Русские девушки с площади Бастилии

А далеко, на севере – в Париже…

Пушкин

Надо сказать, что Париж я знаю лучше Манхэттена, а потому нет нужды заглядывать в справочник или сверяться по карте. Бродишь себе в свое удовольствие, не обращая внимания на художественные памятники, которые, говоря по правде, немного преувеличены. Тот же Нотр-Дам, воспетый Виктором Юго (в ошибочной русской транскрипции – Гюго), как ни хорош, а все-таки уступает Шартрскому, Реймсскому, Руанскому, Страсбургскому, а тем более сказочному пятибашенному Ланскому кафедралу. Либо взять, к примеру, Лувр, который я, конечно, люблю, «но странною любовью» – мой вкус несколько отличается от вкуса французских королей, и Прадо, Рейксмузей, Уффици да и наш Метрополитен мне интересней и ближе. Зато сам Париж ни с чем не сравним, сколько я стоптал башмаков, исходив его вдоль и поперек!

На этот раз я решил поберечь не башмаки, а ноги и купил недельный проездной с моей физией на оранжевом фоне, почему и называется «карт оранж». По чисто техническим причинам, которых касаться не буду, я жил на этот раз в Париже на обоих берегах Сены – сначала на правом, в дешевой «однозвездной» гостинице, название которой отвечало времени моего приезда – «Прентам», а потом переехал на левый берег, в роскошный четырехзвездный отель «Меркурий» в районе Ля Дефанс, с потрясающей новой архитектурой: такое ощущение, будто попал в XXI век, до которого еще надо дожить. Там есть потрясающий музыкальный фонтан, который бьет в соответствии с аккомпанирующей ему музыкой, и оргазм его водяных столпов соответствует звуковому крещендо – Скрябин умер бы от восторга или зависти, кабы такое увидел и услышал!

Там же гигантский каменный квадрат новой Триумфальной арки, а в ней плывет нечто белое, напоминающее то ли парус, то ли облако. Старая Триумфальная арка на площади Этуаль, которая видна где-то вдали напротив, конечно же уступает и эстетически и по мощи. По вечерам я наблюдал, как в огромном проеме новой арки садится солнце, и предавался не очень оригинальным размышлениям о том, что оно будет точно так же садиться и в будущем, ради которого постарались архитекторы, но в котором ни их, ни меня не будет. Нет, ностальгии по будущему я все-таки не испытываю, мне вполне уютно в моем времени.

Другого не надо.

Приключение, о котором я хочу рассказать, произошло в старом Париже, а потому мне и не удастся более подробно остановиться на ультрасовременной архитектуре Ля Дефанс.

Дожевав ежеутренний круассан с земляничным джемом, я отправлялся в старый Париж, откуда возвращался к ночи, а один раз так и не возвратился, но не об этом речь. Я жил на площади Насьон, соседней с площадью Бастилии, где, взамен разрушенной вандалами-революционерами прекрасной средневековой крепости (сужу по старинным гравюрам), довольно эффектно стоит теперь модерный «аттраксьон» – здание новой оперы. Для меня, человека со стороны, это не очень понятно – неужели французам недостаточно старой Гран Опера? Вообще, здешняя градостроительная удаль – при всех ее достижениях и даже шедеврах – показалась мне все-таки каким-то имперским анахронизмом.

По вечерам в парижском метро почти столько же негров, как в нашем нью-йоркском, плюс, конечно, арабы, которые, как бы там ни бушевал по их адресу мосье Жан-Мари Ле Пен, выполняют в Париже ту же роль, что в Нью-Йорке корейцы (овощные лавки и маленькие супермаркеты) и китайцы (дешевые рестораны). И теми и другими я попользовался вдоволь и в частности один, ресторан «La Bievre», неподалеку от Нотр-Дам, на углу рю Бивр и Сен-Жерменского бульвара, всячески рекомендую. Всего за 61 франк (12 долларов) я взял там меню дю жур, куда входили маринованные шампиньоны, средней величины зажаренная форель, неизбежное pate (как-то даже неловко именовать его немецким словом «паштет») и дрожащий мусс, облитый горячей карамелью. Моя спутница предпочла стейк, а на третье набор сыров и тоже осталась довольна. Еще мы заказали перно, к которому я пристрастился во Франции, и в заключение выпили: она – чашечку крепчайшего турецкого кофе (хотя на самом деле – арабский), а я – чай с мятой, который арабы лихо и метко наливают прямо при тебе с расстояния доброго метра между носиком чайника и твоей чашкой. Я тоже попытался, но промахнулся с непривычки, да к тому времени уже наклюкался аперитивом. А перед тем вместе с толпой зевак мы наблюдали на улице замечательную сцену поимки котом голубя, которого, конечно, было жалко, трепещущего в зубах этого домашнего хищника, но нельзя было, с другой стороны, не восхититься профессиональной сноровкой, с какой кот изловил и разделался со своей жертвой. Странная вещь – охота у Льва Толстого и Фолкнера действует на меня почти так же отталкивающе, как коррида у Хемингуэя, а вот от этой я не мог оторваться, хотя моя спутница страдальчески отворачивалась и дергала меня за рукав. Может быть, дело в том, что для современного человека охота – забава, развлечение, а для кота – жизненная необходимость?

