Глава первая АНАЛИЗИРУЙ ЭТО

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава первая АНАЛИЗИРУЙ ЭТО

Когда у нас был один Хемингуэй — нет, конечно, не тот, официальный, друг трудящихся и великий гуманист, а тот, в свитере, что глядел на нас с портрета: Папа (хотя вернее было бы «Батя»[1]) Хэм — «свой мужик», похожий на советского геолога или антисоветского барда, ироничный, сдержанный, мудрый, — в остальном мире давно существовал другой: неврастеник, позер, патологический лжец, под фальшивой брутальностью скрывающий массу комплексов, талантливый, но рано исписавшийся алкоголик. Примирить этих двоих, слепить из них подобие живого человека — немыслимо.

А, знаете ли, придется. Потому что в обеих трактовках много правды.

…Средний Запад — «сердце Америки»: там живут «настоящие американцы» — работящие, основательные, ни в коем случае не «темные», но ограниченные, чуждые экстравагантности. Один из крупнейших промышленных центров — Чикаго, штат Иллинойс; один из его «спальных» пригородов, охарактеризованный Эрнестом Хемингуэем как место «с обширными газонами и мелкими мыслями», называется Оук-Парк («дубовый парк»), а одна из его фешенебельных улиц — Норз-Оук-Парк-авеню, на четной стороне которой, в доме 444, в XIX веке жила семья Хемингуэй, а через дорогу, в доме 439 — семья Холл.

Дед Эрнеста Хемингуэя со стороны отца, Ансон Тейлор Хемингуэй, родился в 1844 году (дожил до 1924-го) в Коннектикуте; в 1854-м его семья перебралась в Чикаго. Он участвовал в гражданской войне на стороне северян; на той же стороне воевал другой дед, Эрнест Холл, но их пути не пересекались. После войны Хемингуэй учился в Уитон-колледже, десять лет был генеральным секретарем чикагского отделения Ассоциации молодых христиан, потом начал торговать недвижимостью. Он женился на учительнице Аделаиде Эдмундс, тремя годами старше него (1841–1923), у них родились четверо сыновей и две дочери. Первенец, Кларенс Эдмундс, родился в 1871 году, учился, как и его будущая жена, дочь Эрнеста Холла, в школе Оук-Парк, затем окончил Оберлин-колледж, институт изящных искусств в городе Оберлин, и медицинский факультет университета Раш в Чикаго; ординатуру он проходил в Шотландии, в Эдинбургском университете; год практиковал в Южной Дакоте, где лечил индейцев. Получив докторскую степень, вернулся домой, работал ассистентом у врача Льюиса, потом открыл собственную практику. Специализировался в акушерстве и гинекологии, немного занимался хирургией (удалял гланды и аденоиды, вправлял вывихи, лечил переломы), терапией и ветеринарией. У него не было ассистентов: бухгалтерию вел сам и брал за услуги недорого. В 1895 году он стал бывать в доме 439 — жена соседа умирала от рака.

Эрнест Холл (1840–1905), выходец из Британии, женился на своей соотечественнице Кэролайн Хэнкок (1843–1895), после гражданской войны поселился в Чикаго и стал партнером фирмы «Рэндалл энд Холл» по производству ножей. В 1872-м у Холлов родилась дочь Грейс, полутора годами позднее — сын Лестер. В результате пожара Холлы потеряли все имущество, но дела фирмы шли так успешно, что благосостояние семьи быстро восстановилось. Они переехали в Оук-Парк, где их дом считался одним из самых богатых и благоустроенных: Холл первым из жителей городка провел электричество и телефон. Грейс унаследовала от матери музыкальные способности и великолепный голос; родители поощряли ее в намерении стать оперной певицей. После школы она пять лет обучалась музыке и сама давала уроки детям в Оук-Парке; вместе с матерью она пела в хоре собора Святого Павла в Чикаго, и родители даже возили ее в Венскую оперу.

Кларенс и Грейс, едва знакомые до болезни Каролины Холл, обручились, но после смерти матери Грейс узнала, что ее согласны принять в нью-йоркскую Школу искусств и ее будет учить музыке знаменитый педагог Луиза Каппианни. Отец ей не препятствовал, и она уехала в Нью-Йорк. Весной 1896-го ее зачислили в труппу Метрополитен-оперы. Она дебютировала на концерте в Медисон-сквер-гарден, но первый ее профессиональный концерт стал последним. Огни рампы оказались губительными в буквальном смысле: у Грейс после скарлатины развилось заболевание сетчатки глаз, при котором она не могла выносить яркий свет. Отец повез ее в Европу — развеяться. Вернувшись, она 1 октября вышла за Кларенса, и молодожены поселились в доме вдового Эрнеста Холла.

Русскоязычный читатель, как правило, знает о семье и детстве Хемингуэя из книги Бориса Грибанова «Эрнест Хемингуэй» (1971), представляющей собою сокращенный перевод работ Чарльза Фентона и Карлоса Бейкера[2], очерка Ивана Кашкина «Эрнест Хемингуэй» (1966) и художественных текстов самого Хемингуэя, которые обычно воспринимаются как автобиографические. В результате он усвоил следующее: Грейс была чопорной, претенциозной ханжой, вымещавшей на всех обиду за неудавшуюся карьеру, тиранившей мужа и детей, а Кларенс — слабохарактерным добряком, несчастным в браке и находившим отдушину в охоте, рыбалке и прогулках с детьми; они терпеть не могли друг друга, Эрнест обожал отца и ненавидел мать. Однако воспоминания членов семьи доказывают, что эта картина далека от истины. Во-первых, Кларенс и Грейс друг друга уважали и любили, и в первые 10 лет брака между ними не было серьезных разногласий. Во-вторых, оба они были люди непростые, со своими достоинствами, недостатками и странностями, и невозможно измерить, чей «положительный» или «отрицательный» вклад в воспитание детей был больше. Эрнест в раннем детстве был привязан к обоим родителям, позднее с обоими конфликтовал. В рассказах он преимущественно светлыми красками изобразил мужчину, похожего на отца, и черной — женщину, похожую на мать. Но на то у него были причины, возникшие, когда он стал уже взрослым.

