8. Маленькие блудницы

Я не хотела работать на свалке. Единственным способом избавиться от этой работы было найти другую, как это сделала Одри. Тогда меня не будет дома, когда отец станет искать себе помощников. Но мне было всего одиннадцать.

На велосипеде я проехала целую милю до центра нашего маленького городка. У нас почти ничего не было: церковь, почта и заправка «Папа Джей». Я зашла на почту. За стойкой сидела пожилая дама. Я знала, что ее зовут Мирна Мойл – ей с мужем Джеем (папой Джеем) принадлежала и заправка. Отец говорил, что это они настояли на принятии закона, ограничивающего количество собак в семье. Они предлагали ввести и другие законы. Каждое воскресенье отец возвращался из церкви, понося Мирну и Джея Мойлов. Приехали к нам из Монтерея или Сиэтла, твердил он, и навязывают западный социализм добрым жителям Айдахо. Я спросила у Мирны, можно ли мне поместить объявление на доске. Она спросила, что за объявление, а я ответила, что хочу найти работу, например сидеть с детьми.

– А в какое время ты свободна?

– В любое.

– То есть после школы?

– То есть в любое.

Мирна посмотрела на меня и наклонила голову:

– Моей дочери Мэри нужен кто-то, кто присмотрит за ее малышкой. Я спрошу у нее.

Мэри преподавала в школе сестринское дело. Отец твердил, что это промывание мозгов, ведь она работала и на медицинский истеблишмент, и на правительство. Я думала, что отец не позволит мне работать у Мэри, но он разрешил. Вскоре я стала сидеть с маленькой дочерью Мэри по утрам в понедельник, среду и пятницу. У Мэри была подруга Ив, и ей тоже требовалась няня для троих детей – на вторник и четверг.

В миле от нас жил человек по имени Рэнди. Он торговал орехами кешью, миндалем и макадамией. Как-то раз он остановился у почты и разговорился с Мирной. Ему было тяжело в одиночку упаковывать орехи и хотелось нанять детей, но они все были заняты футболом и другими развлечениями.

– Здесь есть один ребенок, который этим не занят, – сказала Мирна. – Думаю, она с радостью возьмется за работу.

Мирна указала на мое объявление. Вскоре все дни с понедельника по пятницу до обеда я сидела с детьми, а потом отправлялась к Рэнди упаковывать орехи и занималась этим до ужина. Платили мне мало, но, поскольку никогда прежде мне вообще не платили, я чувствовала себя богатой.

Люди в церкви говорили, что Мэри прекрасно играет на пианино. «Профессионально». Я не знала, что означает это слово, но в одно воскресенье Мэри играла на пианино для прихожан. Музыка лишила меня дара речи. Я много раз слышала, как играют на пианино, кто-то всегда аккомпанировал нашим гимнам. Но когда заиграла Мэри, полились совершенно другие звуки. Это была вода, это был воздух. Это был камень – и тут же ветер.

На следующий день, когда Мэри вернулась из школы, я спросила, не может ли она вместо денег давать мне уроки. Мы сели к пианино, и Мэри показала мне несколько гамм. Потом она спросила, чему еще я учусь, кроме музыки. Я ответила так, как велел мне отец:

– Я учусь каждый день.

– А с другими детьми ты играешь? У тебя есть друзья?

– Конечно, – ответила я.

Мэри вернулась к гаммам. Когда мы закончили и я собралась уходить, Мэри сказала:

– Моя сестра Кэролайн дает уроки танцев каждую среду на заправке папы Джея. Там много девочек твоего возраста. Ты можешь к ним присоединиться.

В среду я ушла от Рэнди пораньше и направилась на заправку. На мне были джинсы, просторная серая футболка и ботинки со стальными носами. Другие девочки пришли в черных купальниках и прозрачных блестящих юбочках, белых колготках и маленьких балетных туфельках кремового цвета. Кэролайн оказалась младше Мэри. Макияж у нее был безукоризненным. Золотые серьги поблескивали за каштановыми локонами.

