Глава тринадцатая БРИЛЛИАНТЫ ДЛЯ ДИКТАТУРЫ ПРОЛЕТАРИАТА

Глава тринадцатая БРИЛЛИАНТЫ ДЛЯ ДИКТАТУРЫ ПРОЛЕТАРИАТА

«Красных» и «белых» в Испанской республике было примерно поровну, так что покоя страна не знала с 1931 года, а к выборам 1936-го раскол оформился окончательно. Блок левых сил включал социалистов разного толка, коммунистов, анархистов, либералов-центристов, которые подписали пакт о создании Народного фронта; его преимущественно поддерживало население промышленно развитых регионов. В блок правых входили монархисты, «Испанская фаланга», СЭДА, католические организации: за них в основном были сельские районы.

16 февраля 1936 года Народный фронт победил на выборах с незначительным перевесом, получил парламентское большинство и сформировал правительство во главе с Мануэлем Асаньей, включающее представителей леволиберальных партий, Коммунистической партии Испании (КПИ), Испанской социалистической рабочей партии (ИСРП), каталонских и баскских националистов. В мае Асанья стал президентом страны.

«Раскачивать лодку» испанцы начали немедленно и с обоих бортов. Профсоюзные лидеры призывали к забастовкам против «буржуазного правительства», крестьяне захватывали помещичьи земли; в ответ активизировались правые силы, среди которых на ведущую роль выдвинулась «Испанская фаланга». Повсеместно происходили столкновения, иногда вооруженные. Правительство не сумело стабилизировать ситуацию, но, получив информацию о готовящемся армейском заговоре, предприняло кое-какие действия: за группой офицеров было установлено полицейское наблюдение, потенциальные заговорщики переведены на периферию: Мола в Памплону, Франко на Канары — но этого оказалось недостаточно. 17 июля военные в Марокко подняли мятеж, на следующий день восстание (под предводительством генерала Санхурхо, который скоро погиб в авиакатастрофе, уступив свое место Франко) перекинулось на континент. «Белые» легко овладели югом и западом страны — Севильей, Кордовой, Гранадой, Наваррой, Галисией, — но в других регионах путч, лишенный поддержки населения, провалился.

Поскольку победы не вышло ни у одной из сторон, обеим требовалась помощь. Хотя официально она не могла быть оказана — в сентябре 1936 года международное соглашение запретило экспорт и транзит оружия в Испанию, для контроля создали Комитет по невмешательству Лиги Наций, — почти все государства, входившие в комитет, в той или иной степени вмешались в войну. Франко еще в августе получил поддержку Германии и Италии, направивших в Испанию экспедиционные силы: авиацию, флот, танковые и пехотные войска численностью в 70 тысяч человек (у самого Франко на первых порах было всего 25 тысяч); несколько батальонов прислала Португалия. (На том основании, что франкисты пользовались поддержкой фашистских государств, их тоже называют фашистами, но их идеология ничего общего не имела с гитлеровской и они скорее напоминали наших «белых».) Республиканское правительство, с 4 сентября возглавляемое левым социалистом Ларго Кабальеро, воззвало к остальному миру и тоже получило помощь, но далеко не столь значительную, в виде Интернациональных бригад, сформированных из добровольцев, и небольшого количества военной техники и специалистов, в основном из СССР. Неудивительно, что уже осенью Франко имел большое преимущество и контролировал шесть из семи дорог, связывающих Мадрид с остальной территорией.

Франкисты несколько раз пытались взять Мадрид и 6 ноября подошли к нему вплотную; правительство переехало в Валенсию, оставив в столице войска под командованием генерала Хосе Миахи, которого поддерживали коммунисты. Без поддержки Мадрид бы вряд ли выстоял, но к тому времени на помощь стали прибывать добровольцы из разных стран и советское оружие. К концу ноября Франко изменил тактику и предпринял ряд попыток окружить столицу — первую из них, у Боадильи, республиканцы в декабре остановили ценой огромных потерь. В январе 1937 года, когда Хемингуэй, подписав контракт с НАНА, приехал в Нью-Йорк на премьеру фильма де Пареды, осажденный Мадрид бомбила немецкая авиация.

Отъезд откладывался: Госдепартамент США не давал Хемингуэю разрешения на поездку, подозревая его в чрезмерных симпатиях к одной из воюющих сторон, нужно было проходить собеседования, обещая оставаться нейтральным. Это тянулось долго, он вернулся в Ки-Уэст, снова приехал в Нью-Йорк, узнал, что Дос Пассос, тоже уезжающий в Испанию, собирает средства для документального фильма о гражданской войне, который будет снимать голландский режиссер-коммунист Йорис Ивенс, выразил желание участвовать, его приняли; для содействия съемкам была образована неформальная группа «Современные историки», в которую также вошли Маклиш, Дороти Паркер, сценаристы Лиллиан Хелман и Герман Шумлин. 24 февраля Хемингуэй получил разрешение Госдепартамента и 27-го отплыл в Европу (за это время республиканцы отбили вторую попытку окружения Мадрида — у Харамы), с ним ехали Эван Шимпен, который потом займется переправкой волонтеров в Испанию, и Сидней Франклин. Перед отплытием и на пароходе он давал интервью: говорил, что видит в этой войне начало второй мировой, а сам намерен быть не военным, а «антивоенным» корреспондентом, преследующим одну цель — удержать Штаты от вступления в войну.