На первый взгляд семьи Кларенса и Грейс похожи: респектабельные, консервативные, религиозные. В действительности они сильно различались. Эрнест Холл принадлежал к епископальной церкви, представляющей собой гибрид католичества и протестантства, вобравший наиболее мягкие черты обеих конфессий; Ансон Хемингуэй — к конгрегационалистской: эта ветвь протестантизма восходит к первым пуританам с их суровостью и осуждением всякого веселья. Вера Эрнеста Холла, как вспоминали его внучки, была солнечной, Бога он воспринимал как защитника и друга. Вера Хемингуэев была истовой и мрачной, а центральным понятием в ней был «грех»; их Бог грозил и карал. Одна из любимых фраз Холла: «Господь на небесах — значит, все прекрасно». Для Хемингуэев присутствия Бога на небесах было недостаточно, чтобы обеспечить прекрасную жизнь: человек должен жить в строгости, неустанно бичуя за провинности себя и окружающих. Ансон Хемингуэй был серьезен, часто мрачен, настроен патриотично, любил предаваться воспоминаниям о войне, боролся против «чуждых влияний», религиозных или светских, детей держал в строгости (но неверно считать его обскурантом — жизни без образования он не признавал и гордился тем, что его предок был, как считалось, первым студентом Йельского университета). Эрнест Холл также превозносил образование, но вспоминать войну не любил, патриотизм называл «последним прибежищем негодяев», часто бывал за границей, обожал музыку, литературу и технические новшества и непозволительно по тем временам баловал детей.

Холлы были «европейцами», менее патриархальными, чем Хемингуэи; кроме того, они были гораздо богаче и жили «шикарней». В юности Грейс называли «сорванцом» — она ездила на мужском велосипеде, водилась с мальчишками, курила; ее возили в Европу и на морские курорты. Ее готовили к роли эмансипированной женщины; мать не учила ее ничему, что полагалось знать домохозяйке. В Кларенсе воспитывали трудолюбие, покорность, бережливость; мать обучила его стряпать и стирать. Грейс родители избаловали — и она стала эксцентричной, капризной, упрямой, вспыльчивой; при этом на нее никогда не давили, и у нее оказался более сильный характер, чем у Кларенса.

Грейс с юности привыкла работать и, выйдя замуж, продолжила давать уроки музыки: то был не каприз, а профессиональная деятельность, и в первое время она зарабатывала в 20 (!) раз больше мужа. Она руководила церковным хором, выступала с лекциями, давала частные концерты, писала музыку; уже в зрелом возрасте она обнаружит способности к живописи. Она участвовала в деятельности общественных организаций, боровшихся за избирательные права женщин. Нет данных о том, что Кларенсу не нравилась эмансипированность жены; по воспоминаниям дочерей, он гордился ее положением в обществе. Он не требовал, чтоб она занималась хозяйством: в доме были кухарки, няни для детей, другая прислуга. Кларенс закупал продукты, иногда стряпал сам, возил белье в прачечную, занимался ремонтом: руки у него были золотые. Первые десять лет брака он жил в доме тестя и в глазах окружающих не являлся главой семьи — на этом основании обычно считают, что он был у жены под каблуком. Это неверно. Грейс, выйдя замуж, в некоторых вопросах под влиянием мужа сделалась более строгой, чем ее отец. Бог Холлов прощал им мелкие радости — сигары, коньяк; Бог Хемингуэев воспрещал их (Кларенс был абсолютным трезвенником), и Грейс приняла позицию мужа. Бог Хемингуэев не одобрял музыки и светского чтения — но тут Кларенс уступил жене. Они старались приспособиться друг к другу. Оук-Парк был благопристойным местом — сплошные церкви и ни одного салуна, — и очень зеленым, но Кларенс полагал, что для будущих детей обстановка там все же недостаточно здоровая. Он мечтал о ферме, и Грейс, обожавшая городскую жизнь и комфорт (вдобавок у нее была аллергия на укусы насекомых), покорилась.

Раньше американцы ездили отдыхать в Европу, но в конце XIX века бизнесмены стали развивать внутренний туризм. Северный Мичиган, отделенный от Иллинойса Великими озерами, — это девственные леса, вода, свежий воздух: как только там построили железные дороги и отели и начали писать в газетах, что отдых в Мичигане способствует укреплению здоровья, американцы хлынули туда. В 1898 году Кларенс с женой купили у фермера Бэкона участок на берегу озера Валлонского (тогда оно называлось Медвежьим), близ поселка Хортон-Бей. Построили домик: две комнаты и кухня, водяной насос, дровяная печь, камин, «удобства» во дворе, назвали все это Уиндмир. (Позднее дом многажды перестраивался.) Дорога туда занимала двое суток: пароход — поезд — пароход; в 1917-м Хемингуэи впервые приедут в Мичиган на машине (четыре дня с остановками на ночь). Купили лодку, затем другую, позже прибавилась моторка. Продукты закупали у Бэкона на ферме, кормились также пойманной Кларенсом рыбой и убитой дичью. Все было готово для появления детей. Когда Грейс забеременела, муж спросил, хочет ли она рожать в больнице. Она предпочла, чтобы роды принимал он сам. Так будет с каждым ребенком, ни один из которых — редкий по тем временам случай — не умрет в детстве.

