Облом
Облом
Неприятности делятся на крупные,
то есть на наши собственные,
и мелкие, то есть чужие.
Юзеф Булатович
Я шёл на заставу со стороны духов. По минному полю. Не от большого ума или лихости, а из тупого желания внезапно проверить службу. Что я, днём при ясном свете растяжки не рассмотрю! Зато выйду, откуда не ждут! Вот одна, переступаю, а взгляд по проволоке на мину. Торчит, родимая, на колышке под кустом верблюжьей колючки. Куст жёлтый, а мина какая-то неприлично зелёная. Вот ещё одна… Задираю ногу, и внутри что-то оборвалось. Этот грёбаный кабыздох таки увязался за мной с 3 заставы и, демонстрируя собачью преданность, непрерывно виляя хвостом, бежит следом.
— Стояяяять!!!! Назааад!!!
Но в собачьем лексиконе таких слов нет, во всяком случае, без предварительной команды «Лежать!», и я, словно в замедленном кино, наблюдаю, как это тупое животное пробегает под растяжкой и цепляет её жизнерадостно задранным вверх хвостом. Вижу, как прогибается проволока и, срываясь с хвоста, вибрирует словно струна. Про то, что неплохо бы упасть, думалось вяло… Я просто сжался весь, как перед очень неприятной процедурой. Кажется, даже сердце остановилось. Захотелось сделаться маленьким-маленьким или, как в детстве, накрыться ладошкой и сказать: «Я в домике!» Чтобы эта тварь не рванула ещё куда-нибудь, я скорчил самое ласковое, на какое был способен, выражение лица и подозвал цуцика к себе. «Иди сюда, моя хорошая собачка, на-на-на»… Взял его за шкирятник, нежно-нежно, приподнял над землёй и ножками-ножками назад нахрен на дорогу. Там запендюрил этой скотине под хвост ботинком и рявкнул, что-то типа: «Шла бы ты, собачка, домой». Посмотрел на её удаляющуюся фигуру и обиженную морду и подумал: ну и кто из нас тупое животное? Мог — сам себя покусал бы от злости.
Мои упражнения по переноске собаки и хождение с высоко задранными ногами по минному полю не остались без внимания часового 4-й заставы, что означало блестящий провал моей «Барбароссы». Теперь близорукость и душевную простоту в полной мере стал изображать боец:
— Стой, кто идёт! Стой, стрелять буду!!!
— Я тебя, блин, стрельну!
— А, это вы, товарищ майор?
— Нет, это папа Римский…
Судя по тому, как быстро выскочил начальник заставы и не было видно ни одного праздношатающегося тельца, узнал часовой меня давно и предварительная команда уже прозвучала. Я, думаю, что и шмон навели, и автоматы уже все разобрали и только ждали команды на нападение. А вот хрен вам!!!
— Построить заставу! Форма одежды номер два!
Поздоровались дружно. Смотрят нагло. Синяков, кроме как на локтях, не видно. Чего лыбятся? Неужели всё видели!? Сейчас вы у меня свои смех…ёчки приберёте…
— Так, застава! Месяц прошёл, условия прежние: ваша получка против моей.
— А сколько вы сейчас делаете?
— Не боись, ровно на один раз больше, чем вы скопом. Чего потухли? Опять не готовы? Справа по одному — к снаряду!!!
Хорошо, что они не согласились. Все переворачиваются больше шести раз, многие и за десять. Это не то, что в первые месяцы, когда половина и разу не делала. Надо теперь с такими предложениями быть поосторожнее, а то и «Si-Si» не на что будет купить. Прошёл по окопам, посмотрел карточки огня, заглянул в машины, проверил «Журнал наблюдения», придраться не к чему.
— Товарищ майор, пообедаете с нами? — обращается начальник заставы, когда я собрался уходить.
— Спасибо, я у себя.
— Оставайтесь, у нас сегодня котлеты!
— Ни хрена себе, у нас тушёнка заканчивается, а у них мясо! Откуда? Месяц почти вертушки только по экстренным случаям летают!
— Потом, узнаете. Остаётесь?
— Я, что похож на идиота, чтобы отказаться от котлет?
Котлеты были настоящие. Из мяса. Сочные такие. Я бы смолотил десяток, только жаль, на заставе они считанные.
— Ну, теперь колитесь.
— Нет, правда, вкусные? — стал набивать цену начальник заставы.
— Ну…
— Вы Облома помните?