Нейтральным он конечно же не был — сразу принял одну из сторон, хотя утверждать, что он перед поездкой всецело поддерживал республиканцев, было бы преувеличением. Теще он писал, что даже если «красные» «так плохи, как о них говорят», они представляют народ, а франкисты выражают интересы «богачей». Однако значительная часть крестьян поддерживала Франко, видя в его действиях «крестовый поход против безбожников»; того же мнения придерживались жена и теща Хемингуэя. Сам он в тот период был (или считался) католиком, но позицию католической церкви по Испании осуждал; когда в 1938-м кардинал Хейс в Нью-Йорке объявит, что молится за победу Франко над «радикалами и коммунистами», Хемингуэй отреагирует возмущенной статьей в журнале «Кен». 5 февраля 1937 года он писал знакомому, Гарри Силвестру, что «убивать раненых в госпитале в Толедо с помощью ручных фанат или бомбить рабочие кварталы Мадрида без какой-либо военной необходимости, с единственной целью убивать простых людей — это не по-католически и не по-христиански… Я знаю: они (республиканцы. — М. Ч.) расстреливали священников и епископов, но почему же церковь вмешивается в политику на стороне богачей, вместо того чтобы защищать простых людей или оставаться вне политики? Это не мое дело… но симпатии мои всегда на стороне рабочих, и я против богачей, хотя, бывало, сам с ними пью и стреляю по тарелочкам. Я бы с удовольствием перестрелял их самих…».

Бог и церковь, по его мнению, разошлись — на взгляды человека, который и раньше подозревал (как Толстой), что они не имеют друг к другу отношения, это не могло бы повлиять, но Хемингуэй не отделял веру от ее обрядового воплощения: вернувшись из первой поездки в Испанию и собираясь во вторую, он напишет теще, что «утратил веру в потустороннюю жизнь», а еще через год — что выступления церкви на стороне Франко так угнетают его, что он «не может молиться». Позднее он вернется к религии, найдя объяснение: виноват не католицизм, а его испанские особенности. «Прощение — христианская идея, а Испания никогда не была христианской страной. У нее всегда был свой идол, которому она поклонялась в церкви Otra Virgen mas[30]. Вероятно, именно потому они так стремятся губить virgens своих врагов. Конечно, у них, у испанских религиозных фанатиков, это гораздо глубже, чем у народа. Народ постепенно отдалялся от церкви, потому что церковь была заодно с правительством, а правительство всегда было порочным. Это единственная страна, до которой так и не дошла реформация. Вот теперь они расплачиваются за свою инквизицию»[31].

Прибыв в Париж, опять ждали — Франклину не давали визу, первая корреспонденция для НАНА от 12 марта была посвящена этим мытарствам. Общались с Дженет Флэннер, журналисткой, с которой Хемингуэй дружил в юности, и ее подругой Солитой Солано, которая перепечатывала его ранние рассказы. По воспоминаниям обеих женщин, Хемингуэй и Франклин были веселы и говорили исключительно о корриде. Потом появился Луис Кинтанилья, который вступил в республиканскую армию, а теперь был откомандирован для работы в посольстве; он рассказывал о боях, о том, как бомба разрушила его студию, после этого (так показалось очевидцам) Хемингуэй посерьезнел и начал осознавать масштаб трагедии. Прибыла Марта Геллхорн (корреспондент журнала «Кольерс»), дела задерживали ее в Париже, Франклину визу не дали. Хемингуэй решил ехать один. Два дня просидел в Тулузе, ожидая разрешения на проезд, 16 марта вылетел в Барселону.

До Каталонии франкисты пока не добрались (лишь бомбили изредка), и у Хемингуэя не возникло ощущения войны. Часто пишут, что он в Барселоне общался с Оруэллом: это, видимо, ошибка, вызванная тем, что Хемингуэй говорил, будто видел Оруэлла в 1945 году в Париже во второй раз, а ранее встречал его в Барселоне. Но переводить утверждения Хемингуэя в разряд фактов можно лишь в том случае, если они подтверждены прочными показаниями других людей. Нет подтверждений тому, что они с Оруэллом вообще когда-либо виделись. В марте 1937-го Оруэлл был в Каталонии — он вступил в ополчение ПОУМ (Рабочей партии марксистского единства), — но не упоминал о встрече с коллегой.

Из Барселоны Хемингуэй выехал в Валенсию, где сидело правительство: «Ликующие толпы заставляли думать больше о ferias и fiestas[32] прежних дней, нежели о войне. И только вышедшие из госпиталя солдаты, ковыляющие по дороге в мешковато сидящей на них форме Народной милиции, напоминали, что идет война…» Получил машину и шофера, 21 марта прибыл в Мадрид, зарегистрировался в пресс-центре и цензурном комитете, поселился в отеле «Флорида» на Гран-Виа. В тот же день был представлен Гансу Кале, немецкому коммунисту, которого вскоре назначат командующим 11-й интербригадой, а назавтра выехал с ним под Гвадалахару, где республиканские войска только что одержали победу над силами итальянской экспедиционной армии — то была третья попытка Франко обойти Мадрид.

Успех был временный, итальянцы проводили перегруппировку, но это была первая значительная победа республиканцев и она вселяла надежды. «Генералиссимус Франко, растрепавший своих марокканцев в безуспешных атаках на Мадрид, сейчас видит, что итальянцы ненадежны, и не потому, что они трусы, а потому, что итальянцы, защищающие родину на рубеже Пьяве — Граппа — это одно, а итальянцы, которые думали попасть на гарнизонную службу в Абиссинию и угодили вместо того в Испанию — совсем другое…» Вернувшись в Мадрид, он написал о Гвадалахаре: «Народ охвачен энтузиазмом, колонны грузовиков из провинции везут в Мадрид продовольствие и подарки, и в армии крепнет боевой дух». Наконец прибыли Франклин и Марта, с которой 27-го вновь ездили на Гвадалахарский фронт. «В жару все трупы одинаковы, но эти мертвые итальянцы, лежавшие с восковыми, посеревшими лицами под холодным дождем, казались маленькими и жалкими. Они не походили на людей; в одном месте, где снаряд накрыл разом троих, останки убитых валялись, как сломанные игрушки. Одной кукле оторвало ноги, и она лежала без всякого выражения на восковом, заросшем щетиной лице». Илья Эренбург, с которым Хемингуэй к этому моменту успел познакомиться, вспоминал: «Я был с Хемингуэем у Гвадалахары. Он знал военное дело, быстро разобрался в операции. Помню, он долго глядел, как выносили из укрытий ручные гранаты итальянской армии — красные, похожие на крупную клубнику, — и усмехался: „Побросали все… Узнаю…“»

