Глава 20 БРИЛЛИАНТЫ

Глава 20

БРИЛЛИАНТЫ

Хор, в котором пел мой муж, получил в качестве базы Богоявленский собор на Никольской улице. Это было на бумаге, поскольку из собора только что выселились авторемонтные мастерские, оставив его в растерзанном виде. Для дополнительных заработков Саша устроился охранять собор, где мог петь вечерами. У вокалиста всегда есть проблема помещения, в котором он может орать в своё удовольствие, а меня он уже довёл до белого каления распевками, если в начале брака я хихикала над соседями, писавшими жалобы на громкое пение, то теперь уже сама была готова писать кому-нибудь жалобы.

Наоравшись всласть, он возвращался домой ночевать, поскольку, вряд ли кто решился бы лезть с целью ограбления в такую мрачную махину, да и воровать там было нечего. Однако оформлено это было на мою трудовую книжку, без толку пылящуюся дома, и получать деньги ездили в тьмутараканьскую воинскую часть на электричке. Но мы были молодые, денег не хватало, брали термос с чаем, бутерброды, книги и пилили на вокзал. Как утверждает классика, «мы все — поколение дворников и сторожей». Когда трудовую книжку отдали назад, в ней оказалась печать МВД и надпись о том, что я работала сторожем-пожарным на отдельном военно-строительном участке.

А отношения МВД с собором начались не сразу. Начали ремонтировать для хора, копнули и выяснили, что собор стоит на останках собора ещё более раннего времени, под которым свои захоронения. Пришли археологи, запретили хору петь, начали копать и поставили свою охрану. Копали, копали, попали в тоннель подземелья, идущего из Кремля. Пришли кагэбэшники, запретили копать, начали закапывать и поставили свою охрану. Пока закапывали и откапывали, началась перестройка, пришли православные и начали восстанавливать храм. Так что в результате частой смены хозяина напеться вдоволь под высокими сводами успел только мой муж. Однажды нам вдвоём довелось ночевать в соборе. Скажу честно, для этого нужны нервы покрепче, чем у меня. Там всю ночь происходил какой-то акустический сюр: слышались пение и крики, топали люди и цокали лошадиные копыта. Я не особенно мистична, но больше меня нельзя было заманить туда вечером.

С собором связано много историй из жизни семьи, но самая длинная была про бриллианты. Дети, заведённые Сашиными рассказами, очень хотели побывать на раскопках, и мы привели их туда. На мой взгляд, смотреть там было нечего: разобранные каменные полы и могилы с фанатами, копающимися в останках древней знати, обёрнутых в парчовые лохмотья. Я слышала от археологов о количестве заразы, вплоть до чумы, которую можно было хватануть с костей, и так громко орала на детей «не подходи, не трогай, не лезь!», что просто испортила всю экскурсию.

Однако когда уходили, Пашка, носящий среди «индейцев» кличку Зоркий Глаз, сообщил: «Я нашёл в куче мусора пряжку с бриллиантами!»

— В куче мусора? — заорала я. Речь шла о холмах, в которые археологи сбрасывали всё не пригодившееся. — Немедленно выброси! Где она?

— Я отдал её папе, — сказал Паша. Я орала как резаная, заставила их долго мыть руки, а идиотскую пряжку, если они собираются сделать её игрушкой, немедленно положить в водку для дезинфекции. Сашу и детей будоражило, что это бриллианты, меня — что они могли подцепить какую-нибудь бубонную чуму. Дурацкая пряжка немедленно стала центральным событием жизни семьи. Приехала Верка, занимавшаяся тогда продажей драгоценных камней в художественном салоне и всегда развлекавшая меня в свете тем, что объясняла, сколько настоящих бриллиантов на знаменитых дамах и сколько поддельных. Пряжка выглядела задрипанно с точки зрения нашего времени, но Верка взяла её в руки и заволновалась.

— Это потрясающе! — сказала она. — Я видела такие бриллианты только в музеях.