— Так это котлеты из него? — проявил я удивительную сообразительность.
— Ага, — сказал начальник заставы и принял положение для старта с табурета на десять метров.
Что-то сегодня мне с утра на собак везёт! Я прислушался, никаких намёков на позывы на рвоту и на угрызения совести. Даже какие-то оправдательные мотивы. А чё, он такой ленивый был, на него наступишь, а он даже морду не повернёт… И толстый…
— А меня пригласили, чтобы весь гарнизон знал, что это комбат Облома сожрал?
— Не, что вы! Мы от чистого сердца. Мы ж не знали, что вы придёте.
— Тогда ладно. Ленивая была псина… Хоть какая-то польза…
Что ни говори, а на сытый желудок человек гораздо покладистей.
* * *
Вот такой весь из себя сытый, покладистый и умиротворённый я неторопливо направился с заставы в штаб. Дорожка катилась под горку, солнышко мягко пригревало, ни ветерка, красота… Боец, наоборот, поднимался вверх и шёл, низко наклонив голову. На плече автомат, на боку медицинская сумка. Это заставная «таблетка», их батальонный док сегодня собирал на занятия. Всё понятно, поспешает солдат на обед. Непонятно, почему так широко и неуверенно ставит ноги. Всё стало ясно, когда, поравнявшись, он попытался отдать честь. Земной шар под его ногами предательски крутанулся не в ту сторону, и несчастный боец еле удержал равновесие. Батюшки светлы, да он пьян!!!
— Стоять-бояться!!! Иди сюда, голубь сизокрылый. Это с чего тебя так развезло?
— Здра… жела…, тов… ма…ор. Мла… сиант… Пы…ов. Я вот с занятий…
— Так это тебя так на занятиях накачали или по дороге от свежего воздуха развезло?
— Не-а… Я сам…
Пьяный солдат в Афгане для меня был в диковинку, но с чего его могло так развести, догадался сразу.
— Дай-ка флягу сюда.
Она была пуста, но духан из неё говорил, что ещё пару минут назад там был солдатский сидр-ликёр. Способ приготовления его был прост и гениален. Бойцы экономили сахар и бросали его в флягу к обязательному для всех отвару верблюжьей колючки. И, если удавалось на полевом хлебозаводе добыть несколько грамм дрожжей, засыпали в этот раствор и бросали где-нибудь в укромное место на солнышко. Через день, перебродив, стакан данного пойла мог снести башню и закалённым борцам с зелёным змием. Что говорить про солдата, годами не нюхавшего спиртного.
Диагноз ясен. Нужно было переходить к лечению. Одного взгляда на бирку было достаточно, чтобы догадаться, что в кустах где-то дозревает очередная фляга для следующего бойца, отправленного с заставы с каким-нибудь заданием в штаб.
— Так, голубь, сразу покажешь, где оставил флягу или будем по-пластунски бороздить склон?
— Зачем по-пластунски… ик… Я ногами покажу…
Довольно быстро, практически сразу мы нашли флягу, заправленную по науке и валяющуюся на солнышке. Когда я выливал её содержимое, в глазах бойца читалась гораздо большая грусть, чем даже в тот момент, когда он попался мне. За друзей переживает…
— Так, что будем делать с тобой? В таком виде я тебя отпустить не могу.
— А я и не прошу… ик… Това…ыш ма…ор, ик…..ите обратиться?
— Я вижу, тебе для полного счастья не хватает ещё с кем-нибудь поговорить?
— Не-а, только… ик… с вами…
— Ну, давай!
Не то, что мне был интересен бред пьяного солдата, а, напоминаю, настроение было хорошее, умиротворённое. Идём тихонечко по тропке, чего молчать?
— Вы… ик… знаете, чего я… ик… выпил?
— Ты мне ещё шарады будешь загадывать?
— Мне просто… ик… обидно, что зампоит… ик… вас закладывает…
Я ждал чего угодно. Песнь про тяжёлое детство и деревянные игрушки, про бросившую девушку и больную маму, но только не этого. Мне только не хватало, чтобы мои взаимоотношения с Ау стали предметом обсуждения среди бойцов.
— Что за бред? Кто тебе сказал?
— Так весь батальон… ик… знает.
— Если ты вздумал, плесень, таким способом избежать экзекуции, то не угадал. И вообще я эту тему с тобой обсуждать не намерен. Понял?
