23. Я из Айдахо

Через неделю в воскресенье один мужчина в церкви пригласил меня поужинать. Я отказалась. Через несколько дней меня пригласил другой. Снова отказалась. Не могла согласиться. Я не хотела, чтобы кто-то находился рядом со мной.

До священника дошли слухи о том, что в пастве есть женщина, которая не стремится к браку. Его помощник подошел ко мне после воскресной службы и сказал, что священник хочет поговорить со мной в своем кабинете.

Когда я пожимала священнику руку, запястье мое болезненно заныло. Священник оказался мужчиной средних лет с круглым лицом и темными, аккуратно причесанными волосами. Голос у него был мягким, словно шелк. Похоже, он уже все про меня знал. (Наверняка знал: Робин ему рассказала.) Он сказал, что мне нужно обратиться в психологическую службу университета – это поможет понять, что я смогу обрести радость вечного брака с праведным мужчиной.

Он говорил, а я сидела молча, словно бревно.

Священник спросил о моей семье. Я не ответила. Я уже предала их, отказавшись любить. Единственное, что могла сделать теперь, это промолчать.

– Брак угоден Богу, – сказал священник и поднялся.

Разговор закончился. Он попросил меня зайти к нему в следующее воскресенье. Я сказала, что зайду, но знала, что не сделаю этого.

С трудом добралась до квартиры. Всю жизнь меня учили, что брак угоден Богу, что отказ от брака – страшный грех. Я всегда была покорна Богу, но не готова к браку. Хотела детей, семью, но знала, что этого никогда не будет. Я не способна. Не смогу быть рядом с мужчиной, не презирая себя.

Я всегда морщилась при слове «шлюха». Оно казалось грубым и старомодным даже мне. И хотя про себя я посмеивалась над Шоном, который часто его повторял, но давно привыкла определять этим словом себя. Его старомодность лишь усиливала ассоциацию: это слово я слышала только по отношению к себе.

Когда мне исполнилось пятнадцать и я начала красить глаза и пользоваться блеском для губ, Шон сказал отцу, что слышал в городе сплетни обо мне, что у меня плохая репутация. Отец сразу же решил, что я беременна. Ему не следовало разрешать мне играть в театре. Он орал на маму, но мама сказала, что я хорошая, скромная девочка. А Шон ответил, что не знает ни одной по-настоящему скромной девушки и все эти так называемые скромницы обычно оказываются хуже всех.

Я сидела на кровати, прижав колени к груди, и слушала их крики. Разве я беременна? Я не знала. Вспоминала все свое общение с мальчиками, все взгляды, все касания. Подошла к зеркалу, подняла рубашку и провела пальцами по животу, исследуя его дюйм за дюймом. Может быть, это правда?

Я ни разу не целовалась с мальчиками.

Я присутствовала при родах, но понятия не имела о процессе зачатия. Отец и брат орали, а я не могла защитить себя, потому что не понимала обвинений.

Через несколько дней, когда подтвердилось, что я не беременна, я по-новому поняла слово «шлюха». Оно перестало быть связанным с действием, стало отвлеченным понятием. Нет, я не делала ничего плохого, я просто плохо и неправильно жила. Что-то нечистое было в самом факте моего существования.

«Странно: ты отдаешь власть над собой тем, кого любишь», – записала я в дневнике. Но Шон имел надо мной столько власти, сколько я и представить себе не могла. Он сформировал мое представление о себе, а большей власти быть не могло.

Холодным февральским вечером я стояла у кабинета священника. Не знала, что привело меня сюда.

Священник спокойно сидел за столом. Он спросил, что может для меня сделать, а я ответила, что не знаю. Никто не мог дать мне то, что я хотела, потому что хотела я родиться заново.

– Я могу помочь тебе, – сказал священник, – но ты должна рассказать мне, что тебя беспокоит.

Голос его был очень мягким, и мягкость эта была жестокой. Мне хотелось, чтобы он кричал. Если бы он закричал, я бы рассердилась, и гнев сделал бы меня сильной. Я не знала, смогу ли сделать это, не ощущая собственной силы.

Я откашлялась – и проговорила целый час.

Разговаривала со священником каждое воскресенье до самой весны. Для меня он стал патриархом, имеющим власть надо мной, но власть эта возникала в тот момент, когда я входила в его кабинет. Я говорила, а он слушал, снимая с меня стыд, как целитель избавляет рану от инфекции.

Когда семестр закончился, я сказала ему, что на лето уезжаю домой. У меня не было денег, я не могла платить за жилье. Когда я это сказала, он посмотрел на меня с сожалением.