— А почему археологи выбросили их в мусор? И почему они так хило блестят? — спросила я подозрительно.

— Дура, это ручная огранка! Им цены нет! Вы миллионеры! — сказала Верка. Мы испуганно переглянулись.

— Что же теперь делать? — растерялась я.

— Во-первых, важно, чтоб дети не разболтали во дворе. Во-вторых, я буду искать людей, которые купят и не заложат вас. Надеюсь, вы не собираетесь делиться кладом с советской родиной, чтобы умножать её боеспособность в Афганистане? — спросила Верка.

— Нет! — закричали мы.

— В-третьих, надо подумать, как грамотно истратить эти деньги. Ты ведь всё размотаешь! Надо будет купить приличную машину, гараж. Дачу. Нанять домработницу, — Верка всегда обращалась со мной как с младшей придурковатой сестрой.

— Но зачем нам так много денег? — ужасалась я.

— Много не мало. Главное, не как их истратить, а как их истратить так, чтобы окружающие этого не увидели. — В смысле денег я была полным совком и представляла их как зарплату, которой хватает или не хватает. В нашей семье никогда не было сбережений. А Верка росла в семье, где люди были более продвинуты, не боялись больших сумм и умели их делать. Однажды я зашла к ней в подсобку художественного салона. Верка стояла ко мне спиной и ссыпала в целлофановый пакет горсти драгоценных камней, переругиваясь с красавцем кавказского вида.

— Что это ты делала? — спросила я.

— Не загружай себе мозги, всё равно никогда не поймёшь, — ласково ответила она и оказалась права на долгие годы вперёд.

Мы начали искать покупателей. Конечно, не столько искали, сколько играли в это, а главное, фантазировали себе будущее. Надо сказать, в совке того времени у таких, как я, пространство для фантазий было бедненькое и слабо поднималось выше того, чтобы съездить с детьми на море, всё время кататься на такси, купить новую шубу и дефицитные книги, стоившие у спекулянтов немыслимые деньги. Но, приходя в магазин с последней пятёркой, на которую предстояло, встав на уши, вкусно кормить семью два дня, я гордо осознавала временность своих финансовых проблем.

Количество людей, знающих о гипотетическом богатстве, увеличивалось, а покупатели всё не появлялись. Время шло, но мы не волновались, поскольку от вида такого количества денег просто сошли бы с ума, а к пряжечке как-то уже привыкли. Саша раздраконил её и поселил в укромном месте в железной коробочке от валидола.

— Вот настанет лето, мы купим яхту и поплывём вокруг света, — мягко намекали десятилетние сыновья друзьям, а те презрительно фыркали в ответ врунам.

Горизонты мои к этому моменту чуточку расширились, поскольку у меня начался невнятный роман с человеком, торговавшим живописью. Он ездил на дорогой (по тем временам) машине, имел невероятную (по тем временам) дачу, бывал за границей. Не так, как мой муж на гастролях, где их разбивали на пятёрки, чтоб приглядывали друг за другом, а самостоятельно. Он, конечно, предлагал помощь по продаже камней, но не хотелось путать лирику с делами.

Саша тоже не скучал, и как-то придя в монастырь в условленное время, я обнаружила пьющую чай красивую девушку типа швеи. Я сказала им, что трахаться в соборе неприлично. А мужу, что если имеешь личную жизнь, пора научиться вести её менее демонстративно. Бедная девушка была немедленно выдворена. Но ровно на следующий день позвонила жена моего возлюбленного. Сказала, что всё знает, что подслушала его телефонный разговор и близка к суициду.