Обосновались с Мартой в Мадриде: город подвергался артобстрелу, один из снарядов разорвался у дверей отеля, но в целом обстановка была мирная. Маршал Р. Я. Малиновский вспоминал те дни в книге «Три сражения»: «Дети играют на улицах в войну и посещают зоопарк, который никто и не думал закрывать. Разорвется снаряд — ребятишки шарахаются в подворотни, а потом снова выбегают, крича и жестикулируя. Бывало и так, что после артиллерийского обстрела какой-нибудь курчавый малыш со сбитыми коленками лежит в луже крови и его подбирают, как солдата в бою». Впечатления от осады Хемингуэй описал в романе «По ком звонит колокол»: «Это было чувство долга, принятого на себя перед всеми угнетенными мира, чувство, о котором так же неловко и трудно говорить, как о религиозном экстазе, и вместе с тем такое же подлинное, как то, которое испытываешь, когда слушаешь Баха, или когда стоишь посреди Шартрского или Лионского собора и смотришь, как падает свет сквозь огромные витражи, или когда глядишь на полотна Мантеньи и Греко, и Брейгеля в Прадо. Оно определило твое место в чем-то, во что ты верил безоговорочно и безоглядно и чему ты обязан был ощущением братской близости со всеми теми, кто участвовал в нем так же, как и ты».

Там же и о тех же днях он написал и другое: «В Мадриде я собирался купить кое-какие книги, взять номер в отеле „Флорида“ и принять горячую ванну, представлял себе, что пошлю Луиса, швейцара, за бутылкой абсента, — может быть, ему удалось бы достать в Мантекериас Леонесас или в другом месте, — и после ванны полежу на кровати с книгой, попивая абсент…» Клод Бауэрс, американский посол в Испании, о Хемингуэе: «Я много слышал о его беспокойной жизни в Мадриде. Там он жил в отеле „Флорида“, который подвергался обстрелам, вел жизнь, полную опасностей, но был доволен и отказывался съезжать. Он расхаживал по городу так, как если бы ничего не происходило, общаясь с бойцами, которые им восхищались, и время от времени выезжая на фронт. Он жил в той части отеля, которая прямо не подвергалась обстрелам, но когда однажды снаряд попал в один из номеров отеля, он с ребяческим ликованием взял себе осколок, и каждый раз при попадании снарядов брал по осколку, и скоро весь его номер был заполнен осколками. В этой странной комнате, украшенной зловещими сувенирами, толпились молодые литераторы, художники, отпускники с фронта, и комната сотрясалась больше от взрывов хохота, чем от снарядов».

«Флорида» была населена репортерами, на которых Хемингуэй производил неоднозначное впечатление. «Конечно, самым знаменитым американцем в Мадриде был Эрнест Хемингуэй, — вспоминал журналист Лэнгстон Хьюз. — Мне он показался большим дружелюбным парнем, которого хорошо принимали в интербригадах. Он много времени проводил с ними в их военных лагерях. Он не раз был под огнем. И жил в одном из самых уязвимых зданий города. Я встретился с ним и золотоволосой Мартой Хемингуэй (Хемингуэй представлял Марту как свою жену. — М. Ч.) и как-то провел с ним день на окраине Мадрида… Не помню, о чем мы говорили, о чем-то маловажном, но было очень приятно разделять мужскую трапезу». Герберт Мэттьюз, корреспондент «Нью-Йорк таймс», находившийся в Мадриде с начала осады, вспоминал: «У меня сложилось впечатление о Хемингуэе как о храбром, щедром, дружелюбном товарище, правда, сверхчувствительном, вспыльчивом и временами капризном. Он походил на мальчика-переростка». Журналист Сефтон Делмер сказал, что Хемингуэй «очень старался утвердиться в собственных глазах и глазах окружающих». Джози Хербст отзывалась неприязненно: «Хемингуэй наслаждался ролью главного военного корреспондента Америки». Эренбург, обожавший «Папу», все же заметил, что его «притягивали опасность, кровь и убийства», а другой советский человек, о котором речь впереди, был возмущен тем, что Хемингуэй являлся в интербригаду пьяным. А вот впечатление журналиста Стивена Спендера, познакомившегося с Хемингуэем в Валенсии: «Этот усатый и волосатый гигант вел себя как персонажи его книг. Я задавался вопросом, как этот человек, чье искусство было тонко, подобно тургеневскому, мог быть так малочувствителен и груб. Но однажды в книжном магазине я увидел роман, которого не читал, „Пармская обитель“. Хемингуэй сказал, что, по его мнению, сцена блуждания Фабрицио по полю битвы при Ватерлоо — лучшее описание войны. Мальчик потерялся, не зная, какая сторона побеждает, едва понимая, идет ли сражение — так и бывает в жизни. Он горячо заговорил о Стендале, и я увидел Хемингуэя-эстета, о существовании которого всегда подозревал…»

Энтони Бивор в книге «Битва за Испанию» охарактеризовал Хемингуэя как «одного из тех литераторов, что приехали в Испанию в поисках псевдовоенного возбуждения»; Рэймонд Карр в книге «Испанская трагедия» писал, что «военные суждения Хемингуэя всегда искажались в пользу людей, с которыми он выпивал», и с издевкой описывал хемингуэевские обеды в то время, как мадридцам не хватало еды. Но это уже поздние спекуляции. Тогда же большинство очевидцев относились к Хемингуэю не то чтобы плохо, но с ехидцей. В его храбрости не сомневались, но хвастовство и противопоставление себя другим, «немужчинам», раздражали; в нем видели бойскаута, человека, который ездил убивать львов, а теперь приехал посмотреть, как убивают людей. Это было несправедливо, но он сам создал себе такую репутацию. Потом, вернувшись в Америку, он рассказывал, как был пулеметчиком, ходил в разведку и командовал отрядами; его стали называть «романтическим лжецом». Полина говорила, что он лгал намеренно, но журналист Винсент Шин считал, что легенды создавались как бы помимо воли Хемингуэя: такой уж у него был имидж.