Я хочу рассказать о своей спутнице, с которой познакомился тем вечером в парижском метро, а расстались мы с ней спустя несколько часов, выйдя из ресторана «La Bievre» и убедившись, что от несчастного голубя остались только большие перья с крыльев да крошечный клюв.

В метро я в тот раз от нечего делать изучал его карту и поражался парижскому космополитизму. Я говорю о названиях остановок – судите сами: «Аргентина», «Европа», «Дунай», «Рим», «Площадь Италии», «Гарибальди», «Георг V», «Президент Кеннеди», «Франклин Рузвельт», «Боливар», «Ле Кремлин», «Крым», «Севастополь», «Сталинград», историческая и этимологическая память о котором в России постепенно стирается, а во Франции я встречал это имя неоднократно – даже в Реймсе, рядом со знаменитым кафедралом! Убедившись в интернационализме французов, я перешел к литературе и успел насчитать шесть станций, поименованных в честь писателей – «Вольтер», «Дюма», «Золя», «Блаженный Августин», «Анатоль Франс» и, естественно, вездесущий «Виктор Юго», – когда вдруг заметил, что уже несколько минут прислушиваюсь к болтовне двух девиц, сидящих в соседнем отсеке – одна лицом ко мне, вульгарно раскрашенная блондинка, а другая ко мне спиной, потому я и предположил в ней прекрасную незнакомку, и не очень, как оказалось, ошибся: она и в самом деле была из красоток, хоть и не совсем незнакомка.

Девицы говорили по-русски, чему я ничуть не удивился, позабыв, что я в Париже, а не в Москве. Судя по разговору, это были местные проститутки, обсуждающие свои профессиональные дела – в частности, как быть с клиентами, которые, несмотря на почасовую оплату, увлекаются и забывают о времени. Так вот – взимать ли с них экстраплату? Вульгарненькая и, по всему, более опытная настаивала, что да – взимать, и вообще ее тон был самоуверенный и нравоучительный – похоже, она делилась опытом с юной товаркой, лица которой я не видел. Дальше пошли совсем уж тонкости – о плате за особые услуги, о предохранительных средствах и так далее. Мне было совестно подслушивать, но что делать? Заткнуть уши? Перейти в другой вагон? Или подойти к девушкам и объявить, что я русский и понимаю, что они говорят?

Нелепее не придумаешь.

К тому же не первый раз слышу я русскую речь во Франции. Было бы преувеличением сказать, что я слышал ее там так же часто, как здесь у нас, в Форест-Хилл и Рего-Парк, но чаще, чем я предполагал. В самом Париже – сплошь и рядом: в метро, на улицах, в ресторане, в Лувре, я уж не говорю о выставке Шагала из русских коллекций на Елисейских Полях, которая была остроумно оформлена скульптурными изображениями шагаловских персонажей и антуража – вы попадали в настоящую деревушку с покосившейся изгородью, избами, козой, кошкой, курами и даже с подвешенными к потолку летящими влюбленными. Что в Париже! Я встретил большую группу русских в Версале, которую узнал еще до того, как услышал их речь; ссорящуюся парочку в шато Сен-Жермен-ан-Ле; трех отчаянных русских игроков в казино Монте-Карло; назидательную русскую мамашу с двумя детьми в богатом районе Ниццы. Раньше такие вот встречи с русскими меня забавляли, но после того, что со мной произошло прошлой осенью в Агридженто, на юге Сицилии, меня уже трудно чем-либо удивить.