Я так испугалась, что предложила немедленно к ней приехать и объясниться. Приехала, обнаружила немолодую симпатичную женщину и долго разъясняла степень мимолётности отношений. Она, конечно, не верила. Пришлось дождаться виновника и повторить всё это при нём. Были слёзы, были клятвы, было недоверие, но я действительно больше не встречалась с ним как с сексуальным партнёром и с обоими сохранила отличные приятельские отношения. Жена даже потом звонила советоваться и жаловаться на него. У меня по жизни домохозяйский принцип — я убеждена, что мир функционирует гармонично, если каждая вещь лежит на своём месте; что если мужчина или карьерный успех нужен кому-то в данный момент больше, чем мне, значит, небесный диспетчер распределил моё в другую ячейку.

Это не говорит о том, что я малосоревновательна и не азартна: когда стопроцентно чую «моё», могу снести Кремлёвскую стену. Просто обо всём всегда можно договариваться; в мире есть только одна ситуация, по которой нельзя договориться, чтобы всем было комфортно, это смерть.

Однако история отправила меня в депрессию, и я даже видела ужасный сон. Некая сила сверху пообещала страшную катастрофу, если ещё раз изменю мужу. Я впала в мистический ужас и дала обет верности. Довольно долго пребывая в этой самой верности и этом самом ужасе, я начала болеть, не просыхая. Кончалась одна ангина, начиналась другая. Отоларингологи разводили руками. Башкой я понимала, что здесь нечисто, но справиться с организмом не могла.

Сломавшись под тяжестью ангин, я пошла к психо-аналитичке. Практикующий психоаналитик — маргинальное понятие для нашей страны, до сих пор у нас нет ни одного специалиста, сертифицированного по международным стандартам, но это не означает, что их работа малоэффективна. Психоанализ — работа вдвоём, и если у пациента есть воля к победе, то личность аналитика не имеет решающего значения, поскольку работает метод.

Зная всё это по ротапринтным изданиям отцов психоанализа, я зажала пять рублей в кулачке и явилась на сеанс. Аналитичка оказалась красавицей с филфака, звали её Елена Знаменская, и она была дама, приятная во всех отношениях. Кушетка у меня ассоциировалась с карательной медициной типа операции и аборта, и я исповедовалась сидя. Дело быстро пошло на лад, выяснили, что ангины устраивает всепоглощающее чувство вины, которое при изменах делилось на два рукава (один перед матерью и братом, другой — перед мужем) и обеспечивало психологическую устойчивость. А теперь целиком перенеслось на родственников, которые ежедневно и технологично лезли в душу.

— Что же делать? — недоумевала я.

— Любым способом дистанцироваться от людей, ежедневно снижающих самооценку, — советовала аналитичка.

— Навсегда?

— Пока это не перестанет генерировать в вас болезни. Подумайте о своих детях! Вы считаете, что им полезна больная мать, которую дёргают за ниточки, как марионетку? Это были святые слова.

С красавицей Леной Знаменской я вела себя как хрестоматийный псих. Старалась заболеть, забыть и опоздать на сеанс. Каждый раз не могла попасть в правильный подъезд, и жильцы квартиры, в которую я всё время ломилась по ошибке, постепенно привыкли, что у меня что-то с головой, и не злились.

Однажды, после очередного препирательства с мамой, я пришла к аналитичке с температурой тридцать девять и завязанным горлом, но с ощущением прорыва. В конце сеанса Лена спросила: «Как вы подпитываетесь энергетически?»

— Брожу по арбатским переулкам.

— Мне кажется, вам сейчас стоит это сделать.

Был вечер, градусов восемнадцать мороза.

— Вы хотите моей смерти? У меня не хватит сил даже доехать до Арбата! — вскричала я.

— И всё-таки попробуйте. Но это рецепт только для сегодняшнего дня.