Первенец, дочь Марселина, родился 15 января 1898 года. Второй ребенок, сын Эрнест, — 21 июля 1899-го. Грейс решила считать их близнецами. Одинаково стригла под «боб», одевала в платья, шляпки с кружевами, звала «мои куколки», «доченьки» — об этой странности написано много работ, наиболее значительна из которых книга Кеннета Линна, представившая детство Хемингуэя как фрейдистскую психодраму; отголоски этого подхода в журнальных очерках докатились и до нас. Линн утверждает, что мать навязывала Эрнесту женскую роль и его «сексуальная самоидентификация была затруднена» — отсюда психические проблемы, в частности «комплекс кастрации»: Хемингуэй, сомневающийся в своей мужественности, был вынужден ее навязчиво доказывать. Тирания матери «объясняет его охоту к перемене мест, его двойственное отношение к женщинам, его физическое саморазрушение и фактически каждый аспект его болезненной одержимости смертью». Ненависть к матери, изломавшей половое взросление Хемингуэя, проходит через все его творчество, и когда он пишет о войне, то подразумевает войну с Грейс.

Григорий Чхартишвили в «Писателе и самоубийстве» высмеял такой подход и назвал Линна и его последователей «трупоедами». Автор данной книги дает честное слово, что, приступая к изучению жизни Хемингуэя, тоже ненавидел фрейдистов и желал защитить от них героя, но постепенно, придавленный горами фактов, которые исследователи, отстаивающие «простого и мужественного» Хемингуэя, попросту отбрасывают, был вынужден частично переменить свою позицию. Ведь слабость и сила, твердость и хрупкость, мужское и женское, безумие и здравомыслие противостоят друг другу лишь в словарях — в человеческом сердце они часто уживаются бок о бок.

Можно отмахнуться от теорий Линна — но нечестно отмахиваться от фактов, на которых они основаны. Нет доказательств того, что у Эрнеста в детстве была «затруднена сексуальная самоидентификация», но то, что его мать была, мягко говоря, «со странностями», — это факт. Другой факт: Кларенс был с юности подвержен приступам депрессии (ему никогда и в голову бы не пришло искать помощи психиатра, так что диагноз ему не ставился), которые примерно с 1903 года участились и усилились: временами он не мог видеть людей и уезжал излому, объясняя это необходимостью «привести голову в порядок»; в конце концов депрессия привела его к самоубийству. Так что оба родителя были людьми странными. Особенности психики не обязательно передаются по наследству, но Кларенс и Грейс не просто дали детям свои гены — они их воспитывали.

Исследователи, защищающие Хемингуэя от Линна, доказывают, что до середины XX века всех маленьких мальчиков одевали как девочек — «мальчиковой» одежды не существовало. В принципе это верно: посмотрите на детские снимки Льва Толстого или даже Владимира Высоцкого. Но если копнуть глубже, выяснится, что уже на рубеже веков мальчиков так одевали лишь до двух-трех лет, и только в платья, но не в женские головные уборы. Эрнест носил девичьи шляпки и терпел переодевания до пяти лет. Мать пыталась сломать в ребенке «мужское»? Да, так все и видится, если забыть о маленькой Марселине. Грейс переодевала не только мальчика девочкой, но и девочку мальчиком (что для того времени гораздо более странно); не только сына звала «доченькой», но и дочь — «сыночком». Из фотоальбомов видно, что «близнецы» обычно были девочками в доме, но мальчишками во время уличных игр и летом в Мичигане, где мальчишеская одежда была уместней. (Нет данных о том, как относились к этим переодеваниям Кларенс и старый Холл: возможно, не придавали значения.) А это значит, что мать стремилась не лишить сына мужественности, а сделать детей одинаковыми. Зачем?

Когда родился младший брат Грейс, все внимание родители отдали ему, а она оказалась «на обочине» — по ее мнению, этого бы не случилось, будь она и Лестер близнецами. И вот история повторилась: родилась дочь, через полтора года — сын. Грейс решила на свой лад восстановить справедливость. Она даже не отдала Марселину учиться, когда подошел ее возраст, а оставила на год дома, чтобы дети сидели в одном классе и продолжали считаться двойняшками, хотя к тому времени уже разнополыми. После этого Грейс, видимо, сочла, что все в порядке. Она родит еще трех дочерей: Урсулу (1902), Мадлен (1904), Кэрол (1911) — и сына Лестера (1915) и никого из них воображать близнецами не будет, что, кстати, повлечет обиды: Кэрол много лет спустя напишет, что ее рождением мать и отец были разочарованы, потому что она не мальчик, а Лестер — что его не любили, потому что он не девочка. Кстати, у Эрнеста Хемингуэя тоже будут рождаться дети не того пола, какого нужно родителям…

Не стоит преувеличивать ненормальность Грейс: конечно, она не считала, что ее дети на самом деле однополые. Она вела дневник, где об Эрнесте говорится как о мальчике; о чертах его характера, которые принято считать мужскими, она писала с восхищением, в Марселине же похвальными считались девичьи добродетели. Возможно, для Грейс не так важно было уравнять «близнецов», как привязать их друг к другу. И они долго были связаны, говорили и переписывались между собой на жаргоне, которого никто не понимал. Когда они повзрослеют и разлучатся, любовь постепенно перерастет в неприязнь со стороны Эрнеста: Марселина, на чьей «самоидентификации» переодевания не сказались, сделается самой «нормальной» из детей Кларенса и Грейс, и брат станет воспринимать ее как скучную даму. Но в первые годы жизни ближе нее у него никого не будет.

Итак, Эрнест родился: мать записала, что у него густые черные волосы, синие глаза, вес 9,5 фунта, рост 23 дюйма, громкий голос, красное лицо и он весь в дедушку, Эрнеста Холла. В октябре его окрестили Эрнестом Миллером: первое имя в честь отца Грейс, второе — ее дяди Миллера Холла, бизнесмена. Питер Гриффин, автор одной из наиболее враждебных к Грейс биографий Хемингуэя, утверждал, что в этом проявились доминантность «потрясающе глупой и бесчувственной» Грейс, ее ненависть к семье мужа и «навязывание» Эрнесту в качестве примера не отца, а дедушки. Грейс и правда обожала своего отца и навязчиво ставила его в пример, но нет никаких данных о ее конфликтах с семьей мужа, а назвали второго ребенка в честь материной родни лишь потому, что первенцу одно из имен дали в честь родни отцовой.

