35. На запад солнца

С горы я сбежала, похватав то, что попалось мне под руку. Я не стала возвращаться за тем, что забыла. Я приехала в Солт-Лейк-Сити и провела остаток каникул с Дрю.

Я пыталась забыть о той ночи. Впервые за пятнадцать лет я закрыла дневник и убрала его прочь. Ведение дневника требует размышлений, а мне не хотелось ни о чем размышлять.

После Нового года я вернулась в Кембридж, но стала сторониться своих друзей. Я видела, как дрожит земля, чувствовала приближающуюся катастрофу. Я ждала сейсмического сдвига, который изменит весь ландшафт. Знала, как это начнется. Шон обдумает то, что отец сказал ему по телефону. Раньше или позже он поймет, что мое отрицание – мои слова о том, что отец неправильно меня понял, – было ложью. А когда он это поймет, когда узнает правду, он будет презирать себя, пожалуй, целый час. А потом перенесет свое презрение на меня.

Это случилось в начале марта. Шон прислал мне электронное письмо. Ни приветствия, ни новостей. Только глава из Библии, из Евангелия от Матфея. Один стих выделен жирным: «Порождения ехиднины! как вы можете говорить доброе, будучи злы?» Я похолодела.

Через час Шон позвонил. Голос его был совершенно спокойным. Мы двадцать минут говорили о Питере, о том, как обстоят дела с его легкими. Потом Шон сказал:

– Мне нужно принять решение, и я хочу получить твой совет.

– Спрашивай.

– Я никак не могу решить… – Шон помолчал, мне даже показалось, что связь оборвалась. – Следует ли мне убить тебя самому или нанять киллера. – Снова наступила долгая пауза. – Наверное, дешевле будет кого-то нанять, если учесть цену перелета.

Я сделала вид, что не поняла, но Шон стал агрессивным. Он выкрикивал оскорбления, ругался. Я пыталась успокоить его, но все было бесполезно. Я буквально видела его лицо в тот момент. Я повесила трубку, но он звонил снова и снова и каждый раз повторял одно и то же: его убийца придет за мной, и я должна смотреть по сторонам. Я позвонила родителям.

– Он ничего такого не имел в виду, – сказала мама. – Как бы то ни было, у него нет таких денег.

– Не в этом дело…

Отец требовал доказательств:

– Ты не записала звонок? Как я могу поверить, что он говорил серьезно?

– Он говорил точно так же, когда угрожал мне окровавленным ножом.

– Ну, он говорил несерьезно…

– Не в этом дело, – повторила я.

Со временем телефонные звонки прекратились, но не потому, что родители что-то предприняли. Они прекратились, когда Шон вычеркнул меня из своей жизни. Он написал мне, велел держаться подальше от его жены и сына – и от него самого. Письмо было длинным, тысяча слов, полных обвинений и желчи. Но к концу тон Шона стал скорбным. Он писал, что любил братьев, что они были лучшими людьми в его жизни. Он любил меня больше их всех, но я всегда пыталась вонзить нож ему в спину.

Прошли годы с того времени, когда у нас с братом были действительно братские отношения. Но эта утрата, даже давно ожидаемая, поразила меня.

Родители сказали, что Шон был прав, отказавшись от меня. Отец назвал меня истеричкой, кидающейся беспочвенными обвинениями. Мама заявила, что моя ненависть – вот реальная угроза для семьи и у Шона было право защищать свою семью.

– Твой гнев в тот вечер, – сказала она мне по телефону, имея в виду вечер, когда Шон убил Диего, – был вдвое опаснее всего, что мог сделать Шон.

Реальность стала текучей. Земля ушла из-под ног, меня стало затягивать вниз, крутить во все стороны, словно песок утекал в дыру во Вселенной. Когда мы говорили в следующий раз, мама сказала, что нож никогда не был угрозой.

– Шон пытался тебя успокоить, – сказала она. – Он знал, что ты испугаешься, если нож будет у него, поэтому отдал его тебе.

А через неделю она сказала, что никакого ножа не было.