Восемнадцатого апреля он отправил второй текст в НАНА, о раненом американском добровольце, который неправдоподобно хвастался своими подвигами. «Тут я окончательно уверился, что он говорит неправду, и с удивлением подумал, как же он все-таки получил такое страшное ранение? Но ложь его меня не смущала. В ту войну, которую я знал, люди часто привирали, рассказывая о том, как они были ранены. Не сразу — после. Я сам в свое время немного привирал. Особенно поздно вечером». Потом автор узнал, что раненый не приврал ни слова. Мораль: не нужно подозревать людей, самые фантастические выдумки могут оказаться правдой… Был на той войне еще один писатель, такой же мифотворец, как Хемингуэй, — француз Андре Мальро. Он достал для республиканцев несколько старых бомбардировщиков и принимал участие в вылетах. Сомнений в его мужестве не было, но в его воспоминаниях потрепанные самолеты превратились в мощную эскадрилью, которой он командовал, и появилась масса подвигов, которых никто не подтверждает. Друг друга они с Хемингуэем сильно не любили.

Хемингуэй, как уже отмечалось, «задирался» только в обществе себе подобных. С военными он вел себя по-другому и они относились к нему иначе. Он хорошо разбирался в стратегии и тактике, задавал разумные вопросы, был отлично осведомлен и мог поделиться «военными тайнами» (хотя на его сведения не всегда можно было положиться), привозил на фронт спиртное, еду, был остроумным и доброжелательным собеседником. В интербригадах его встречали (за редкими исключениями) с радостью.

Решение сформировать интербригады принял Исполком Коминтерна 18 сентября 1936 года, первая группа добровольцев прибыла на базу в Альбасете 13 октября, а 22-го правительство Испании объявило интербригады входящими в его вооруженные силы. Было семь бригад: 11-я — немецко-австрийская, 12-я — итальянская (хотя итальянцев там было всего 200, остальные — испанцы), 13-я — польско-франко-бельгийская, 14-я — франко-испанская, 15-я — смешанная: англичане, американцы, французы, бельгийцы, 16-я — испанская и 50-я — смешанная и малочисленная; были также две французские пулеметные роты, югославский батальон и еще несколько малочисленных подразделений, плюс несколько сот иностранцев в ополчении ПОУМ. Всего в Испании сражалось около 30 тысяч иностранцев.

Серьезными силами были только 11, 12, 14 и 15-я бригады, в которых Хемингуэй бывал регулярно, как в первый приезд в Испанию, так и в следующие. В 11-ю его приглашали благодаря знакомству с Гансом Кале, и он собирался писать о немецких добровольцах книгу; в 14-й на него произвел неизгладимое впечатление командующий, поляк Кароль Сверчевский (генерал Вальтер), сражавшийся в гражданскую войну в России и обучавшийся в Академии им. Фрунзе. В 15-ю входил батальон Линкольна, состоявший из американских добровольцев (всего около 3500). Первая их группа (450 человек) прибыла в январе 1937-го, боевое крещение получила в феврале в сражении на реке Харама. Это были преимущественно студенты, по убеждениям — коммунисты или сочувствующие, военную подготовку имели единицы, однако батальон стал одной из ударных сил республиканской армии; советские военные консультанты отмечали смелость, надежность и дисциплину его бойцов. Хемингуэй от своих земляков был в восторге; командир батальона Роберт Мерримен считается одним из прототипов героя «Колокола».

Но основным пристанищем Хемингуэя стал штаб 12-й, «литературной» Интербригады, командиром которой был венгерский писатель-коммунист Мате Залка (генерал Лукач), а комиссаром — немецкий писатель Густав Реглер. С последним Хемингуэй встречался и после войны, в 1940-м написал восторженное предисловие к его книге об Испании; Реглер, однако, в мемуарах 1959 года отзывался о коллеге неласково: «Хемингуэй с его тягой к закону джунглей Киплинга, аполитичный человек, не мог понять, что происходит в Испании. По его мнению, все было черное или белое. Он видел в бойцах интербригад каких-то тореадоров, вокруг которых витал привлекавший его запах смерти». Дружба завязалась с главврачом бригады Вернером Хейльбруном и начальником хирургического отделения походного госпиталя, испанцем Хосе Луисом Эррерой Сотолонго (этому человеку предстоит сыграть в жизни Хемингуэя громадную, отчасти роковую роль). Познакомился Хемингуэй и с русским адъютантом Лукача Алексеем Эйснером, сыном эмигранта, членом компартии Франции. Эйснер: «Мы часто засиживались за полночь, и мне кажется, что ему было интересно слушать о всех перипетиях моей странной жизни. Отзвуки тех разговоров я потом нашел в его романе „По ком звонит колокол“». По словам Эйснера, в одну из последних встреч, в 1938-м, Хемингуэй приглашал его в США, а также дал подписанный, но не заполненный чек на предъявителя; в 1940-м, когда Эйснер, приехавший в СССР, был арестован, у него нашли этот чек и именно он послужил поводом для обвинения в шпионаже. Неизвестно, так ли это: Эйснер, как и Хемингуэй, любил присочинить. (Он был освобожден из лагерей в 1956-м и тоже стал писателем.) Попадались и другие русские…

«У ворот отеля Гэйлорда стоят часовые с примкнутыми штыками, и сегодня вечером это самое приятное и самое комфортабельное место в осажденном Мадриде». «Ему хотелось выпить абсента, чтобы потянуло на разговор, и тогда отправиться к Гэйлорду, где отлично кормят и подают настоящее пиво…» «Когда он первый раз попал в отель Гэйлорда — местопребывание русских в Мадриде, ему там не понравилось, обстановка показалась слишком роскошной и стол слишком изысканным для осажденного города, а разговоры, которые там велись, слишком вольными для военного времени. Но я очень быстро привык, подумал он. Не так уж плохо иметь возможность вкусно пообедать, когда возвращаешься после такого дела, как вот это. А в тех разговорах, которые сперва показались ему вольными, как выяснилось потом, было очень много правды». «У Гэйлорда ему не понравилось, а Карков понравился». «Карков, приехавший сюда от „Правды“ и непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из самых значительных фигур в Испании». Кто такой Карков и что делали советские люди в Мадриде?