Там, в Долине храмов, на заросшем кактусами и агавой холме, сидел я, притомившись и пригорюнившись, в полном одиночестве, убежденный, что забрался на самый край света, где до меня не ступала нога русского человека – и как ошибся! Здесь русский дух, здесь русским пахнет, чему прямое свидетельство неожиданно обнаружил прямо перед собой, на толстом, сочном, вечнозеленом листе гигантского кактуса, куда были врезаны те же самые три знаменитые русские буквы, что я как-то обнаружил на агаве напротив Акрополя. Я так и подскочил. Согласитесь – одно увидеть их на стене привокзального сортира на нашей географической родине или даже на агаве в греческой столице, но тут, на краю света, на сицилийском утесе… Есть разница! Живо представил я своего компатриота – бывшего или сущего, все равно, – вырезающего перочинным ножичком свой опознавательный в мире знак. Работа, скажу вам, не из легких, особенно здесь, в сицилийский зной, в смертной тоске и безнадёге. Кто ты, знакомый незнакомец (вряд ли все-таки незнакомка), расписавшийся на кактусовом листе – обезличенно, в смысле индивидуальном, но четко и недвусмысленно, в смысле принадлежности к лингвистическому отечеству, поверх личных отличий? Тайный агент Москвы, отправленный сюда следить за передвижением в Средиземном море кораблей НАТО? Мой нынешний соотечественник, земляк и соплеменник с Брайтон-Бич, отправившийся на деловое свидание со своими сицилийскими товарищами по оружию, чтобы набраться от коза ностры опыта либо, наоборот, поделиться с ней своим? Новый русский? Чего скрывать, сердце мое отозвалось на этот тайный, кириллицей, пароль, и, взволнованный невидимым его присутствием, отправился я дальше обозревать античные достопримечательности Долины храмов.

Все это к тому, что русский говорок в парижском метро на ветке «Гран Арк де ля Дефанс – Шато де Вэнсенн» вряд ли бы задержал мое внимание, если бы не тема разговора и не профессия собеседниц.

Конечно, я не профессор Хиггинс и не могу распознать происхождение человека с точностью до нескольких миль по одному его говору, но тем не менее легко раскусил в размалеванной блондинке провинциалку, скорее всего с Урала, если не дальше, судя по замедленной, с растяжками, с чуть скандальными нотками речи. Зато в другой, которая сидела ко мне спиной и, хоть и редко, вставляла в назидательный монолог своей многоопытной товарки словцо-другое, по большей части со знаком вопроса на конце, я мгновенно признал землячку, потому что нигде больше не говорят на таком филологически правильном, нейтральном и бесцветном языке, как в Петербурге, как будто русский не живой язык, а мертвый, подобно латыни. Закрепим это наблюдение метафорой – петербуржцы говорят хоть и по-русски, но на русской латыни.

В конце концов мне повезло, и в дополнение к спине, затылку и петербургскому говору я увидел ее лицо. Более того, остался с ней на несколько часов вдвоем, потому что у каждой девушки была своя зона – многоопытная, как Одиссей, сошла на «Пале-Рояль», а петербуржка – на «Отель де Вилл», и я выскочил вслед за ней, когда ее узнал.

Я шел за ней по рю де Риволи до Сан-Жака, пока она, приняв меня за клиента, не проворковала что-то по-французски и очень удивилась, когда я обратился к ней по-русски:

– Я вас знаю, а вы меня – нет.

И пояснил:

– Односторонняя связь – артист не помнит зрителя.

А потом добавил, как пароль:

– Пьяцца Навона.

– Господи, как давно это было! – воскликнула девушка и покраснела.

На самом деле это было всего семь месяцев назад, но дело в аберрации памяти, о которой я уже говорил, – в жизни девушки за эти семь месяцев произошло куда больше, чем в моей, несмотря на все мои пространственные перемещения.

Семь месяцев назад я жил в Риме на Пьяцца Навона и каждый вечер имел возможность наблюдать здесь уличных актеров – фокусника-жонглера, индейский джаз из Колумбии и человека, который представлял неподвижную статую, что было забавно ввиду противоестественности. Не могу сказать, что уровень этих представлений такой уж высокий – особенно по сравнению с Нью-Йорком, где на платформах сабвея, в Саус-Порт или около Метрополитена выступают настоящие профессионалы.

И вот однажды вечером, проходя по Пьяцца Навона мимо трех фонтанов и уличных художников и фигляров к своему альберго, я увидел новое представление, которое состояло из трех частей. В первой части девушка в черном трико повязывала себя с головы до щиколоток каким-то белым саваном и в нем, связанная в движениях и ничего не видя, танцевала слепую девушку. Во второй части высокий, наголо остриженный парень танцевал нечто символическое и мускулистое. Наконец, в третьей части девица повязывала платок, а парень надевал кепку, и оба лихо отплясывали какой-то народный танец. Но и без этого последнего акта я бы узнал ленинградскую школу Леонида Якобсона, с его хореографическими миниатюрами и эстетикой 20-х годов, которую он пытался протащить в 60-е, пока его не прикрыли и не выгнали из Мариинки. Я помню, как увидел и полюбил Наташу Макарову – помимо миниатюр, она танцевала также у Якобсона Зою Березкину в «Клопе» и в «Хореографических миниатюрах», где танцевал и Миша Барышников, которого Юджин Соловьев в посвященном ему стихотворении назвал человеком-бабочкой – в противоположность человеку-птице Вацлаву Нижинскому. «Клоп» и «Двенадцать», лучший у Якобсона спектакль, были запрещены обкомовской дамой Зинаидой Кругловой, злым гением ленинградского балета, в историю которого она, несомненно, вписала свое имя.