– Не езди домой, Тара, – сказал он. – Церковь заплатит за твое жилье.

Я не хотела брать деньги у церкви. Я приняла решение. Тогда священник заставил меня пообещать только одно: я не буду работать на отца.

В первый же день в Айдахо я устроилась на работу в магазин. Отец поморщился и сказал, что мне никогда не заработать денег на учебу. Он был прав. Но священник сказал, что Бог укажет мне путь, и я ему поверила. Все лето я расставляла продукты на полках и провожала старушек до машин.

Шона я избегала. Это было легко, потому что у него появилась новая подружка, Эмили, и шли разговоры о свадьбе. Шону было двадцать восемь, Эмили оканчивала школу. Она была мягкой и покорной девушкой. Шон играл с ней в те же игры, что и с Сэди, проверяя силу своего контроля. Эмили всегда подчинялась его приказам, вздрагивала, когда он повышал голос, извинялась, когда он кричал на нее. Я не сомневалась, что их свадьба будет торжеством манипуляции и насилия, хотя это были не мои слова. Так сказал священник, а я все еще пыталась постичь их смысл.

Я присутствовала при родах, но понятия не имела о процессе зачатия.

Лето закончилось. Я вернулась в университет всего с двумя тысячами долларов. В первый вечер записала в дневнике: «У меня столько счетов! Не представляю, как я все оплачу. Но Бог посылает либо испытания для роста, либо средства для успеха». Довольно высокопарные слова, но в них я сегодня ощущаю налет фатализма. Может быть, мне стоит бросить учебу. Все будет хорошо. В Юте много магазинов. Я буду работать в магазине и когда-нибудь стану менеджером.

Но эта решимость исчезла через две недели после начала осеннего семестра. Среди ночи я проснулась от дикой боли в челюсти. Никогда еще боль не была такой мучительной и резкой. Мне хотелось вырвать челюсть, чтобы избавиться от нее. Я уставилась в зеркало. Все дело было в зубе. Много лет назад он раскололся, а теперь воспалился, и очень сильно. Я пошла к дантисту. Он сказал, что зуб гнил годами. Лечение стоило 1400 долларов. Я не могла заплатить даже половины этой суммы и остаться в университете.

Позвонила домой. Мама согласилась одолжить мне денег, но отец поставил условие: следующим летом я буду работать на него. Я и думать об этом не хотела. Сказала, что со свалкой покончено раз и навсегда, и повесила трубку.

Я пыталась не обращать внимания на боль и продолжать занятия. Но это было все равно что сидеть спокойно, пока волк терзает твои внутренности.

После того случая в доме Чарльза я никогда не принимала ибупрофен, но теперь начала глотать его, словно конфетки. Таблетки не спасали, боль была слишком сильной. Я не спала с того момента, как зуб разболелся. Теперь же стала пропускать трапезы, просто не могла жевать. И тогда Робин поговорила со священником.

На следующий день он вызвал меня к себе, усадил за стол и спросил:

– Что нам делать с твоим зубом?

Я попыталась сделать вид, что все в порядке.

– Ты не можешь учиться в таком состоянии. Но есть простое решение. Очень простое. Сколько зарабатывает твой отец?

– Немного, – ответила я. – В прошлом году он потерял все оборудование и влез в долги.

– Превосходно! Я подобрал документы для гранта. Уверен, что ты – лучший кандидат, а самое хорошее в том, что тебе не придется возвращать деньги.

Я слышала о правительственных грантах. Отец говорил, что принять такие деньги – значит продаться иллюминатам. «Так они тебя и соблазняют, – говорил он. – Дают тебе деньги, а потом и опомниться не успеваешь, как оказываешься в их лапах».

Отцовский голос прогремел в моем мозгу. Я слышала, как другие студенты обсуждали гранты, и сторонилась их. Лучше брошу учебу, чем позволю себе продаться.

– Я не верю в правительственные гранты, – ответила я.

– Почему?

Рассказала все, что говорил отец. Священник вздохнул и закатил глаза:

– Сколько стоит лечение твоего зуба?

– Тысячу четыреста долларов, – ответила я. – Я найду деньги.

– Церковь заплатит, – спокойно произнес священник. – У меня есть дискреционный фонд.

– Это деньги церкви.

Священник воздел руки к небу. Мы сидели молча. Потом он открыл ящик стола и достал чековую книжку. Я посмотрела на чек. Это был его личный счет. Священник выписал мне чек на полторы тысячи долларов.