— Как х… ите…
Всё. Было хорошее настроение, и нет. Я-то на людях делал вид, что с замполитом у меня полное взаимопонимание. Один на один или в присутствии замов мог что-то позволить. Про его политдоносы знал, друзья с полка иногда по радио предупреждали, даже в части разбирался иногда с офицерами, но чтобы весь батальон… Это было слишком.
С этими мыслями мы поравнялись с баней. Боец покорно плёлся сзади.
— Так, заходи, раздевайся. Буду тебя отмачивать.
Пока боец раздевался и залазил в холодный бассейн, я вспомнил последний разговор с комдивом. Повод был мерзопакостный, трое бойцов выпили жидкость «И», эдакий авиационный препарат для зимнего топлива, жизнь у них болталась на тоненькой ниточке, и Грачёв костерил меня на чём свет стоит. Когда уставал, делал паузу и спрашивал:
— Жить будут?
— Не знаю, товарищ генерал.
И всё по-новому. Хоть и неприятно (очень мягко говоря), но по делу: не досмотрел, не предотвратил, значит виноват. Только в самом конце разговора прозвучало уж совсем незаслуженное:
— Ты там совсем обнаглел. Меня на совещании офицеров на х…й посылаешь. Доберусь я до тебя…
Я лишился дара речи. С курсантских времён, когда Грачёв был нашим ротным, он был в пантеоне уважаемых лично мною командиров, которого даже сгоряча, даже в мыслях никогда не посылал. А комдива, второй раз попавшего в Афган? Да на совещании офицеров???
Кажется, завтра про мою душу прилетают дивизионные «фотографы». НачПО, председатель партийной комиссии, начальник особого отдела и другие не менее добрые и отзывчивые люди. Эти снимают быстрее, чем пресловутый «Полароид»…
— Мне д-д-д-д ско-ко-ко сидеть д-д-д-д? — обратил на себя внимание боец.
— Пока букву тпру-у-у не будешь выговаривать без запинки…
— Т-т-тру-у-у-у…
— Ладно, вылазь.
— А он не только вас… д-д-д… он и Лисицына заложил, — пытался всё-таки высказаться до конца солдат, натягивая на мокрое тело обмундирование.
— Ты заглохнешь или нет. Тоже мне, глас народа!
Боец, хоть и стучал зубами, но взгляд имел уже вполне осмысленный. Не знаю почему, но злости на него не было. Не то, что на дегустаторов жидкости «И». Тех я готов был порвать, как Тузик грелку. Из-за этих уродов маминых подняли в Шахджое наш вертолёт с остатками топлива, в Кандагаре дежурный Ан-12, в Кабуле Ил-76. Переполошили массу народу. Довезли до Ташкента, подключили к искусственной почке и спасли. Ничего, дождусь, когда их выпишут из госпиталя. Я им припомню: «Как вы можете меня оскорблять подозрением, что я пил антифриз. У меня мама врач»… Ага! Поверил бы, уже бы закопали.
— Так, боец! Ты залетел! Накажу потом. Не дай тебе Боже ещё раз прославиться. Огребёшь в тройном размере, понял?
— Так точно, разрешите идти?
— Иди. Флягу отдам начальнику заставы лично.
И разошлись мы с ним, как в море корабли. Боец пошёл доедать, что осталось от Облома, а я снова окунулся в нелёгкие раздумья, от которых хотел отвлечься, проверяя заставы.
* * *
Значит, запчасти, продукты подвезти — это второй месяц ждём, а под «фотографов» борт сразу нашёлся. Кроме Оришкевича, председателя парткомиссии, никого не знаю. Да и с тем перекинулся двумя словами, когда принимали на учёт. Говорят, ещё из тех политбатраков. Человеку судьбу поломать — как руки перед обедом помыть. А после Пленума и приказа министра вообще озверел. Чуть ли не еженедельно кого-то из партии, кого-то с должности, а кого-то на звёздочку облегчат. Ударно работает парткомиссия, как в 37-м. Плевал бы я на них, если бы мой славный замполит не вынюхивал и своим недремным оком не высматривал, что в батальоне не так. Вот же, гадёныш, устроился. Не я с него могу спросить, почему у бойца синяк, а он на меня может настрочить, что в батальоне «бывают факты»… Звезды на погонах одинаковые, партбилеты тоже, я командир, а вера только ему. Вчера артиллеристы по-воровски, почти шёпотом пригласили на позиции батареи вечером обмыть ордена.
— А почему на батарее? Давайте в столовой.