Она выстроила нас в ряд и показала короткое упражнение. Из приемника, стоявшего в углу, доносилась музыка. Никогда раньше мне не доводилось ее слышать, но другим девочкам она была знакома. Я посмотрела в зеркало на наше отражение. Двенадцать девочек, стройных, блестящих – взрыв черного, белого и розового. А потом я увидела себя – большую и серую.

Когда урок закончился, Кэролайн велела мне купить купальник и танцевальные туфли.

– Я не могу, – ответила я.

– О… – Кэролайн почувствовала себя неловко. – Может быть, кто-то из девочек тебе одолжит.

Она не поняла. Она думала, что у меня нет денег.

– Это нескромно, – пояснила я.

Кэролайн раскрыла рот от изумления. «Вот они, калифорнийские Мойлы», – подумала я.

– Но ты не можешь танцевать в ботинках, – сказала она. – Я поговорю с твоей мамой.

Через несколько дней мама отвезла меня за сорок миль в маленький магазинчик, где все полки были заняты странными туфлями и удивительными акриловыми костюмами. Все они были нескромными. Мама направилась прямо к стойке и сказала продавцу, что нам нужен черный купальник, белые колготки и джазовки.

– Держи все в своей комнате, – сказала она, когда мы вышли из магазина.

Больше можно было ничего не говорить. Я уже поняла, что не должна показывать купальник отцу.

В среду я надела купальник и колготки, прикрыв их своей серой футболкой. Футболка доставала почти до коленей, но даже так мне было стыдно видеть собственные ноги. Отец говорил, что достойные женщины никогда не показывают ноги выше щиколоток.

Другие девочки со мной почти не разговаривали, но мне нравилось быть рядом с ними. Мне нравилось ощущение сходства. Занятия танцами стали для меня уроками принадлежности. Я легко запоминала движения и чувствовала, что думаю так же, как все, дышу так же, как все, поднимаю руки одновременно со всеми. Порой, глядя в зеркало и любуясь нашими синхронными движениями, я не сразу обнаруживала себя. И не важно, что на мне была серая футболка – гусенок среди лебедей. Мы двигались вместе, одной стаей.

Мы начали готовиться к рождественскому концерту, и Кэролайн позвонила маме, чтобы обсудить костюм.

– Какой длины будет юбка? – спросила мама. – Прозрачная? Нет, это невозможно.

Я слышала, как Кэролайн объясняет, что хотели бы надеть другие девочки.

– Тара такое не наденет, – отрезала мама. – Если другие девочки оденутся подобным образом, она останется дома.

В среду после того, как Кэролайн позвонила маме, я приехала на заправку на несколько минут раньше. Младшие дети только что закончили заниматься. В зале было полно шестилеток в красных бархатных шапочках и юбках, расшитых малиновыми блестками. Я смотрела, как они приплясывают и прыгают, их тоненькие ножки были прикрыты только прозрачными колготками. Я подумала, что они похожи на маленьких шлюх.

Стали съезжаться девочки из моего класса. Увидев костюмы, они тут же бросились смотреть, что Кэролайн приготовила для них. Кэролайн стояла возле большой картонной коробки с огромными серыми толстовками. Она стала раздавать их девочкам.

– Вот ваши костюмы! – сказала она.

Девочки держали толстовки в руках и недоуменно их рассматривали. Они ожидали шифона, лент, а не этого серого безобразия. Кэролайн попыталась сделать костюмы более привлекательными, пришив на груди больших Санта-Клаусов в блестках, но от этого серый хлопок смотрелся еще более уныло.

Мама не сказала отцу о концерте, я тоже. Я не стала его приглашать, сработал инстинкт, внутренний голос. В день концерта мама сказала отцу, что вечером у меня «дела». Он задал массу вопросов, совершенно неожиданно для мамы. Через несколько минут она призналась, что будет танцевальный концерт. Когда мама сказала, что я беру уроки у Кэролайн Мойл, он скорчил недовольную гримасу. Я думала, отец снова начнет говорить о калифорнийском социализме, но он промолчал. Отец надел пальто, и мы втроем направились к машине.