– Твоя реальность слишком искажена, – сказала мама. – Говорить с тобой – все равно что говорить с тем, кто вообще там не был.

Я согласилась. Это действительно было так.

Я получила грант на летнюю учебу в Париже. Дрю поехал со мной. Наша квартира находилась в шестом квартале, возле Люксембургского сада. Моя жизнь совершенно изменилась и стала настолько обычной, насколько это было возможно. Я гуляла по тем районам города, где бывают большинство туристов, и терялась в их толпе. Это была своеобразная форма забвения. Все лето я стремилась именно к этому: я хотела потеряться в толпе путешественников, стереть свою личность, характер, историю. Чем безвкуснее были развлечения, тем сильнее я к ним стремилась.

Я повесила трубку, но он звонил снова и снова и каждый раз повторял одно и то же: его убийца придет за мной, и я должна смотреть по сторонам.

Я провела в Париже несколько недель. Однажды, возвращаясь с урока французского, я зашла в кафе, чтобы проверить свою почту. Там было письмо от сестры.

К ней приходил отец, это я поняла сразу же. Но мне пришлось перечитать письмо несколько раз, прежде чем я поняла, что именно произошло. Отец свидетельствовал перед ней, что Шон очистился Искуплением Христовым, что он стал другим человеком. Он предупредил Одри, что если она снова заговорит о прошлом, это разрушит нашу семью. Господь хочет, чтобы мы с Одри простили Шона, а если мы этого не сделаем, грех наш станет еще больше.

Мне было легко представить этот разговор, всю тяжесть отцовских слов, когда он сидел напротив моей сестры и внушал ей почтение своей духовной силой.

Одри сказала отцу, что давно приняла силу Искупления и простила своего брата. Она сказала, что это я спровоцировала ее, я возбудила в ней гнев. И я предала ее, потому что поддалась страху, порождению сатаны, а не пошла с верой во Христа. Я опасна, потому что мной управляет страх – и отец страха, Люцифер.

В конце письма Одри писала, чтобы я не появлялась в ее доме и не звонила ей без свидетелей, чтобы она не поддалась моему влиянию. Прочитав это, я расхохоталась. Ситуация перевернулась, и в этом была ирония судьбы: несколько месяцев назад Одри говорила, что Шона нельзя оставлять с детьми без присмотра. Теперь, после всех наших усилий, опасной стала я.

Потеряв сестру, я потеряла всю семью.

Я знала, что отец сказал братьям то же самое, что и сестре. Поверили ли они ему? Я думала, что поверили. В конце концов, Одри все подтвердила бы. Мои отрицания будут бессмысленными, пустые слова чужого человека. Я зашла слишком далеко, изменила слишком многое, перестала быть той девчонкой с разбитыми коленками, которую они считали своей сестрой.

Я не могла опровергнуть историю, придуманную для меня отцом и сестрой. Их слова убедят братьев, а потом тетушек, дядьев, двоюродных сестер, всю долину. Я потеряла весь свой род – и за что?

И тогда пришло другое письмо. Меня приглашали в Гарвард, я получила стипендию. Не думаю, чтобы когда-либо так равнодушно относилась к подобным известиям. Я знала, что должна прыгать от радости. Я, невежественная девчонка со свалки, буду учиться в Гарварде! Но я ничего не чувствовала. Я задумалась о цене, которую заплатила за образование, и начала винить во всех своих бедах учебу.

Когда я прочитала письмо Одри, прошлое сдвинулось. Оно начиналось с моих воспоминаний о ней. Теперь они изменились. Когда я думала о нашем детстве, моментах нежности или веселья, маленьких девочках, Одри и Таре, воспоминания мгновенно менялись, покрывались пятнами гнили, чернели. Прошлое стало таким же отвратительным, как и настоящее.

Эта перемена затронула всех членов семьи. Мои воспоминания о них стали зловещими, обвиняющими. Девочка из этого прошлого перестала быть ребенком и стала кем-то другим, грозным и безжалостным, несущим в себе угрозу для всех.