В отличие от других европейских стран, имевших в Испании экономические или политические интересы, у Советского Союза таковых не было. СССР и Испания признали друг друга лишь в августе 1936-го, уже после начала войны. Советское правительство присоединилось к соглашению о невмешательстве и поначалу не собиралось его нарушать — только иностранные коммунисты, жившие в СССР, стали уезжать в интербригады. Но испанское правительство неоднократно просило о помощи, и 29 сентября на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) было принято решение откликнуться. Причин было несколько. Во-первых, геополитический расчет: если победят франкисты, Испания примкнет к итало-германскому блоку, если же республиканцы одержат победу с помощью Франции и Англии, она сделается их союзником. То и другое СССР невыгодно (хотя и несмертельно), поэтому надо попробовать установить свое влияние, но если не получится, то и бог с ним.

Во-вторых, можно было хорошо заработать. Франко недаром называли лисом: Германия и Италия сами содержали своих военных на испанской земле (и, заметим, практически ничего не получили взамен). Республиканцы же купили помощь за деньги. Была достигнута договоренность: СССР поставит оружие и военных специалистов, а Испания оплатит это золотым запасом республики, составлявшим около 600 тонн. 15 октября Ларго Кабальеро и министр финансов Хуан Негрин обратились к СССР с предложением принять золотой запас «на хранение», 20-го получили согласие, а 22—25-го 510 тонн золота были погружены на советские суда в Картахене. Груз был зачтен в качестве оплаты за военные поставки и на родину никогда не вернулся. (Ущерб Испании был частично компенсирован Хрущевым в 1960-е путем продажи нефти по низким ценам). Для Хемингуэя эта история не была тайной.

«— Знаете, испанцы — удивительный народ, — продолжал Карков. — У здешнего правительства очень много денег. Очень много золота. Друзьям они ничего не дают. Вы — друг. Отлично. Вы, значит, сделаете все бесплатно и не нуждаетесь в вознаграждении. Но людям, представляющим влиятельную фирму или страну, которая не состоит в друзьях и должна быть обработана, — таким людям они дают щедрой рукой. Это очень любопытный факт, если в него вникнуть.

— Мне это не нравится. Помимо всего, эти деньги принадлежат испанским рабочим.

— И не нужно, чтобы вам это нравилось. Нужно только, чтобы вы понимали, — сказал ему Карков. — При каждой нашей встрече я даю вам небольшой урок, и так постепенно вы приобретете все необходимые знания. Очень занятно, когда преподаватель сам учится.

— Вряд ли я теперь буду преподавать, когда вернусь. Меня, вероятно, выбросят как красного.

— Ну что ж, тогда приезжайте в Советский Союз и будете продолжать там свое образование. Это, пожалуй, было бы для вас лучше всего».

Политбюро поручило начальнику иностранного отдела НКВД А. Слуцкому разработать план мероприятий по Испании: создание за границей фирм для закупки и отправки оружия, организация военных поставок непосредственно из СССР. Обсуждался вопрос о направлении регулярных частей Красной армии, но предложение было отклонено; решили послать только военных советников и специалистов. Вот и третья причина, которую сформулировал генерал П. Судоплатов: «В Испанию мы направляли как своих молодых, неопытных оперативников, так и опытных инструкторов-профессионалов. Эта страна сделалась своего рода полигоном, где опробовались и отрабатывались наши будущие военные и разведывательные операции».

В общей сложности советских специалистов было около двух тысяч, постоянно на местах находились 600–800 человек, среди которых будущие крупные военачальники — маршал Малиновский, генерал П.И. Батов, генерал В.Е.Горев (военный атташе в Мадриде). Хемингуэй писал: «…и Листеру, и Модесто, и Кампесино[33] большинство их ходов было подсказано русскими военными консультантами. Они были похожи на пило-тов-новичков, летающих на машине с двойным управлением, так что пилот-инструктор в любую минуту может исправить допущенную ошибку. Интересно, как Листер, такой, каким я его знаю, справится с этим, когда двойное управление будет снято. А может быть, оно не будет снято, подумал он. Может быть, они не уйдут».

Приезжие из СССР создали разветвленную сеть управления: посол, М.И.Розенберг, вопреки всем законам дипломатии, участвовал в заседаниях испанского правительства, военные советники взяли под контроль армейские структуры. Система советнического аппарата состояла из нескольких уровней. Высшую ступень — пост главного военного советника — последовательно занимали Я. К. Берзин (бывший начальник Разведуправления Красной армии), Г. Г. Штерн и К. М. Качанов. Следующий уровень — службы Генштаба. В Генеральном военном комиссариате работали два советника — дивизионные комиссары Красной армии, в том числе Н. Н. Нестеренко, впоследствии военный историк. В штабе ВВС было девять советников, в штабах артиллерии и ВМС по четыре, два в штабе ПВО и два при медслужбе. Третий уровень — советники командующих фронтами — 19 человек (попеременно). При штабах фронтов — еще восемь советников; были также советники командиров дивизий, полков, группа инженеров-инструкторов, 200 переводчиков. И наконец, «простые бойцы»: 772 летчика, 351 танкист, 100 артиллеристов, 77 моряков, 166 связистов. Официально эти люди считались добровольцами, едущими в Испанию на свой страх и риск, и попадали туда через Францию, как и бойцы интербригад.