– Я не позволю тебе бросить учебу из-за этого, – сказал он.

Я взяла чек. Соблазн был очень велик: боль в челюсти буквально сводила с ума. Я держала чек десять секунд. А потом вернула священнику.

Я стала работать в кафетерии кампуса, заворачивала бургеры и накладывала мороженое. С трудом сводила концы с концами, не вовремя оплачивала счета и занимала деньги у Робин. Дважды в месяц на мой счет капали несколько сотен долларов, они расходились в считаные минуты. В конце сентября мне исполнилось девятнадцать, и положение мое стало отчаянным. Я отказалась от мысли залечить зуб: мне никогда не собрать тысячи четырехсот долларов. Но боль стала слабеть: то ли нерв умер, то ли мозг уже приспособился к такому состоянию.

Однако у меня оставались другие счета, и я решила продать свою единственную ценность – коня Бада. Я позвонила Шону и спросила, сколько могу за него получить. Шон ответил, что конь не чистокровный и стоит недорого, но я могу послать его на аукцион для забоя, как делает дед. Я представила Бада на бойне и сказала:

– Постарайся сначала поискать покупателя.

Через несколько недель он прислал мне чек на несколько сотен долларов. Я позвонила и спросила, кому он продал Бада. Шон пробормотал что-то невнятное о каком-то парне, который заехал к нам из Туле, совершенно случайно.

В том семестре я была нелюбознательной студенткой. Любознательность – это для тех, кому не приходится думать о финансах. Мой же разум был полностью поглощен тривиальными заботами: сколько денег на моем счету, кому и сколько я должна, есть ли у меня хоть что-то, что можно продать за десять-двадцать долларов. Я сдавала домашние задания и готовилась к экзаменам, но лишь из страха. Я не могла позволить себе потерять стипендию, а для этого нужны были баллы.

После зарплаты в декабре на моем счету осталось лишь шестьдесят долларов. 7 января нужно было заплатить сто десять долларов за квартиру. Мне нужно было быстро найти деньги. Я слышала, что рядом с торговым центром есть клиника, где людям платят за плазму. Конечно, клиника – это медицинский истеблишмент, но ведь они же что-то у меня возьмут и ничего мне не сделают, так что все будет в порядке. Медсестра двадцать минут колола меня, но потом сказала, что у меня слишком тонкие вены.

На последние тридцать долларов я залила бак бензина и поехала домой на Рождество. В Рождество отец подарил мне винтовку, я даже не достала ее из коробки, поэтому не представляла какую. Я спросила у Шона, не хочет ли он купить ее у меня, но отец отобрал свой подарок и сказал, что будет хранить его в сейфе.

Все было кончено. Мне нечего было продать. У меня не было друзей детства, не было рождественских подарков. Нужно было бросать университет и искать работу. Я смирилась. Мой брат Тони жил в Лас-Вегасе, водил тяжелый грузовик. В Рождество я позвонила ему. Он сказал, что я могу пожить у него несколько месяцев, а работать могу в бургерной через дорогу.

Я повесила трубку и спустилась в коридор, думая, что нужно было попросить у Тони денег, чтобы добраться до Вегаса. И тут раздался грубый голос:

– Эй, Сладшая местра, зайди-ка на минутку.

В комнате Шона царил страшный беспорядок. На полу валялась одежда, из-под груды грязных футболок торчала рукоятка пистолета. Книжные полки прогнулись под коробками с порохом и стопками книжек в мягких обложках. Шон сидел на кровати, плечи его поникли, ноги были вытянуты вперед. Казалось, он сидит так уже давно, созерцая весь этот хаос. Шон тяжело вздохнул, поднялся и подошел ко мне, поднимая правую руку. Я невольно отступила, но он просто полез в карман, вытащил бумажник и достал хрустящую стодолларовую банкноту.

– С Рождеством! – сказал он. – Ты не пустишь эти деньги на ветер, как я.

Я поверила, что эти деньги – Божий дар. Я смогу остаться в колледже. Я вернулась в университет и оплатила жилье. Но знала, что в феврале платить будет нечем, поэтому устроилась на вторую работу, стала три дня в неделю убираться в дорогих домах в Дрейпере.

Со священником я по-прежнему встречалась каждое воскресенье. Робин сказала ему, что я не купила учебники на следующий семестр.

– Это ужасно! – возмутился он. – Подай заявление на грант! Ты – бедная! Для этого и существуют гранты!

Мое поведение было иррациональным. Я не могла пересилить себя.