— Как? Замполит же узнает…
— Да и пусть знает! Вы что, ордена в дукане купили?
— Нет, не можем. Мы вас подставим. Приглашаем на батарею. Там его не будет.
Вот, блин, дожил. Меня уже подчинённые от Ау прячут. Ладно бы кремень мужик или трезвенник. Сосёт втихаря от всех за милую душу, до блевоты, только наливай. После того, как опозорился при бойцах в ленточке после подрыва (упал и стал палить по сторонам, как в белый свет), каждый старался мне про него какую-то гадость донести. Хорошо, что мы в последнее время на боевые не ходили. Такая в батальоне была всеобщая «любовь» к Аубакирову, что, боюсь, не пристрелили бы свои.
Последняя подлость этой суке особо удалась. Был у меня ротный, старший лейтенант Долматович. Трудяга, каких поискать. Солдаты за ним, как за каменной стеной. Рота — игрушка. Отправляет он двух своих сержантов в Кабул на парткомиссию, чтобы кандидатами в члены КПСС утвердить, а те перед взлётом узнают, что в военторге можно береты купить. Бросаются к ротному:
— Товарищ старший лейтенант, одолжите денег, вернёмся — отдадим.
Он вынул и отдал всё, что было, и ещё попросил:
— Про других-то не забудьте!!!
Как же, ротный, у него за всех душа болит. Знал бы он, чего будет стоить ему эта фраза!!!
Бойцы вернулись и привезли береты на все деньги. Хватило всем «дембелям» своей роты, даже осталось. Вот они и бросили клич по батальону: кому нужны береты, можно у Долматовича купить. Что плохого? Нет, вы скажите, что человек сделал не так? Но клич дошёл до ушей политсволочи в майорских погонах и через донос до политотдела дивизии. Там высокое начальство факта продажи солдатам ротного имущества, положенного им по нормам довольствия, просто так не пропустило. Отреагировали моментально. Политдоносам, как газете «Правда» верили на слово. Офицера лишили ордена, звания капитана и назначили командиром взвода!!! При этом ни ему, ни мне как непосредственному командиру никто не задал ни единого вопроса! Я позже узнал, что и командир полка так же был поставлен перед фактом… До хрипоты доказывал, что невиновного обижают — как об стенку горох. Даже довод привели, мол, раз мы приказ уже отменили о присвоении звания «капитан», не будем же теперь просить, чтобы снова всё отменить. Что о нас подумают в Москве? Почему вас не волнует, что думают в батальоне?! Не знаю, как у кого, но первая трещина моей веры в «ум, честь и совесть» партии появилась именно тогда.
* * *
С утра неожиданно похолодало, напуржило снега, и появилась надежда, может, не будет погоды и не прилетят.
Прилетели. Построил замов, доложил. Высокие гости смотрят сквозь меня, руки не подают, боятся испачкаться. С Ау, наоборот, только что в дёсны не расцеловались. Зашли в штаб. Сразу заслушивание, моё. Возглавляет комиссию начальник штаба дивизии, а первую скрипку почему-то играет Оришкевич. Именно он прерывает на полуслове:
— Что вы сразу про проблемы, а почему ничего не докладываете про безобразия в батальоне. Про пьянство до полусмерти, про избиения солдат, про продажу солдатам их же обмундирования…
Лучше бы он про это не упоминал. Я и так держался на последнем пределе, а тут сорвался:
— Да потому что всё, что вы перечислили, высосано из пальца…
— И солдаты не допились до полусмерти!?
— Отравились, было, но чтобы пить — это слишком. Жидкость «И» — это яд. Лётчики с нею работают в респираторах и резиновых перчатках. Солдаты попробовали, чуть не загнулись, мы их спасли. Все приказы и меры доведены под роспись, всё знают, но захотелось. Это солдаты, а не заключённые или душевнобольные, чтобы постоянно быть под контролем. Бывает, что даём команду «Разойдись!»
— Вы тут не ёрничайте! Вчера артиллеристы тоже травились?
— Нет. Вчера артиллеристы по моему приказу чествовали офицеров, награждённых боевыми орденами. Кто-то видел кого-то пьяным?
Я почувствовал, как за моей спиной Аубакиров заёрзал на стуле.
— А вот лейтенант Лисицын зверски избил солдата, а командование батальона представляет его на досрочное получение «старшего лейтенанта»!
— Командование батальона в моём лице не знает о фактах зверского избиения подчинённых лейтенантом Лисицыным.