Хореографическая эстетика Якобсона была лапидарной и выразительной, как плакат Маяковского, монтаж Родченко, обложка Эль-Лисицкого. Я не очень любил его патетику и был без ума от его гротеска. В танцевальных представлениях на Пьяцца Навона я узнал оба якобсоновских стиля: брутальный парень выхаживал под музыку выспренно, многозначительно, с пафосом, зато девица замечательно выламывалась и кривлялась, когда играла озорную молодуху, и потрясающе танцевала слепую, осторожно щупая худыми ладошками воздух, боясь нарваться на невидимое препятствие, но одновременно раздвигая пространство, как я своими путешествиями – время.

Может быть, я сейчас излишне резко противопоставляю их друг другу, узнав дальнейшую судьбу, потому что в совместном плясе они были все-таки хороши оба, да и поразительно было после стольких лет увидеть хореографические экзерсисы Якобсона на сцене Мариинки ожившими здесь, на римской площади. Мне показалось это неслучайным, потому что его эстетика была эстетикой уличного балагана, и это была одна из главных причин – а не только идеология – его опалы.

Теперь уже я каждый вечер, до самого моего отъезда из Рима, ходил на их представления, каждый раз опуская в протянутую кепку плату за концерт. А в девушку я почти влюбился – в ее гибкое тело, в ее короткую, под мальчика, стрижку, в ее тоскующие русские глаза, даже когда она изображала из себя разудалую молодуху! Не могу сказать, что моя влюбленность была платонической, но в присутствии и под неусыпным взглядом ее брутального партнера мне оставалась только роль стороннего наблюдателя. Да к тому же в Италии я был не один и, хочешь не хочешь, прилежно возвращался в гостиницу каждую ночь – за исключением одной, когда в Сиене меня настигла взбешенная Арно, но это другая история, я о ней уже рассказывал.

А может быть, и не в наших спутниках дело?

Все чаще у меня такое ощущение, что я прохожу жизнь стороной.

Или она проходит мимо?

Точнее, почти уже прошла.

Короче, представьте теперь мое удивление, когда в парижской проститутке я признал русскую танцорку с Пьяцца Навона, в которую немного тогда даже влюбился. Я припомнил Магги, отданную мной на растерзание версальско-баскервильским псам, и решил, что обречен здесь на повторные встречи с людьми, с которыми меня уже однажды свел случай.

Могла бы, кстати, запомнить постоянного, в течение, наверное, целой недели, зрителя, тем более я как-то не выдержал и после представления, когда они переодевались на площади, подошел и немного их порасспросил – отстали от санкт-петербургской труппы и решили уличными представлениями собрать деньги на профессиональную постановку, что было заранее обречено на неудачу, но уж очень не хотелось им возвращаться домой. Разговор был короткий, знакомство шапочным – не удивительно, что девушка меня не узнала.

Ее партнер, полагаю, узнал бы.

Сама она не изменилась нисколько. Та же короткая стрижка, бледное лицо, усталый взгляд и необычайно выразительное тело – думаю, как проститутка она должна иметь еще больший успех, чем как балерина.

Было немного неловко, что я за ней увязался и смущаю напоминанием о лучших, что ни говори, временах. Мы уже перешли Сену через Иль-де-ля-Сите, и как раз в это время нам повстречался кот с несчастным голубем в зубах, а рядом оказался недорогой ресторан, куда я ее и затащил.

Помножим мужское влечение на писательское любопытство – по новым сюжетам тоскую не меньше, чем по женщинам.

Наш ресторанный треп был двусторонним: она поведала мне свою историю, я – свою. Мы даже поделились друг с другом своими мечтами: я рассказал, как хотел бы, чтобы женщина сказала мне oui, как в фильме Трюффо «Последнее метро», а она – что копит деньги на Америку, где надеется возобновить свою танцорскую профессию.

Сказав это, она украдкой на меня взглянула, и я понял, что она не очень-то верит в свои слова.

О своей нынешней профессии заговорила сама.

Я спросил ее, знает ли она французский.

– Нам это не нужно. Несколько обиходных фраз. Клиент у нас международный.