Кроме дипломатов и военных советников, Москва направила в Испанию большое количество штатных и внештатных сотрудников спецслужб, среди которых были знаменитый Антонов-Овсеенко, генерал Ян Берзин, видные сотрудники НКВД Наум Эйтингон и Павел Судоплатов и множество других. Двое названы в «Колоколе» поименно: «Варлов», то есть главный резидент НКВД в Испании и главный советник по внутренней безопасности и контрразведке при республиканском правительстве Александр Орлов (Фельдбин), прибывший туда в сентябре 1936-го под прикрытием должности атташе советского полпредства, и «Карков» — собкор «Правды» Михаил Кольцов (Фридлянд). О своей деятельности в Испании он написал книгу «Испанский дневник», где о легальной работе рассказал от первого лица, а о тайной — от имени «Мигеля Мартинеса».

В своей резиденции, отеле «Гэйлорд», Кольцов познакомился с Хемингуэем: «Эрнест Хемингуэй приехал сюда, большой, неладно скроенный, крепко сшитый. Он облазил все места боев, побывал и подружился с Листером, с Лукачем; он сказал мне, медленно и вкусно проворачивая испанские слова:

— Это настоящее поражение. Первое серьезное поражение фашизма за эти годы. Это начало побед над фашизмом».

Американцу Кольцов понравился: «Карков — самый умный из всех людей, которых ему приходилось встречать. Сначала он ему показался смешным — тщедушный человечек в сером кителе, серых бриджах и черных кавалерийских сапогах, с крошечными руками и ногами, и говорит так, точно сплевывает слова сквозь зубы. Но Роберт Джордан не встречал еще человека, у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие».

Хемингуэй отлично понимал, что Кольцов не «простой корреспондент», и использовал знакомство для получения эксклюзивной информации (за что был нелюбим коллегами, которые в «Гэйлорде» не обедали): «Все, что удавалось узнать у Гэйлорда, было разумно и полезно, и это было как раз то, в чем он нуждался. Правда, в самом начале, когда он еще верил во всякий вздор, это ошеломило его. Но теперь он уже достаточно разбирался во многом, чтобы признать необходимость скрывать правду, и все, о чем он узнавал у Гэйлорда, только укрепляло его веру в правоту дела, которое он делал. Приятно было знать все, как оно есть на самом деле, а не как оно якобы происходит. На войне всегда много лжи. Но правда о Листере, Модесто и El Campesino гораздо лучше всех небылиц и легенд. Когда-нибудь эту правду не будут скрывать ни от кого, но пока он был доволен, что существует Гэйлорд, где он может узнать ее». (Кольцов, в свою очередь, надеялся использовать Хемингуэя, чтобы тот «написал правду», но, судя по конечному результату, американец от общения получил куда больше выгоды.)

Был там и Эренбург: «В комнатах, которые занимал Кольцов, как всегда, были люди, знакомые и незнакомые: „Гайлорд“ соблазнял не меня одного. Я сразу увидел, что на столе большой окорок и бутылки. Михаил Ефимович хмыкнул: „Здесь Хемингуэй…“ Я смутился, увидав рослого угрюмого человека, который сидел за столом и пил виски. Я начал ему объясняться в любви и, вероятно, делал это настолько неуклюже, что Хемингуэй все больше и больше хмурился. Откупорили вторую бутылку виски; оказалось, что бутылки принес он, и пил он больше всех. Я спросил его, что он делает в Мадриде; он сказал, что приехал как корреспондент газетного агентства. Он говорил со мной по-испански, я — по-французски. „Вы должны передавать по телеграфу только очерки или также информацию?“— спросил я. Хемингуэй вскочил, схватил бутылку, замахнулся ею: „Я сразу понял, что ты надо мной смеешься!..“ „Информация“ по-французски „nouvelles“, а по-испански „novelas“— романы. Бутылку кто-то перехватил; недоразумение выяснилось, и мы оба долго смеялись». Эренбург назвал Хемингуэя «человеком веселым, крепко привязанным к жизни; мог часами рассказывать о какой-то большой и редкой рыбе, которая проходит поблизости от берегов Флориды, о бое быков, о различных своих увлечениях. Однажды он неожиданно прервал рассказ о рыбной ловле: „А все-таки в жизни есть свой смысл…“».

Восхищение не было взаимным. Эренбург в «Колоколе» — «человек среднего роста, у которого было серое, обрюзглое лицо, мешки под глазами и отвисшая нижняя губа, а голос такой, как будто он хронически страдал несварением желудка.

— Слыхали приятную новость?

Карков подошел к нему, и он сказал:

— Я только что узнал об этом. Минут десять, не больше. Новость замечательная. Сегодня под Сеговией фашисты целый день дрались со своими же. Им пришлось пулеметным и ружейным огнем усмирять восставших. Днем они бомбили свои же части с самолетов.

— Это верно? — спросил Карков.

— Абсолютно верно, — сказал человек, у которого были мешки под глазами. — Сама Долорес сообщила эту новость. Она только что была здесь, такая ликующая и счастливая, какой я ее никогда не видал. Она словно вся светилась от этой новости. Звук ее голоса убеждал в истине того, о чем она говорила. Я напишу об этом в статье для „Известий“. Для меня это была одна из величайших минут этой войны, минута, когда я слушал вдохновенный голос, в котором, казалось, сострадание и глубокая правда сливаются воедино. Она вся светится правдой и добротой, как подлинная народная святая. Недаром ее зовут la Pasionaria[34].

— Запишите это, — сказал Карков. — Не говорите все это мне. Не тратьте на меня целые абзацы. Идите сейчас же и пишите».

Впрочем, внешне Хемингуэй неприязни к Эренбургу не выказывал и потом переписывался с ним в доброжелательном тоне; у него со многими так было.

