Лёня начал незаметно трястись от смеха, а у конвоира округлились глаза.

— Если бы только этим ограничилось. Ты представь, эти уроды-людоеды открыли камеру, набросились на цирика и сожрали!

— Так уж и сожрали? — Прервал меня Ленька.

— Представь себе. Но, и это не всё! Они вырвались на зону, а локалок нет, и давай рыскать по отрядам. Глаза красные горят, морды в крови измазаны, рычат и почти не говорят по-человечьи. Мы им орем: своих не трогайте, мы на тюремной диете, оттого невкусные. А вот менты — сладкие, их домашними пирожками откармливают.

— Вот это да! И чего дальше-то, ещё кого съели?

— А то! Выгнали их из отряда, а тут ДПНК с нарядом идёт выяснять, что случилось. А людоеды накинулись стаей. Офицера вмиг порешили и давай зубами рвать! Остальные дубаки убежали, завалить зверюг нечем, оружия в зоне не положено.

— И что?

— Вызывали спецназ, кое-как скрутили. Говорят, в «дурку» отправили…

Тут сержант не выдержал и вмешался.

— Чего-то ты не то несёшь, парень. Где такое видано, чтобы несколько людоедов беспредельничали?

— Начальник, ты что, новостей не смотришь? По телеку недавно показывали!

Тут он, конечно, мог меня подловить: в советское время жуткими новостями наш народ не баловали. Перестройка была ещё впереди, и демократический ветерок пока не дул. Мент испуганно поглядел на нас, покачал головой, поверил-таки, прикол удался! Попробуй сейчас, кого удиви, а тогда люди не были закалены тотальными бомбардировками сознания; а сейчас, чем страшнее новость, тем взахлёб она подаётся. А я, получается, развеялся и прокатился в город. Смена декораций, это маленькая отдушина в однообразном тюремном бытие.

В «Крестах» я провёл ещё месяца два. Про меня, видимо, забыли, а это уже нарушение инструкций ГУИНа. Осуждённый должен отбывать наказание в местах, определённых судом. В моём случае «крытка» стала дополнительным прессом. Тогда же я пережил открытое противостояние с одним блатным, натравившим на меня сокамерников. Если коротко, то увидел дешёвый ворюган на моей робе нитки от споротого «косяка». И попытался «кинуть предъяву», склоняя на свою сторону дурачков, не нюхавших зоны.

Тут придётся пояснить: «косяк» — это не только проступок на нынешнем новоязе. Так назывался нашивной лоскут материи, на котором белой краской написана должность зека или участие в самодеятельных организациях зоны. Они назывались секциями и организовывались в учреждениях с целью привлечь осуждённых к общественно-полезной работе. Самая ненавистная у «блатных» — CПП (секция правопорядка). В такие подбирались стукачи, карьеристы из бывших чиновников, держиморды из военных или откровенные лизоблюды и трусы. Они следили за порядком, докладывали о нарушениях, постукивали «куму» в оперчасть и на «красных» зонах являлись основной силой, на которую опиралась администрация.

С другими «козлячьими» формированиями попроще. Носить «косяки» нейтральных секций, не задевающих напрямую честь и достоинство зоновского сообщества, не возбранялось. Я числился председателем СКМР — секции культурно-массовой работы. Не то чтобы я рвался туда, но был назначен по определению своих обязанностей, как художник зоны. В личном деле этот факт отмечен и мог в будущем повлиять на решение о моём условно досрочном освобождении (УДО). Были ещё какие-то общественные надстройки, но запомнились лишь спортивная и санитарная.

Яркое воспоминание о той «командировке» в «Кресты» оставил побег, взбудораживший не только администрацию тюрьмы, но и, в первую очередь, самих зеков. Ночью камеру разбудили и начался внеплановый шмон. Обыски повторились ещё несколько раз. На прогулку на следующий день не выводили. И лишь спустя время выяснилось, что территорию «Крестов» покинули двое осуждённых. Хитрость их плана заключалась в нестандартном подходе к «рывку» на свободу. Никто не рыл подкоп, не брал заложников. Народные умельцы склеили и раскрасили корочки адвокатских удостоверений. Переоделись поприличнее, как-то оторвались по дороге на прогулку и прошли через несколько проходных, уверенно предъявляя самодельные ксивы. За точность изложения не ручаюсь, но то, что подобный случай имел место, подтвердят многие.

На моей памяти сохранилась история ещё одного побега, но уже из автозака. Тогда подследственные аккуратно выломали пол и, пока машина стояла на светофоре, покинули душное пространство. Поймали. В личном деле каждого из подобных активистов появилась особая отметка «склонен к побегу», а учётную карточку пересекала по диагонали жирная красная полоса. Моя карточка весь срок осталась девственно чистой. Хватило ума не испытывать судьбу, хотя возможность уйти в бега имелась.

Наконец-то я вздохнул полной грудью чистый воздух «родной» колонии. Вернули меня уже с осенними дождями и слякотью. Вынужденная «командировка» принесла не только радость от смены впечатлений, а также огорчение. Моё место художника зоны оказалось занято. Мастерская, с любовью приведённая в порядок, имела скотский вид: краски, наполовину использованные, незакрыты; отмытые в керосине кисти разбросаны и засохли. Маленький транзисторный приёмник, приобретённый за два контейнера чая и спрятанный от дотошных контролёров, бесследно исчез. Трафареты и бумага испорчены. Руководил этим безобразием долговязый каторжанин, который был весьма далёк от художественного ремесла. Возможно, в младших классах школы он имел по рисованию «четвёрку», но не больше.

Я был понижен и остался в отряде на должности дневального, но при этом занимался привычным делом — художеством. Расписывал стены в ленинской комнате, выпускал стенгазету, писал молнии, какие-то лозунги, подписывал зековские бирки, что носились на правой стороне груди, также наносил через трафарет надписи на повязки и многое другое. Мне выделили каптёрку, где образовался маленький кружок «умелые руки». Когда в отряде было всё спокойно, я выводил на бумаге эскизы тату, другой зек переносил рисунок на кожу, а третий ровнял напильником заготовку ножа-выкидухи. Все при деле, срок идёт: родная, жди, папа, с мамой не горюй!