С малышом много нянчились, мать фиксировала все, что он сказал или сделал. Она писала, что мальчик старается ни в чем не отставать от Марселины; его руки сильнее, чем у сестры, он крепче, его единственный недостаток — много орет. Он рано начал говорить (первая осмысленная фраза была, если верить Грейс, «Я не знаю Буффало Билла») и петь, рос не по дням, а по часам, как сказочный богатырь: в два года, судя по фотоснимкам, выглядел пятилетним, в три, когда его спросили, чего он боится, завопил: «Ничего!» Ему и Марселине покупали одинаковые игрушки — кукол, чайные сервизы, — но, похоже, на «сексуальной самоидентификации» это не сказалось, ибо куклами он играл исключительно в войну. Он производил чрезвычайно много шума: сочинял и декламировал песенки в духе «Гайаваты», с грохотом носился по дому, убивая воображаемых львов и бизонов. Обожал придумывать прозвища (это у него останется на всю жизнь). Был ласковым, как теленок, постоянно лез к матери на колени, звал ее «конфеткой». К пяти с половиной годам Грейс перестала одевать его в девичьи платья и с гордостью записывала, что он — «настоящий маленький мужчина и помощник отцу». «Он носит подтяжки, совсем как папа… Считает до ста… Его музыкальный слух улучшается… Он обожает строить форты, собирает иллюстрации о русско-японской войне, любит истории о великих американцах, хорошо знает историю».

С трех лет Эрнест посещал занятия в обществе юных натуралистов «Клуб Агассиса», названном в честь известного ученого. Кларенс в студенчестве тоже был членом этого общества, а потом возглавил его оук-паркское отделение и обучал детей наблюдениям за природой. Сохранились письма, которые он присылал им из поездки в Европу в 1895 году: «Мои дорогие мальчики, если бы вы были здесь со мной, вооруженные блокнотом и карандашом, вам пришлось бы изрядно потрудиться. Вы должны были бы описать город Дуглас, расположенный на юго-востоке острова (Мэн. — М. Ч.), приблизительно в 75 милях от Ливерпуля, 94 от Дублина и почти 200 от Глазго. <…> Здесь в большом количестве растет гигантская фуксия — ее кусты, размером с сирень в Штатах, покрыты сотнями красных и фиолетовых цветков. Деревья — преимущественно береза, очень чахлая, бук, большой и ветвистый, и фруктовые деревья, похожие на наши. Дуб и вяз попадаются, но реже, чем у нас. Мне не удалось обнаружить ни бабочек, ни комаров. Зато здесь много черно-белых сорок, больших ворон, галок, ласточек, скворцов и кукушек. Вам будет интересно узнать, что коты острова Мэн почти бесхвостые». Под руководством отца Эрнест к четырем годам различал 70 видов птиц в определителе «Птицы Америки»; в пять дед Холл подарил ему микроскоп. Грейс записывала, что он «настоящий натуралист», «любит и знает все камни, деревья, ракушки, птиц и насекомых».

В Мичиган его впервые привезли в шестинедельном возрасте; если верить записям Кларенса и Грейс, в пятнадцать месяцев ребенок поймал первую рыбу, в два с половиной года научился стрелять из ружья, в четыре — из пистолета и тогда же совершал многокилометровые переходы с ружьем на плече. Мать записала, что в первый пеший поход на Валлонское озеро дети «прошли немного»; строка зачеркнута и над ней написано рукой Эрнеста (неизвестно, в каком возрасте): «Чепуха! Прошли 130 миль». Марселина от него не отставала. Позже Хемингуэй от своих жен будет требовать умения стрелять, ловить рыбу, водить машину и делать все, что положено мужчине — возможно, тут на нем сказалось «близнецовое» воспитание.

Жили в Мичигане обычно с мая — июня по октябрь, потом, когда дети пошли в школу, пребывание там сократили до летних каникул. Из рассказов Хемингуэя о Нике Адамсе, с которым его обычно отождествляют, складывается впечатление, что в Мичигане только и делали, что охотились, купались и ловили рыбу; на самом деле лесные прогулки были не так уж часты, зато родители приучали детей работать по дому — носить воду с озера и молоко с соседней фермы (во время одного из походов за молоком Эрнест упал, проткнув горло заостренной палкой — отец едва спас его), мыть полы — бездельничать не разрешалось. Кэрол Хемингуэй считает, что такое же искажение действительности ее брат допустил в отношении Кларенса: отец Ника Адамса только охотится и рыбачит, упоминания о его врачебной и сельскохозяйственной деятельности редки, тогда как реальный отец постоянно готовил еду, косил сено, квасил капусту, копал, полол, чинил дом, конопатил лодки. Это не совсем так: Хемингуэй упоминает, что отец Ника «колол дрова, носил воду», а один из рассказов посвящен его медицинской практике, но в целом, конечно, книжный отец преимущественно состоит из ружья и удочки. Но этот отец — не Кларенс, а рассказы о Нике — не документ: Хемингуэй взял для них из жизни своей семьи лишь то, что ему было необходимо, чтобы создать образ мальчика, который, как Маугли, вольно шатается по лесам. Рассказы о Нике — большая иллюзия, в которой виноват не автор, имеющий право выдумывать, что ему хочется, а мы сами, когда путаем художественные тексты и реальность. Вот рассказ «Доктор и его жена»[3], в персонажах которого видят Кларенса и Грейс:

«— А ты не пойдешь больше работать, милый? — спросила его жена, лежавшая в соседней комнате, где шторы были опушены.

— Нет.

— Что-нибудь случилось?

— Я поссорился с Диком Боултоном.