Концерт проходил в церкви. Там уже собрались родители с фотоаппаратами и большими видеокамерами. Я переодевалась в той же комнате, где проходили занятия воскресной школы. Девочки весело щебетали. Я натянула свою футболку, стараясь сделать ее хоть на несколько дюймов длиннее. Когда нас позвали на сцену, я все еще одевалась.

Из приемника, стоявшего на пианино, раздалась музыка, и мы начали танцевать, притопывая ногами в такт. Затем мы должны были прыгать, тянуться вверх и крутиться. Ноги мои не отрывались от земли. Вместо того чтобы поднять руки над головой, я подняла их только до плеч. Когда другие девочки присели на корточки, чтобы коснуться пола, я лишь чуть наклонилась. Когда мы забрались в повозку, я просто пошла рядом, чтобы толстовка не слишком обнажила мои ноги.

Музыка смолкла. Когда мы выходили со сцены, девочки смотрели на меня осуждающе – я испортила все представление. Но я их почти не видела. В зале для меня был только один человек – отец. Я поискала его глазами и сразу же увидела. Он стоял у самой стены, свет ламп на сцене отражался в его квадратных очках. Внешне он казался совершенно спокойным, но я видела гнев в его глазах.

До дома была всего миля, мне показалось, что мы проехали сто миль. Я сидела на заднем сиденье и слушала, как кричит отец. Как мама могла позволить мне так открыто грешить? Вот почему она скрывала этот концерт от него? Мама слушала его, закусив губу, но потом воздела руки к небу и сказала, что не думала, что костюмы будут столь нескромными.

– Я так зла на эту Кэролайн Мойл!

Я наклонилась вперед, чтобы увидеть мамино лицо. Я хотела, чтобы она посмотрела на меня, хотела задать ей вопрос, я уже ничего не понимала. Я знала, что мама вовсе не злится на Кэролайн, потому что она видела эти толстовки за несколько дней до концерта. Она даже позвонила Кэролайн, чтобы поблагодарить за выбор костюмов. Но мама отвернулась и уставилась в окно.

Я смотрела на седые волосы на затылке отца. Он сидел спокойно, слушал, как мама ругает Кэролайн с ее непристойными костюмами, и кивал. Мы ехали по заледеневшей дороге, и с каждым маминым словом отец успокаивался.

Занятия танцами стали для меня уроками принадлежности. Я легко запоминала движения и чувствовала, что думаю так же, как все, дышу так же, как все, поднимаю руки одновременно со всеми.

Весь вечер отец читал нам проповедь. Он сказал, что класс Кэролайн – это сатанинское искушение, как и публичная школа. За приличным фасадом скрывается нечто другое. Она делает вид, что учит танцам, но на самом деле проповедует нескромность и распущенность. Сатана хитер, сказал отец. Назвав эту непристойность «танцами», он убеждает добрых мормонов смириться с тем, что их дочери прыгают в доме Господа, словно блудницы. Непристойное зрелище происходило в церкви, и это оскорбило отца до глубины души.

Когда он умолк и пошел спать, я съежилась под одеялом и уставилась в темноту. В дверь постучали. Это была мама.

– Я должна была предвидеть, – сказала она. – Я должна была все знать заранее.

После концерта мама чувствовала себя виноватой. После Рождества она постоянно старалась меня чем-то занять, чем-то таким, что отец не запретил бы. Она заметила, что я много времени сижу в своей комнате и слушаю старый плеер Тайлера – хор Мормонской Скинии. И тогда стала искать учительницу вокала. Поиски затянулись на несколько недель, еще несколько недель она уговаривала учительницу принять меня. Эти уроки были значительно более дорогими, чем танцы, но мама платила за них из тех денег, что получала за масла.

Учительница была высокой и худой, с длинными пальцами. Когда она играла на пианино, пальцы хрустели. Она исправила мою осанку, оттягивая волосы так, чтобы я подняла подбородок. Потом положила меня на пол и наступила мне на живот, чтобы укрепить диафрагму. Она была буквально одержима равновесием и постоянно хлопала меня по коленям, чтобы я не забывала о правильной осанке.