В тяжёлой лохматой шубе и шапке до бровей, в каких ходят с детьми кататься на горку, неповоротливая, как раненая медведица, я потащилась в центр. И там от попадания в любимые места что-то во мне щёлкнуло, и я начала не ходить, а летать. Вернулась на последнем поезде метро в Ясенево с безумным выражением лица, но без проблем и температуры. Больше я не болела, и аналитичка сказала, что дальше справлюсь сама. Это было не чудесным исцелением, а завоеванием некоторого собственного внутреннего пространства, став на которое я могла позволить себе жить в новом качестве. Это было бессознательное разрешение поставить стекло между собой и теми, кто, может быть, не совсем понимал, какому разрушению подвергает меня. Бесконечно борясь против насилия в окружающим мире, я вдруг поняла, что живу по двойному стандарту: не принимая насилия в масштабах человечества, но допуская по отношению к себе.

Я пишу об этом так подробно, потому что большинство женщин, обращающихся ко мне за психологической консультацией, одеты в те же самые проблемы и мучимы внутрисемейным советским аналогом гамлетовского «Кто я, тварь дрожащая или право имею?».

Ах, как славно сразу раскрасился мир, сколько в нём появилось дополнительных объёмов и ступеней. А ещё начиналась весна. А ещё из Еревана приехала Зара, и мы начали носится и тусоваться, как будто всё ещё были студентками. После Москвы она не могла вписаться в правила армянской жизни, многое запрещающие женщинам, и, только приехав ко мне, могла отрываться на всю катушку. Она нанизывала на себя людей и события, как веретено шерсть. Её нельзя было оставить на пять минут, она обрастала знакомыми и находила приключения.

— Когда же ты заведёшь роман? — смеялась она надо мной, хотя хорошо относилась к моему мужу. — Никогда не видела, чтоб у тебя так долго не было романа.

Но мне никто не нравился. У меня высокая планка в выборе любовных партнёров, но я знаю: когда женщина декларирует, что на горизонте нет достойных мужчин, это проблема не их отсутствия, а её психологии. Достойных мужчин всегда значительно больше, чем можно успеть любить за одну жизнь, и женщина преуменьшает это количество из-за страха романа. Я отлично понимала, какого происхождения мой страх, но управиться с ним ещё не могла.

Начали выводить войска из Афганистана. И все, у кого были силы радоваться, радовались. Потому что, несмотря на потери, это выглядело как торжество справедливости. И если б мне тогда сказали, что в такую же игру наши военные будут скоро играть в Чечне, я плюнула бы в лицо этому человеку и решила, что он просто не приветствует перемены.

Вовсю шли армянские митинги, и мы с Зарой, конечно, ходили на них. Она привезла кучу свежих фотографий из Еревана, а поскольку пресса всё время несла ахинею про армяно-азербайджанский конфликт, заваливаясь то в одну, то в другую сторону; любая фотография являлась документом. Однажды в скверике на Тверском бульваре, напротив магазина «Армения», мы тусовались в уличном сборище, состоящем из проармянски настроенных людей, солдатских матерей, сумасшедших и любопытных, и в очередной раз показывали фотографии с разъяснениями. И тут в толпе я увидела молодого человека, который… короче, который мне был нужен именно в том момент. Он был высокий, красивый, породистый, интеллигентный, но закомплексованный. На лице его было написано, что он будет час стоять и откликаться на меня глазами, но никогда не подойдёт.

Обычно для меня нет проблем подойти и завязать светскую беседу, но здесь мы так смотрели друг на друга, что это выглядело неприлично. Это была не застенчивая симпатия, а желание побыстрей раздеть друг друга, даже не представившись. В силовом поле такого интереса было неудобно подойти и спросить: «А что вы думаете про комитет „Карабах“?».

Это было бы кощунством. Мы так бы и стояли как соляные столбы. А Зарка уже начала дёргать меня за рукав и спрашивать: «Куда уставилась?» И тут к нему подошёл другой молодой армянин, они заговорили, избранник показал на меня глазами. Подошедший повернулся ко мне, подпрыгнул, вскрикнул «вах!» на весь Тверской бульвар и помчался на меня с распростёртыми объятиями. Я не успела сообразить, что это значит, хотя ход по спасению товарища показался мне интересным. Но тот, другой, промчавшись мимо меня, бросился как тигр на Зару, поднял и закружил её в объятиях, и они начали целоваться и орать по-армянски, будто не виделись пятьдесят лет.