— О-о! — сказала его жена. — Надеюсь, ты не вышел из себя, Генри?

— Нет, — сказал доктор.

— Помни, тот, кто смиряет дух свой, сильнее того, кто покоряет города, — сказала его жена.

Она была членом Общества христианской науки. В полутемной комнате, на столике около кровати, у нее лежали Библия, книга „Наука и здоровье“ и журнал „Христианская наука“.

Муж промолчал. Он сидел на кровати и чистил ружье. Он набил магазин тяжелыми желтыми патронами и вытряхнул их обратно. Они рассыпались по кровати». Герой и героиня противопоставлены друг другу: он — молчаливый, работящий охотник, она — бездельница, болтливая святоша. Реальный Кларенс Хемингуэй был, как и его жена, членом Общества христианской науки, и не жена, а именно он, по свидетельству других детей, постоянно читал религиозные журналы; в 1906 году он возглавит воскресную школу при Третьей конгрегационалистской церкви и получит у прихожан прозвище «дьякон». Если бы Хемингуэй писал «все как есть» — а многие читатели убеждены, что он так и делал, ведь он же говорил, что писать надо правдиво! — рассказ не смог бы родиться. На самом деле он всю жизнь декларировал обратное: писатель должен выдумывать, но так, чтобы выдумка выглядела убедительнее правды.

Религиозны в семье были все. Маленькие Эрнест и Марселина были чрезвычайно набожны, любили слушать псалмы, которые пела мать, и рассказы Эрнеста Холла о миссионерах и мучениках. Формально принадлежа к вере Хемингуэев, они унаследовали «домашнюю» веру Холлов; во время прогулки четырехлетний Эрнест сказал матери: «Я знаю, почему людям нужно общаться с Богом — ему одному скучно». Став взрослым, он, в отличие от большинства литераторов, рассуждать о Боге будет редко. Несколько раз в жизни он испытает прилив сильного религиозного чувства, однажды — то ли из житейских соображений, то ли из эстетических — переменит конфессию, иногда будет объявлять себя атеистом, но в целом его религиозность останется простодушно-машинальной, как у детей или людей не слишком интеллектуальных: страстные порывы и молитвы, когда «прижмет», и равнодушие в остальное время («Ужасно легко быть бесчувственным днем, а вот ночью — это совсем другое дело»), суеверные страхи (верил всевозможным приметам, носил амулеты) и привычка к ритуалам, ибо они успокаивают.

Религия Кларенса Хемингуэя требовала сурово наказывать детей: примерно с трех до четырнадцати лет их били. Многие даже в XXI веке считают, что бить детей нужно; тогда необходимость физических наказаний вообще не подвергалась сомнению. Иногда, вспылив, детей била Грейс, но систематически — только Кларенс. Причину, по которой их наказывают, дети понимали не всегда, и им ее не объясняли. «Милое, улыбающееся выражение на лице моего отца в один миг уступало место сжатым губам и пронизывающему взгляду, — вспоминала Марселина. — Иногда переход от веселья к строгости был так резок, что мы испытывали шок, когда папа только что держал нас на коленях и обнимал, а через мгновение — из-за того, что мы что-то не так сказали или сделали, или не исполнили какую-нибудь домашнюю обязанность, о которой он внезапно вспомнил, — отсылал нас в свои комнаты, или оставлял без ужина, или бил ремнем, или ставил на колени и заставлял просить у Бога прощения». Во время битья ребенок должен был кричать — пока он молчал, наказание не прекращалось. По словам старшей сестры, только Мадлен отказывалась кричать — и ее били сильнее, чем других. До степени истязаний, впрочем, побои не доходили, так что крики ребенка означали не то, что он сломлен, а то, что он научился хитрить и угождать. Но родителей это не волновало.

Всего этого нет в рассказах о Нике Адамсе. Там есть лишь то, что нужно автору, дабы читатель увидел плохую мать и хорошего отца. От Хемингуэя все знают, что Грейс запрещала ему употреблять «грязные» слова — «пойди и вымой роте мылом», — но из воспоминаний других детей явствует, что запрет исходил от Кларенса. Он не хотел, чтобы дети читали бесполезные книги, мечтали, бездельничали, их руки должны быть заняты физической работой, ибо праздные руки приводят к дьявольскому занятию — мастурбации; он также запрещал танцевать, играть в карты, вообще играть во что-либо по воскресеньям (жена с ним соглашалась). В рассказах о Нике есть места, где герой признается в желании убить отца и называет его жестоким. Психиатр сказал бы, что ненависть Хемингуэя к матери обусловлена тем, что она за него не заступалась (хотя из воспоминаний Марселины следует, что Грейс иногда — безрезультатно — пыталась это делать), то есть предала его. Но Кларенс не был садистом. Побои, повторим, не были чрезмерно жестоки и считались нормой. Угнетало другое: родители не интересовались причинами преступлений (к таковым относились танцы, пусть даже под присмотром учительницы, смешок во время молитвы, порванная одежда) и не спрашивали объяснений. Одного слова кухарки или соседки было достаточно, чтобы получить наказание. Лестер Хемингуэй: «Наши родители сами жили и направляли жизнь своих детей на основе викторианской морали, в которой были воспитаны; главным были правила, которые нельзя было нарушать, а личность — ее особые нужды и обстоятельства — была на втором месте». Это проявлялось во всей системе воспитания, где связь между родителями и детьми была односторонней: одни говорят, другие внимают. Ребенок мог болтать о прогулках, о здоровье собаки, но, когда родители говорили, что католики попадут в ад, а Джек Лондон непристойный писатель, у детей не могло быть своего мнения.