– Американцы?

– Нет, к сожалению. Все больше Африка и Азия прут. Один раз на русского нарвалась. Вы у меня – второй, – рассмеялась она.

– У нас тоже нелегко, – туманно заметил я, чтобы как-то выровнять ситуацию.

– Ну, не сравнивайте! Вам не приходится торговать своим телом.

– У меня бы из этого ничего не вышло, – усмехнулся я. – Товар не тот. С моим ростом, лысиной, очками. – И я слегка отъехал на стуле, чтобы она по достоинству, то есть профессионально, оценила мои физические данные.

Тут она по-детски рассмеялась, и я понял, что она совсем еще молоденькая – лет двадцать, чуть больше.

Странным образом в ней сочетались детская бесшабашность с какой-то взрослой усталостью. Такие должны нравиться клиентам. Лицо наивное, девичье-угловатое, а взгляд – бывалый, с тоской. Короткая, по моде, юбочка не закрывала резинок на черных чулках, поверх белой блузки – военизированный кителек а ля Мао, хотя такие же шьют теперь, соревнуясь между собой, Зайцев и Юдашкин и выдают за ля рюс.

– А как ваш партнер? – вспомнил я. – Вернулся в Петербург?

– Нет, не вернулся.

– Задержался в Риме?

– Да здесь он, в Париже.

– Вы с ним встречаетесь?

– А как же! Каждое утро, когда отдаю ему часть выручки.

– Сутенер? Вы его содержите?

– Он так не считает. У него уже четверо таких, как я.

– Русские?

– А кто ж еще!

– Он тоже мечтает об Америке?

– Зачем? Ему и здесь хорошо. Ведь это он настоял, чтобы сюда податься, когда нам в Риме ничего не обломилось, а деньги кончились. В Париже он меня попросту надул – сказал, что устраивает официанткой в кабаре, и забрал паспорт. Без языка, без паспорта, во всем городе ни одного знакомого – рабыня! В первую ночь у меня четыре клиента было. Хотела покончить с собой, но так устала, что заснула. А проснулась – приняла душ и снова за работу. Даже на самоубийство нет времени, – рассмеялась она.

– Много зарабатываете?

– Это зависит… А, какая разница! – махнула она рукой. – Ведь почти все ему идет!

– А как с ним?

– Как с мужчиной? – не совсем верно поняла она мой вопрос. – С этим давно кончено. Мне это теперь без надобности, да и он не хочет – боится заразиться, если вдруг что подцеплю. Он здесь так изменился – совсем другой человек! Раньше говорил, что это только временно, а теперь собирается бордель открыть на площади Бастилии, помещение подыскал, на успех надеется. Так и будет называться – «Russian Girls».

– И вы?..

– Если не уеду к тому времени в Америку. А что мне остается? Не вырваться…

Время летело быстро, обед подходил к концу, я испытывал некоторое смущение, не зная, как перейти к заключительной фазе. Во внутреннем кармане брюк, вшитом перед отъездом во Францию, я нащупал некую купюру и, отделив ее от остальных, стал гадать – Грант или Франклин? Решил положиться на волю случая – что вытяну, то пусть и будет. Вытащил стодолларовую с Бенджамином Франклином и протянул девушке в качестве взноса в ее, скорее всего, неосуществимую мечту об Америке и карьере танцорки.

Не так уж мало – даже в переводе на франки. Плюс обед в ресторане.

Я себя успокаивал, совесть моя была не совсем чиста.

Девушка помялась:

– Я бы не хотела просто так брать. Простите…

– Но я никогда в жизни не прибегал к услугам такого рода. Не пришлось.

Мне сразу же стало стыдно за то, что сказал. Ведь с ней тоже такое случилось впервые – всего год назад она еще была какой ни есть балериной.

– Вы хотели, чтобы женщина сказала вам oui, – напомнила она мне.

– Француженка, – поправил я, отвергая предложение.

И добавил:

– Как-нибудь в другой раз. Бесплатно. Если вы, конечно, захотите.

И дал ей зачем-то свой нью-йоркский телефон.

А имени ее так и не спросил!

На этом, собственно, мы и расстались, предварительно заглянув на выходе из ресторана под машину, где проходила кошачья трапеза.

О чем я больше жалел в эту ночь – о том, что не отправился с ней на площадь Бастилии, или о том, что так бессмысленно профукал сто долларов? О еще одной упущенной возможности или о потерянных деньгах?

Конечно, лучше бы я вытащил купюру с президентом Грантом. Единственно, меня успокаивало, что не сделай этого стодолларового жеста, сожалел бы еще больше.

Из «Французского цикла»