— Машка, послушай, — визжала Зара. — Это мой троюродный брат Арам, физик-аспирант, помнишь, я тебе говорила, которому я должна была позвонить, как только приехала, но потеряла телефон!

— Здорово, — сказала я прагматично. — А вон тот красавчик случайно тебе не брат? Потому, что меня он интересует больше.

— Он мой друг, — сказал Арам. — Ашот, иди сюда, я тебя познакомлю.

Ашот был историк. Интеллектуал, спокойный как тюлень. Он был невероятен в постели, поэтому тратить время на эстетские конструкции не хотелось и не моглось.

Первая встреча произошла в Веркиной квартире днём. Я уже почти не помнила зловещий сон о запрете на измены и могла окунуться в пир плоти. У него тоже были какие-то психосексуальные проблемы, о чём он, будучи нормальным человеком, предварительно предупредил. Но мы так отчётливо были сделаны друг для друга, что пыль комплексов была сметена. Потом он посмотрел на часы и сказал: «Я запомню этот день и час!»

Вечером мне позвонила Верка.

— Слушай, ты на постели моего отца яблоко грызла?

— Что-то такое было… — припомнила я.

— А куда дела огрызок?

— Не знаю…

— Пришёл отец домой, прилёг на покрывало. А там огрызок!

— О, боже! Прости меня, пожалуйста. Я была невменяема…

— А бедный папаша решил, что у него начинается маразм. Если он утром съел на постели яблоко, а вечером этого не помнит. Даже позвонил знакомому невропатологу. А твой новый мальчик, он ведь армянин?

— Да.

— Ты знаешь, что в Армении жуткое землетрясение?

— Нет. Я телевизор не включала. Когда?

И она назвала тот самый час, который Ашот обещал запомнить. У меня внутри всё похолодело. Я тут же набрала телефонный номер:

— Ашот, ты знаешь про землетрясение?

— Да. Мне из дома звонили, у нас погибли дальние родственники.

— Ашот, именно во время начала землетрясения ты посмотрел на часы. Я виновата перед тобой, ты мне рассказал о своих проблемах, а я тебе нет. Понимаешь, мне снился сон, что если я снова изменю мужу, то случится какая-нибудь катастрофа.

— Я завтра днём улетаю на похороны. Но утром мы должны встретиться.

— Ты не боишься? — спросила я уже как полная идиотка.

— Я не думал, что у тебя такая мощная мания величия, — ответил он, немного помолчав.

Мы дивно общались, хотя, конечно, это нельзя было назвать романом, это был голый секс. Как только начинали разговаривать, понимали, что пришли из совершенно разных миров. И в том мире, в котором он вырос, уважалась только одна женщина — мать. Перевоспитывать его не было смысла, у меня не было на него долгосрочных видов, поскольку я знала, как быстро исчезает страсть, завязанная на одном телесном уровне.

Зара хихикала:

— Что ты в нём нашла? Совсем обычный мальчик. Не думала, что ты остановишься на нём так надолго.

— Невероятно сексуальный, — объясняла я.

— Армяне все такие, — напоминала Зара. Она вообще вела себя как главный разрушитель иллюзий. Однажды взяла наши знаменитые бриллианты в руки и стала смеяться. — Столько шуму вокруг жалких стекляшек!

— Сама ты стекляшка! — надулась я.

Тогда Зара взяла один из камней и начала царапать им стекло. Стекло не царапалось. Воцарила мёртвая тишина.

— А что, за это время никто не пытался проверить, бриллиант это или нет? — удивилась она.

Так в одну секунду рухнуло наше бриллиантовое богатство. Утешились мы быстро, а горный хрусталь из пряжки знатного древнерусского персонажа хранится у меня до сих пор в железной коробочке от валидола. Интересно, знал ли хозяин, что с камешками его накололи?