В первые годы Марселина и Эрнест нередко оставались на попечении дедушек — родители работали, а няньки брались для ухода, но не для воспитания. Дедушки тоже не занимались воспитанием в том смысле, какой в это понятие вкладывали Кларенс и Грейс, — они с детьми просто общались и потому, быть может, оказали на них благотворное влияние. Эрнест Холл, отошедший отдел, жил с дочерью не все время — ежегодно на несколько месяцев уезжал в Калифорнию к сыну, — но когда был дома, внуки значительную часть дня проводили с ним. Он повествовал о поездках в Европу, о молодости, проведенной на ферме — он был закоренелым урбанистом, так что нелюбовь Эрнеста к сельскому хозяйству, возможно, возникла под влиянием деда. В доме подолгу гостил Тайли Хэнкок, брат покойной матери Грейс, коммивояжер, он рассказывал о своих путешествиях. С дедушкой Хемингуэем дети тоже виделись регулярно и слышали от него массу интересного — война, индейцы, переселенцы в фургонах; Ансон Хемингуэй подарит Эрнесту на двенадцатилетие его первое ружье.

В доме Холла жили несколько собак и кошка. Хозяин обожал животных, однажды, увидев, как извозчик бьет лошадь, тотчас выкупил ее; он сочинял для внуков «звериные» истории, они давали друг другу «звериные» имена. Чаще всего и Эрнест, и дедушка были «белками». «О бравый друг из Уиндмира, белки горюют, что ты так надолго оставил их. Позвони им, пожалуйста, по телефону», — писал Холл, скучавший в Оук-Парке, шестилетнему Эрнесту в Мичиган. В творчестве Хемингуэя фауна занимает громадное место. Его отношение к животным — загадка посложнее, чем «сексуальная самоидентификация». Малышом он, как явствует из тетради Грейс, рыдал над издохшей мухой, пытаясь оживить ее с помощью подслащенной воды, а на другой день стрелял в птиц. Взрослым обихаживал полсотни кошек, подбирал раненых птенцов — и при этом держал бойцовых петухов и убивал животных без счета и пользы, описывая этот процесс с чувством, которое иначе как садистским назвать трудно, и поощрял своих детей делать то же. Муки лошади, раненной быком, вызывали у него мучительную жалость — но смотреть, как бык наносит смертельный удар лошади, а матадор — быку, он любил больше всего на свете. Вероятно, это противоречие он унаследовал от отца. В детстве Кларенс мечтал быть ветеринаром и, став человечьим доктором, пользовал своих и соседских зверей. В доме постоянно лечились детеныши животных; если кто-то из них умирал или дети находили погибшее животное, отец велел их хоронить. Одновременно с этим Кларенс обожал охоту, мотивируя свою любовь тем, что это занятие богоугодное (Бог, охота и рыбалка у него ходили рука об руку: поздравляя сына с 15-летием, он напишет: «Я рад и горд, что ты стал таким большим и мужественным парнем и продолжишь свое развитие в гармонии с нашими высшими христианскими идеалами. Надеюсь, что к моему приезду ты поймаешь большую рыбу»). Психиатр сказал бы, что он, работавший гинекологом и задавленный женой и четырьмя дочерьми, искал область, где мог утвердить свою мужественность.

Подходить к Кларенсу с экологическими мерками XXI века нелепо. Он в молодости провел много времени среди индейцев и воспринял их отношение к природе: он не нуждался в охоте ради пропитания, но все же кормился тем, что убивал, и ругал детей, если они убивали не ради еды. Но, пожалуй, он чересчур рано научил их убивать вообще. Вряд ли два с половиной года — самый подходящий возраст для знакомства ребенка с настоящим оружием. Возраст велит ему ловить, хватать, пытаться открутить лягушке лапу; обычно родители велят не обижать животных, и детский садизм проходит. Но Эрнеста одновременно учили тому, что мучить животных нельзя, и тому, что убивать их нужно; зверька можно взять в дом и лечить, а потом выпустить и застрелить — как трехлетний ребенок может в этом разобраться? Он должен выдумать какую-нибудь теорию, примиряющую противоречия. Лестер вспоминал, что старший брат, убивая зверя, объявлял, что «дарует ему смерть». Эрнест видел, как отец-ветеринар умерщвляет больных животных; возможно, соединив это с охотой, он убедил себя, что, убивая, несет благо («белочке теперь не больно…»). Можно предложить и другое объяснение: с младенчества погруженный в мир природы, он ощущал себя ее частью, и в нем, как и в отце, возобладала «индейская психология»: человек и животное равны, сегодня я охотник, ты добыча, завтра наоборот, так устроен мир.

Правда, народы, живущие охотничьим промыслом, убивают не ради забавы; их дети, конечно, развлекаются, охотясь, но они также и учатся выживать, в чем у белого жителя Чикаго надобности нет. Но опять-таки как трехлетнему в этом разобраться?

В апреле 1905 года старый Холл вернулся из Калифорнии больным — у него был нефрит. Несколько недель он пролежал полупарализованным. Не хотел умирать развалиной, пытался застрелиться, домашние помешали. Умирая, сказал дочери, что Эрнест далеко пойдет, если использует свое воображение в добрых целях, и «кончит тюрьмой, если встанет на неверную дорожку». Грейс получила большое наследство. Тотчас, не слушая возражений, продала дом; осенью, по возвращении из Мичигана, семье пришлось снимать меблированный дом на соседней улице. Чердак дома Холлов был забит старыми вещами: «Свадебный пирог моих родителей, подвешенный в жестянке к стропилам, и тут же на чердаке банки со змеями и другими гадами, которых мой отец еще в детстве собрал и заспиртовал». Все эти восхитительные предметы (или мерзкое барахло) были сожжены; этот эпизод Хемингуэй описал в рассказе «На сон грядущий» вкупе с другим, случившимся позднее, — как мать Ника Адамса уже в новом доме побросала в костер вещи мужа: индейские топоры, ножи, наконечники для стрел. Некоторые биографы отмечают второй случай как принципиально важный: то, как Грейс уничтожила коллекцию Кларенса (и этим актом совершила символическое «убийство» мужа), вынудило мальчишку принять сторону отца. Хемингуэй писал о кострище не ребенком, а зрелым мастером, и заставил читателя видеть произошедшее так, словно коллекция была для Кларенса единственно важной в жизни вещью: жена уничтожила ее — и у человека ничего не осталось. Для реального Кларенса, судя по воспоминаниям родных, содержанием жизни были работа, воспитание детей, сельское хозяйство, и от потери нескольких сувениров он не особенно пострадал. Писатель на то и писатель, чтобы уметь расставить акценты, как ему нужно; один хемингуэевед со знанием дела сказал, что использование беллетристики Хемингуэя в качестве источника информации о его жизни должно считаться таким же неприличием, как курение в ресторанах, чавканье за едой и порча воздуха в церкви.