Этот ребенок-монстр преследовал меня целый месяц, прежде чем я сумела избавиться от него. Я решила, что сошла с ума. Если я сошла с ума, то можно что-то сделать, чтобы вернуть жизни смысл. Если я здорова, ничего сделать нельзя. Логика была извращенной, но она несла облегчение. Я не плохая – я просто больна.

Я во всем начала полагаться на суждения других людей. Если Дрю о чем-то вспоминал не так, как я, я сразу же с ним соглашалась. Я начала полагаться на него во всем – теперь он рассказывал мне факты нашей жизни. Я находила странное удовольствие в собственных сомнениях: видели ли мы нашего друга на прошлой неделе или неделей раньше, находится ли наша любимая блинная рядом с библиотекой или музеем. Неуверенность в столь тривиальных фактах и способность признавать это позволяли мне сомневаться в том, что мои воспоминания были связаны с реальными событиями.

Главная проблема заключалась в дневниках. Я знала, что мои воспоминания – это не просто воспоминания. Я их записывала, они существуют на бумаге. А это означало, что они не просто ошибка. Это глубинное заблуждение, порождение больного разума, который придумывал их в тот самый момент, а потом записывал собственный вымысел.

Весь следующий месяц я жила жизнью сумасшедшей. Видя солнце, я подозревала, что идет дождь. Мне хотелось постоянно спрашивать у людей, видят ли они то, что вижу я. Эта книга синяя? Этот мужчина высокий?

Порой такой скептицизм принимал форму бескомпромиссной определенности: бывали дни, когда чем сильнее я сомневалась в собственном разуме, тем ожесточеннее отстаивала свои воспоминания, собственную «правду» как единственно возможную. Шон был склонен к насилию, опасен, а отец его защищал. Я не могла вынести ни малейшего сомнения в этих словах.

В такие моменты я судорожно искала любые доказательства собственного здравомыслия. Я жаждала этих доказательств как воздуха. Я написала Эрин – женщине, с которой Шон встречался до и после Сэди. Я не видела ее с того времени, как мне исполнилось шестнадцать. Я рассказала ей все, что помнила, и откровенно спросила, считает ли она меня безумной. Она сразу же ответила, что я совершенно права. Чтобы помочь мне поверить в себя, она поделилась собственными воспоминаниями – Шон и ей кричал, что она шлюха. Мой разум тут же зацепился за это слово. Я не говорила ей, что это мое слово.

Эрин рассказала мне еще одну историю. Однажды, когда она повздорила с Шоном – сущие пустяки, написала она, словно я сомневалась, – он выволок ее из дома и с силой ударил головой о кирпичную стену. Ей показалось, что он сейчас ее убьет. Он чуть не задушил ее. «Мне повезло, – писала она. – Я закричала, когда он начал душить меня, и мой дед это услышал. Он вовремя его остановил. Но я отлично помню, что видела тогда в его глазах».

Письмо Эрин стало спасательным тросом, связывающим меня с реальностью. За него я могла уцепиться, когда голова у меня начинала кружиться. Но потом я решила, что она может быть такой же безумной, как и я. Она была больной, как и я. Я себя в этом убедила. Как я могу верить ее словам, после того, через что ей пришлось пройти? Я не могла верить этой женщине, потому что по себе знала, как сильны ее психологические травмы. И я продолжала искать доказательства из других источников.

Я получила их через четыре года, совершенно случайно.

По работе я приехала в Юту и встретила там молодого человека, который, услышав мою фамилию, нахмурился.

– Вестовер, – повторил он. – Вы имеете какое-то отношение к Шону?

– Это мой брат.

– Когда я видел вашего брата в последний раз, – сказал он, словно выплюнув слово «брат», – он сжимал руками шею моей двоюродной сестры и бил ее головой о кирпичную стену. Он убил бы ее, если бы дед не подоспел на помощь.

Все разрешилось. Свидетель. Беспристрастный свидетель. Но когда я это узнала, мне уже не нужны были доказательства. Сомнения в себе прошли давным-давно. Нет, конечно, я не доверяю своей памяти безоговорочно, но верю ей так же, как памяти других людей, и больше, чем воспоминаниям некоторых.

Но на это ушли годы.