Еще одна категория советских, с которыми общался Хемингуэй, — подрывники. Кольцов свел его с легендарным Хаджи Мамсуровым («Ксанти»), старшим советником по разведке и диверсиям в 14-м партизанском корпусе. Мамсуров: «В нашем роду никто не пил. Я не люблю пьяных людей, подвыпившие компании. Тогда же совсем не переносил запаха водки, коньяка. А Хемингуэй был нетрезв. Хемингуэй почему-то говорил по-французски, и Кольцов переводил. Хемингуэй слушал, записывал и все время прикладывался к стакану с вином. Его очень забавляло, что я не пью. Помнится, в тот вечер я сказал Кольцову, что мне не нравится этот американец. Но Михаил Ефимович вновь настаивал на подробном рассказе, объяснил, как важно, чтобы Хемингуэй написал правду об Испании». Кинорежиссер Роман Кармен, тоже познакомившийся с Хемингуэем, рассказывал об этом эпизоде иначе: «После долгих уговоров товарищей, которые убедили его, что интервью, опубликованное всемирно известным писателем, может сослужить добрую службу испанским патриотам. Хаджи согласился рассказать о своих делах Хемингуэю. Два вечера они беседовали за чашкой кофе в отеле „Флорида“». (Это маловероятно: горячей весной 1937-го у Мамсурова вряд ли было время посиживать в отеле.)

Поскольку Роберт Джордан и его напарник Кашкин — разведчики-диверсанты, люди склонны всех подрывников, с которыми встречался автор романа, называть «прототипами» — это наивность, но, разумеется, Хемингуэй использовал их рассказы, описывая действия подрывных групп. По мнению Е. 3. Воробьева, автора книги «Земля, до востребования», Хемингуэй много почерпнул из рассказа Мамсурова о диверсанте Василии Тимофеевиче Цветкове, погибшем в июле 1937-го, и его напарнике, испанском старике Баутисте — это похоже на правду, так как с людьми, напоминающими старика Ансельмо из «Колокола», Хемингуэй лично не встречался. Но этой информации ему было мало, и он добился разрешения (которое Кольцову пришлось согласовать с Орловым) на поездку в тренировочный лагерь в Альгамбре: там познакомился с латышом Артуром Спрогисом, возглавлявшим подготовку диверсантов для «герильерос» — мобильных групп, засылаемых за линию фронта. По воспоминаниям Спрогиса, Хемингуэй попросил взять его на операцию, Мамсуров сильно протестовал, но Кольцов велел удовлетворить просьбу: в той операции группа поляка Антония Хруста («Пепе») взорвала поезд с боеприпасами для франкистов и разрушила железнодорожную линию Сан-Рафаэль — Сеговия.

Был он и у другого знаменитого подрывника, «дедушки русского спецназа» Ильи Григорьевича Старинова («Рудольфо»), прошедшего путь от советника диверсионной группы до советника 14-го партизанского корпуса. Старинов: «Эрнест Хемингуэй — храбрый человек. Единственный из военкоров ходил вместе с нами в тыл противника под Кордовой. Был очень любознателен. <…> Но время было такое, что связи с иностранцами у нас, мягко говоря, не поощрялись. А особенно связи русских с американцами. Можно было напороться. И я, к моему теперешнему сожалению, избегал лишних встреч с Хемингуэем. Я направлял его к Доминго, к переводчице, а сам лично старался с ним меньше общаться. Мало ли что, американец же!» Американцев, однако, в 14-м корпусе было полно, они были подрывниками и Старинов называл некоторые имена: Ирвин Гофф, Александер Кунслич и Уильям Алто, «отличные американские ребята, которые всегда с удовольствием делали самую опасную работу». Хемингуэй, видимо, показался Старинову «не таким» американцем.

Материал о диверсиях Хемингуэй собирал в марте, а с апреля начались съемки фильма «Испанская земля». Очерк «Жара и холод» (1938): «Прежде всего вспоминаешь, какой был холод; как рано приходилось вставать по утрам; как ты уставал до такой степени, что в любую минуту готов был свалиться и уснуть; как трудно было добывать бензин и как мы все постоянно бывали голодны. Кроме того, была непролазная грязь, а наш шофер был страшный трус. Ничего этого в картине не видно, кроме, пожалуй, холода, когда дыхание людей в морозном воздухе заметно и на экране». «В жаркой части приходилось бегать с аппаратом, в поту, прячась за выступами голых холмов. Пыль забивалась в нос, пыль забивалась в волосы, в глаза, и мы испытывали страшную жажду, когда во рту все пересыхает, как бывает только в бою. <…> Эта часть фильма в моей памяти — сплошной пот, и жажда, и вихри пыли; и, кажется, на экране это тоже немножко видно».

Киногруппа выезжала на позиции каждое утро: Хемингуэй описал ее работу правдиво и красиво, но по своему обыкновению так, будто, кроме режиссера Ивенса, оператора Джона Ферно и него самого, в ней никто не участвовал, а Дос Пассос, организатор киноэкспедиции, вообще не имел отношения к фильму и вдобавок был «врагом испанского народа». Одна из причин внезапно вспыхнувшей враждебности — рабочая: Дос хотел, чтобы в фильме показывались мирное население и зло, которое причиняет война, Хемингуэй настаивал на съемках боев. Но была и другая причина.

Дос Пассос в начале 1930-х считался «красным», выступал с радикальными политическими заявлениями, в 1931 году с Драйзером ездил в Кентукки, чтобы привлечь внимание общественности к проблемам шахтеров, в 1932-м заявил о поддержке кандидатов от компартии на президентских выборах. Престиж его среди «левых» был высочайшим. В 1928-м он побывал в СССР — там его сочли «попутчиком» и надеялись, что он будет пропагандировать советский опыт. Однако по возвращении он заявил, что «словно вырвался из тюрьмы», и сталинизм назвал не социализмом, а тоталитарным строем, мало отличавшимся от фашизма. (Дос Пассос единственный из зарубежных писателей входил в «Список лиц, все произведения которых подлежат изъятию согласно приказам Главлита за период 1938–1950 гг.».) В Испанию он поехал «не потому, что симпатизировал коммунизму, но потому, что опасался успехов фашизма».