Летом 1905-го Грейс проектировала новый дом. Она купила участок по адресу Норз-Кенилворт-авеню, 600, где под ее руководством был выстроен трехэтажный особняк: восемь спален, медицинский кабинет с отдельным входом для Кларенса, музыкальный салон высотой в два этажа, с огромным балконом. Детей было уже четверо — каждому отвели комнату (в доме Холла Эрнест и Марселина спали в одной). В 6 лет Эрнест вместе с семилетней Марселиной, уже одетый как подобает мальчику, пошел в начальную школу имени знаменитого медика Оливера Уэнделла Холмса. Школа была «продвинутая»: детей обучали чтению с помощью фонетических упражнений, основанных на рифме («близнецы» Хемингуэев, правда, уже умели читать и писать), учили рисовать, поощряли творчество. Насколько можно судить по воспоминаниям родных и педагогов, Эрнест был благополучным ребенком: легко усваивал предметы, с учителями не конфликтовал, охотно, в отличие от Тома Сойера, ходил в церковь. Сохранилось одно из первых его сочинений (1908 года): «Меня зовут Эрнест Миллер Хемингуэй, я родился 21 июля 1899 года. Мои любимые писатели — Киплинг, О. Генри и Стюарт Эдвард Уайт (американский автор книг о приключениях и путешествиях. — М. Ч.). Мои любимые цветы — Леди Слиппер (орхидея-туфелька, дикорастущий цветок Северной Америки. — М. Ч.) и тигровая лилия. Мои любимые виды спорта — рыбная ловля, ходьба пешком, стрельба, футбол и бокс. Мои любимые предметы — английский, зоология и химия. Я собираюсь путешествовать и писать книги».

Деньги Грейс позволили улучшить жилищные условия и в Мичигане: перестроили Уиндмир, а также купили по другую сторону Валлонского озера ферму площадью в сорок акров — Лонгфилд-фарм. Теперь Кларенс мог выращивать фруктовые деревья, овощи, картофель. Наняли работника, помогали также старшие дети. Собранный урожай частично продавался, хотя необходимости в этом не было: дети должны привыкать зарабатывать. Никто из детей не был в восторге — они предпочитали проводить время с книгой, удочкой или ружьем, как это делает Ник Адамс. Доить корову или чистить птичник им не нравилось — и Ник в рассказах не занимался подобными вещами. Отец обучал их управлять лодкой, колоть дрова, разводить костры — вот это они любили. В 1907 году в семье поселилась тринадцатилетняя девочка Рут Арнольд, дочь ирландских иммигрантов: она была ученицей Грейс, но платить ее родители не имели возможности, и Рут стала работать нянькой младших детей. Она обштопывала и обшивала семью — Грейс ничего этого не умела. Дети, в том числе Эрнест, очень любили Рут; впоследствии она сыграет заметную роль в семейных скандалах, но поначалу все было безоблачно. Первая серьезная туча нависла над семьей в октябре 1909 года: Кларенс, переживая очередную депрессию, уехал скитаться и прислал жене письмо с инструкциями на случай его смерти — впрямую о самоубийстве не говорил, но велел обратиться к врачам, которые помогут избежать проблем с коронером, вызубрить историю, которую она будет рассказывать представителям страховых компаний (он застраховал свою жизнь в нескольких фирмах на 50 тысяч долларов), и «не говорить ничего лишнего». Однако вернулся живым.

Спустя год Эрнест совершил первое дальнее путешествие. Грейс хотела, чтобы дети видели не только лес, но и море, которое она обожала (один из ее дедов был капитаном корабля) и где ребенком проводила каждое лето. Кларенс был к морю равнодушен, и Грейс с 1909 года стала ездить без него, но с кем-нибудь из детей (по достижении ими одиннадцати лет) на остров Нантукет[4] на берегу Атлантического океана, где начинается действие «Моби Дика». Очередь Эрнеста пришла в августе 1910 года. Поселились в доме подруги Грейс: та была феминисткой и в доме проходили оживленные собрания, на которых Эрнест спал. В 1951 году он скажет Карлосу Бейкеру о поездке, что Грейс хотела сделать его таким же снобом, как она, и для этого притащила в общество снобов, где он страдал. Отец подарил Эрнесту реку и лес, мать — океан. Он примет оба подарка, но за первый будет благодарен всю жизнь, а за второй — только в раннем детстве. Тогда, в 1910-м, ему, похоже, все нравилось. Грейс зафиксировала в тетради его вопли при виде моря: «Вау!!! Мама! Какой прибой!!!» — вряд ли она выдумала их.