После нескольких уроков она объявила, что я готова петь в церкви. Учительница обо всем договорилась. Я должна была петь гимн перед всеми прихожанами в воскресенье.

Дни полетели очень быстро, так всегда бывает, когда чего-то боишься. В воскресенье утром я стояла на кафедре и смотрела на лица собравшихся. Там были Мирна и папа Джей, а за ними сидели Мэри и Кэролайн. Они смотрели на меня с жалостью, словно думали, что я могу опозориться.

Мама сыграла вступление. Музыка прекратилась, я должна была вступать. В тот момент я могла бы подумать о чем угодно. Я могла бы подумать о своей учительнице и ее технике: ровная спина, поднятый подбородок… Но я думала о Тайлере, о том, как лежала на ковре рядом с его столом и смотрела на его шерстяные носки, слушая восхитительное пение хора Мормонской Скинии. В моей голове звучали эти голоса – самое прекрасное на свете, кроме разве что Оленьего пика.

Мамины пальцы замерли над клавишами. Пауза затягивалась, прихожане стали ерзать на скамьях. Я думала о голосах, об их странных расхождениях – они пели так, словно звуки летели по воздуху, превращаясь в теплый ветер, но при этом были такими резкими, что пронзали насквозь. Я потянулась к этим голосам, звучавшим в моей голове, и они пришли на мой зов. Ничто не могло быть более естественным. Я не пела, а думала звуками, и мысли мои дарили им жизнь. Ничего подобного прежде со мной не было.

Песня закончилась, и я вернулась на нашу скамью. Прозвучала заключительная молитва, а потом прихожане окружили меня. Женщины в платьях в цветочек улыбались и пожимали мне руку, мужчины в черных костюмах похлопывали меня по плечу. Регент пригласил меня вступить в хор. Брат Дэвис попросил спеть в Ротари-клубе, а епископ – мормонский пастор – сказал, что хотел бы, чтобы я так же спела на похоронах. Я на все соглашалась.

Отец с гордостью улыбался. В церкви не было ни одного человека, которого он бы не осуждал – за посещение врача, за то, что дети учатся в публичной школе. Но в тот день он забыл о калифорнийском социализме и иллюминатах. Он стоял рядом со мной, положив руку мне на плечо, и с улыбкой принимал комплименты.

– Это благословение Господне, – твердил он. – Благословение Господне…

Папа Джей прошел через всю церковь и остановился перед нашей скамьей. Он сказал, что я пела как ангел Господень. Отец смотрел на него какое-то время, но потом глаза его заблестели, и он пожал папе Джею руку, словно они были старыми друзьями.

Никогда прежде я не видела отца таким, но теперь это случалось каждый раз, когда я пела. Каким бы тяжелым ни выдался день, он никогда не упускал возможности услышать меня, хотя для этого нужно было проехать всю долину. Как бы ни осуждал он социалистов вроде папы Джея, чувство враждебности исчезало, когда люди хвалили мой голос. Отец не мог забыть о великой битве с иллюминатами, но все же смягчался и повторял: «Это благословение Господне». Мне казалось, что, когда я пела, отец на мгновение забывал, что мир – это страшное место, способное погубить любого, и что меня нужно держать за толстыми стенами дома, в безопасности. Он хотел, чтобы люди слушали мой голос.

В городском театре шла пьеса «Энни», и моя учительница сказала, что, если режиссер меня услышит, он даст мне главную роль. Мама предупредила, чтобы я не возлагала больших надежд. Она сказала, что мы не сможем четыре раза в неделю ездить за двенадцать миль в город для репетиций. И даже если бы смогли, отец никогда не позволит мне проводить время в городе, одной, с неизвестно какими людьми.

И все же я учила песни, потому что они мне нравились. Как-то вечером я пела в своей комнате «Солнце взойдет завтра», и тут отец вернулся к ужину. Он спокойно жевал мясной рулет и слушал.

Когда они с мамой ложились спать, он сказал:

– Я найду деньги. Отвези ее на прослушивание.