По приезде в Валенсию Дос решил разыскать друга — испанца Хосе Роблеса, переводившего его книги, профессора филологии в университете Джона Хопкинса. В 1936-м Роблес с семьей поехал в Испанию в отпуск; когда война началась, решил остаться, был назначен в военное министерство на должность атташе по культуре, потом переведен в советское посольство, работал переводчиком у генерала И. А. Березина, был произведен в генерал-полковники, но считал себя гражданским лицом и форму носить отказывался. Когда в феврале 1937-го Дос Пассос пришел на его квартиру, жена сказала, что ее муж арестован в декабре и с тех пор о нем нет сведений. Дос Пассос встретился с министром иностранных дел Альваресом дель Вайо — тот сказал, что не знает, где Роблес. Дос пошел к Пепе Кинтанилья, главе министерства юстиции, и услышал, что обвинения против Роблеса несерьезны и его скоро отпустят. Но Роблеса не отпустили. В Мадриде Хемингуэй сказал Дос Пассосу, что беспокоиться нечего: если Роблеса арестовали — значит, так надо, а Пепе, родственник художника Кинтанильи, — «отличный парень» (Хемингуэй с ним однажды обедал) и дал ему слово, что Роблеса «будут судить справедливым судом». Дос продолжал хлопотать, снова ездил в Валенсию — Хемингуэй сказал, что надо заниматься фильмом, а не «пустяками». Наконец Джози Херст сказала Хемингуэю, что конфиденциальный источник сообщил ей: Роблес был казнен еще в декабре. Хемингуэй передал это Досу — передал, по словам последнего, «равнодушно», — и прибавил, что если Кинтанилья считает Роблеса предателем, то так оно и есть.

За что убили Роблеса? Он был выходцем из семьи монархистов, один из его братьев воевал у Франко. Сам он сочувствовал республиканцам, но не коммунистам, которые в конце 1936-го уже начали забирать власть. Вероятно, сказал что-то лишнее. В его предательство мало кто верил, кроме Хемингуэя, который, в свою очередь, назвал веру Дос Пассоса в невиновность Роблеса «наивной». В мае, когда оба писателя были уже в Париже, Хемингуэй (по словам Доса) «настойчиво выспрашивал», собирается ли он рассказывать об истории с Роблесом, и требовал «решить, на чьей он стороне»; Дос не ответил, и Хемингуэй якобы хотел его избить, но ограничился угрозой: если Дос скажет хоть слово против республиканцев, в Нью-Йорке ему придется худо (конечно, имелась в виду не физическая расправа, а охлаждение со стороны левых).

Досу действительно пришлось худо: товарищи от него отвернулись, назвали глупцом, Малкольм Каули писал, что Роблес, может, и милейший человек, но ежели он враг, то «революционное правительство обязано защищать себя». Дос Пассос отвечал, что защита республиканского правительства — одно, а бессудные казни — совсем другое: «В Испании использование коммунистами методов ГПУ принесло столько же вреда, сколько пользы принесли советские танкисты, летчики, военные советники». В письме Эптону Синклеру он высказывал тревогу по поводу того, что в России и Испании «в руках фанатиков и им подобных находится всесильная тайная полиция» и что «запушенную машину не остановишь». В 1939-м он начал публиковать трилогию «Приключения молодого человека», где юноша-коммунист приезжает сражаться с франкистами, а коммунисты обвиняют его в «отклонении от партийной линии» и убивают; эта книга окончательно рассорила его с «красными». В 1953 году он заявил Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, что история с Роблесом «привела его к окончательному разочарованию в коммунизме».

Дружбе двух писателей пришел конец. Историк Герберт Солоу так описал разницу между ними: «В Испании Дос Пассос находил бомбежки ужасными, кровопролитие отвратительным, считал, что на анархистов охотится сталинская камарилья, а Народный фронт компрометирует социализм. Хемингуэй находил бомбежки занимательными, кровопролитие восхитительным, анархистов — предателями, Народный фронт — благородным, социализм — чепухой». (При чем тут анархисты? Об этом — в следующей главе.) В 1938 году Хемингуэй писал Досу, что тот «вонзил нож в спину старой дружбе» и «продался за два четвертака», а Кашкину — что «люди, подобные Досу, пальцем не шевельнувшие в защиту Испанской республики, теперь испытывают потребность нападать на нас, пытавшихся хоть что-нибудь сделать, чтобы выставить нас дураками и оправдать собственное себялюбие и трусость». Возможно, он искренне считал, что ходить по инстанциям, пытаясь выручить арестованного, — значит быть трусом.

Заключительные сцены «Испанской земли» снимались под деревней Фуэнтедуэнья, к 1 мая съемки были закончены. Прощальный вечер перед отъездом Хемингуэй провел в Моралехе в штабе 12-й Интербригады. Между тем положение республиканцев ухудшалось: 12 апреля дивизия Листера безуспешно атаковала войска Франко в районе Серро-дель-Агила, 28-го после массированной бомбардировки франкисты взяли Гернику и Дуранго. (Весной и летом 1937-го они без труда захватили всю Северную Испанию.) 9 мая Хемингуэй прибыл в Париж. Он выступил с речью в англо-американском пресс-клубе, сказал, что не ожидал, что война затянется надолго, но республиканцы победят. Был у Сильвии Бич, виделся с Джойсом — того война не интересовала. Случился первый конфликт с НАНА: корреспонденцию, отосланную Хемингуэем 9 мая, не хотели оплачивать, так как по условиям контракта он должен был писать из Испании, а не из Парижа. 18 мая он уже был в Нью-Йорке с Мартой и Франклином. Оттуда заехал в Ки-Уэст, забрал семью и отправился на Бимини, где дописывал дикторский текст к фильму.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.