Мать плавала как рыба, он тоже; купались часами. Для рыбалки Грейс арендовала парусную лодку — годом раньше, когда она посещала Нантукет с Марселиной, это развлечение было ею запрещено как опасное для жизни, но мальчик — другое дело. Ходили в море вдвоем, один раз попали в шторм, но смогли пришвартоваться около спасательной станции. Культурная программа тоже была — Грейс пела, сын слушал (скучал), ходили в музеи, познакомились с писателем Остином Стронгом, внуком жены Стивенсона. Эрнест собирал для «Клуба Агассиса» водоросли, камни, ракушки; рыбак предложил купить лапу альбатроса за два доллара, мать сказала, что нужно посоветоваться с отцом, списались, Кларенс ответил, что два доллара не шутка, а лапа может быть подделкой, надо проверить. Грейс с Эрнестом долго совещались, проверить не сумели и лапу решили не покупать. Несмотря на некоторые странности в характерах родителей, в тот период это была нормальная дружная семья. Домой Эрнест вернулся, по воспоминаниям родных, ошалевшим от счастья и свой первый рассказ написал именно о Нантукете:

«Понедельник, 17 апреля 1911, Эрнест X. Мое первое морское путешествие. Я родился в белом домике на острове в Массачусетсе. Моя мать умерла, когда мне было четыре года, и мой отец, капитан трехмачтовой шхуны „Элизабет“, взял меня и моего маленького брата в путешествие вокруг мыса Горн к Австралии. Стояла прекрасная погода, и мы могли наблюдать, как бурые дельфины резвятся вокруг корабля и как большие белые альбатросы летают над океаном в поисках добычи; матросы поймали одного на наживку из бисквита, но отпустили обратно, потому что они верят, что альбатрос приносит несчастье. Однажды матросы поймали дельфина (или морскую свинью, как они его называют), и мы ели его мясо на ужин: оно напоминает свинину, только нежнее. После чудесного путешествия мы прибыли в Австралию и так же благополучно вернулись домой». Удивительно, что Линн не привел этот рассказ в качестве доказательства ненависти Эрнеста к Грейс — ведь «моя мать умерла»! На самом деле ребенок просто изложил биографию своего двоюродного деда Тайли.

Дома отец и мать развивали детей каждый на свой лад. Грейс возила их в Чикаго на оперные спектакли, симфонические концерты, выставки картин, учила рисовать. Кларенс водил на футбольные матчи, в музей естествознания, зоопарк, цирк; по выходным они ходили (прихватив соседских детей) в ближайший лес или на реку — кататься на коньках. Отец всегда брал их туда, где случалось что-нибудь — пожар, ураган — не ради любопытства, а чтоб узнать, нужна ли помощь; пострадавшим приносили продукты и одежду. В итоге получалось то, что называют разносторонним воспитанием. Говорить, что Эрнест отвергал «городскую» культуру, которую несла мать, и принимал модель отца, где центром были природа и спорт, — значит упрощать ситуацию. В «Празднике, который всегда с тобой» герой ходил на скачки и бокс, но он также «почти каждый день» посещал Люксембургский музей «из-за Сезанна».

Вечером родители читали старшим детям вслух: мать — Диккенса, Твена, Стивенсона, отец — рассказы из религиозных журналов «Святой Николай» или «Спутник юноши». «Аморальный» Джек Лондон запрещался, но тут выручала школьная библиотека. Любимым героем Эрнеста был уже не Буффало Билл, истребивший американскую природу, а другой знаменитый охотник — Теодор Рузвельт, в 1901 году ставший самым молодым президентом США и воплощавший образ героя, спортсмена, «настоящего мужчины», победителя жадных трестов и плохих народов; Рузвельт ездил в Африку охотиться на львов, дитя мечтало повторить его маршрут и подвиги. О политике после смерти старого Холла говорили редко и не при детях, Эрнест знал только, что «Хемингуэи за республиканцев», и был расстроен, когда Рузвельта в 1909-м сменил Уильям Тафт. В 1912-м Рузвельт вновь баллотировался — и проиграл демократу Вудро Вильсону. Это было горем для всей семьи.

Каникулы проводили в Мичигане. «Самые веселые дни в моей жизни были те, когда я мальчишкой просыпался утром, и мне не надо было идти в школу, и не надо было работать. По утрам я всегда просыпался очень голодным и чувствовал запах росы на траве и слышал, как ветер шумит в верхушках деревьев, если было ветрено, а если ветра не было, тогда я слышал лесную тишину и покой озера и ловил первые утренние звуки. Первым звуком иногда был полет зимородка над водой, такой спокойной, что его отражение скользило по ней, а он летел и стрекотал на лету. Иногда это цокала белка на дереве около дома, подергивая хвостом в такт своему цоканью. Часто это был голос ржанки, доносившийся с холмов. И всякий раз, когда я просыпался и слышал первые утренние звуки, хотел есть и вспоминал, что ни идти в школу, ни работать не надо, мне было так хорошо, как никогда больше не бывало». Так говорит персонаж одного из хемингуэевских романов; реальному Эрнесту бездельничать не позволяли.

Семья регулярно наведывалась в Хортон-Бей, где была цивилизация — почта, магазин, церковь; подружились с местным кузнецом Дилуортом и его женой Бет, с другими курортниками, обедали в кафе, которое содержали Дилуорты. Кларенс легко сходился с людьми, социальное положение для него значения не имело — он приятельствовал с работниками, индейцами, неграми; когда ехали поездом, беседовал с кондукторами, водил детей пожать руку машинисту. Грейс была высокомерна и подобного общения избегала — но в Мичигане все было не так, как в Оук-Парке, и она дружила с Дилуортами, чье положение в обществе было несравнимо с ее собственным. Иногда ее светские манеры помогали в делах практических: когда нужно было везти в Мичиган любимицу Эрнеста, кошку с котятами (что воспрещалось правилами проезда по железной дороге), ее вручали Грейс — кондукторы не смели заподозрить солидную даму, даже если в ее корзинке что-то пищало. Однажды кондуктор решился заметить, что пассажирка пытается провезти кошку — Грейс, восседающая на крышке мяукающей корзины, заявила, что он, должно быть, сошел с ума. Внешне она была похожа на фрекен Бок из нашего мультфильма — крупная, полная (а Кларенс длинен и худ как щепка), представительная дама с прической и в очках, — но иногда могла пошалить, как и та.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.