– Я хорошо зарабатываю, – сказал священник. – Я плачу большие налоги. Считай, что это мои деньги. – Он распечатал документы и отдал мне. – Подумай об этом. Ты должна научиться принимать помощь, даже от правительства.

Я взяла документы. Робин их заполнила. Но я отказывалась их отправлять.

– Просто собери документы, – сказала она. – Посмотри, что получится.

Мне нужны были налоговые декларации родителей. Я не была уверена в том, что они вообще платили налоги, но даже если и платили, отец ни за что не дал бы мне документов, если бы узнал, зачем они понадобились. Я придумывала десятки причин, но ни одна не звучала убедительно. Я поняла, что документы должны лежать в большом сером шкафу на кухне, и решила их украсть.

В Айдахо я отправилась около полуночи, рассчитывая приехать в три утра, когда все будут спать. Приехала на гору, прокралась по дорожке в дом, вздрагивая при каждом шорохе гравия под шинами. Бесшумно открыла дверцу машины, прошла по траве и проскользнула в дом через черный ход. Там я стала на ощупь пробираться к шкафу.

Я успела сделать лишь несколько шагов, когда услышала знакомый щелчок.

– Не стреляй! – закричала я. – Это я!

– Кто?

Я включила свет и увидела, что Шон сидит на диване и целится в меня из пистолета. Узнав меня, он опустил оружие.

– Я думал… это кто-то другой…

– Я так и поняла, – кивнула я.

Мы неловко постояли друг напротив друга, потом я пошла спать.

На следующее утро, когда отец уехал на свалку, я рассказала маме придуманную историю о том, что университет требует документы об уплате налогов. Она знала, что я лгу. Когда неожиданно вернулся отец и спросил, зачем она копирует документы, мама сказала, что они нужны ей для какой-то цели.

Я забрала копии и вернулась в университет. До отъезда мы с Шоном и парой слов не перекинулись. Он ни разу не спросил, почему я тайком прокралась в собственный дом в три утра, а я не стала спрашивать, кого он ждал посреди ночи с заряженным пистолетом.

Документы пролежали в моем столе неделю, но потом Робин пошла вместе со мной на почту и проследила, чтобы я все отправила. Прошло немного времени, неделя, может быть, две. Я работала в Дрейпере, когда принесли почту. Робин оставила письмо на моей постели с запиской, что теперь я стала «коммунистом».

Я никогда не говорила «Я из Айдахо», пока не покинула его.

Я открыла конверт. Из него выпал чек. На четыре тысячи долларов. Я ощутила алчность – и сразу же испугалась собственных чувств. На чеке был телефон для связи. Я набрала его.

– Возникла проблема, – сказала я ответившей мне женщине. – Я получила чек на четыре тысячи долларов, но мне нужно только тысячу четыреста.

Наступила тишина.

– Алло? Алло?

– Давайте проясним, – сказала женщина. – Вы говорите, что получили слишком много денег? И что вы от меня хотите?

– Если я отправлю его обратно, вы сможете прислать мне другой чек? Мне нужно только тысячу четыреста. Чтобы залечить зуб.

– Послушайте, дорогая! Вы получили столько, сколько вам причитается. Можете обналичить чек или не делать этого. Это ваше дело.

Я залечила зуб. Купила учебники, оплатила жилье – и у меня еще остались деньги. Священник сказал, что мне нужно чем-то побаловать себя, но я ответила, что не могу. Мне нужно экономить деньги. Но он сказал, что я могу это сделать.

– Вспомни, ведь в следующем году ты сможешь подать заявление на ту же сумму.

И я купила себе новое воскресное платье.

Я считала, что этими деньгами меня подкупают и хотят контролировать. Но благодаря им я смогла сдержать данное себе слово – никогда больше не работать на отца: и впервые в жизни я верила в это.

Сегодня мне кажется, что тот день, когда я отправилась выкрасть налоговые документы, был не первым, когда я уезжала из дома на Олений пик. Но той ночью я вторглась в отцовский дом как вор. У меня изменился ментальный язык, я поняла, откуда я пришла.

И это подтверждают мои собственные слова. Когда другие студенты спрашивали, откуда я, я отвечала: «Из Айдахо». Эту фразу за долгие годы я повторяла много раз, и каждый раз ощущала дискомфорт. Когда ты являешься частью какого-то места, когда врастаешь в его почву, тебе не приходится говорить, откуда ты. Я никогда не говорила «Я из Айдахо», пока не покинула его.