— А вот мы сейчас проедем и я вам лично покажу эти факты!
* * *
Застава Лисицына была в паре километров, так что через полчаса я с Оришкевичем сидел в подземной канцелярии 8-й заставы и присутствовал при очень душевной беседе. Тон задавал именно «душа солдата»:
— Мы вас, товарищ лейтенант, знаем как принципиального и требовательного офицера. У вас одна из лучших застав в батальоне. Мы вас рассматриваем на вышестоящую должность. Но ответьте мне, как коммунист коммунисту, как случилось, что вы ударили солдата?
— Какого солдата?
— Рядового Власова, — Оришкевич заглянул в какую-то бумажку и назвал точную дату.
— А, сейчас расскажу. Я его отправил БТР-70 помыть, тут от заставы метров сто, а он пропал. Мне заставу на боевой расчёт строить, а ни его, ни машины. Послал людей, машина на речке, а Власова нет. Поднял заставу по тревоге, обежали всё кругом, нет. Думали, духи украли. Хотел комбату докладывать, а тут он появляется. Говорит, застрял и ходил к артиллеристам за тягачом. Ну, я ему разок и врезал по шее, чтобы сначала мне докладывал, а потом шлялся, где попало…
— Вот, молодец, лейтенант, бери бумагу и пиши объяснительную на моё имя, как всё было.
С этими словами Оришкевич торжествующе посмотрел на меня. Вид у него был как у рыбака, который снимает с крючка жирного карася.
Я встал и вышел. Вдохнул воздуха, обозвал окружающее пространство «сукой» и дал команду удивлённому дежурному по заставе позвать Лисицына:
— Скажи, ротный на связь зовёт.
— Я, вижу, ты тут на заставе совсем одичал. Завтра на свою цидулю положишь партбилет и погоны. Они тебе жмут или служить надоело? — спросил я у Лисицына, когда он вышел.
— А что мне теперь делать?
— Всё было, как сказал?
— Да.
— Солдат на тебя в обиде, заложит?
— Нет.
— Тогда пиши, что хотел ударить, понял?
Лисицын ушёл, а я позвал бойца.
— Тебя лейтенант Лисицын бил?
— Никак нет!
— Ты это хорошо помнишь? Может, было, а ты запамятовал?
— Никак нет!
— Смотри, родной, вспомнишь в каком другом месте, я тебя не пойму.
Я зашёл в комнату в момент, когда Лисицын отдавал своё творение в руки Оришкевича. Тот побежал глазами по тексту. Я видел, как самодовольная ухмылка сползла с лица. Словно, трепыхнувшийся в руках карась, выскользнул, ударился о борт лодки и плюхнулся в воду.
— Товарищ лейтенант, — снова перешёл на «вы» председатель партийной комиссии, — как «хотел»? Вы же сами только что сказали, что ударили. Вот и комбат слышал…
— Я, товарищ подполковник, с полной ответственностью заявляю, что ничего подобного не слышал.
— Та-а-ак! Вызвать ко мне рядового Власова.
Боец зашёл через десять секунд. У Оришкевича снова изменился тон и выражение лица. Именно такое я пытался скорчить, когда подзывал к себе на минном поле цуцика.
— Вот мы разбираемся, как товарищ лейтенант дал вам подзатыльника. Хотим от вас, товарищ солдат, услышать, как всё было.
— Какого подзатыльника?
— Да вот, такого-то числа, когда вас вокруг БТРа всей заставой искали.
— А, точно! Тогда меня вообще убить мало было, но товарищ лейтенант меня и пальцем не тронул. Он вообще никогда…
— Пошёл во-о-он!!!
Похоже, «душа солдата» сильно расстроился. Желая дать ему ещё один шанс, я сказал:
— Зовите, товарищ подполковник, сразу того урода, который всё знает и всех закладывает, пусть он по-партийному в глаза скажет.
Нехорошо посмотрел на меня Оришкевич, ой, нехорошо. Ведь учили умные люди, всегда нужно давать оппоненту возможность сохранить лицо. Чего меня понесло? Да и «гоп» говорить было рано.
* * *
Когда вернулись в штаб, НШ доложил, что про продажу имущества всё в цветах и красках рассказали начальнику особого отдела. Тот переговорил тет-а-тет с Аубакировым, теперь сидел, играл желваками и даже не смотрел в его сторону. Ау ёрзал на стуле в углу потный и красный, бегал глазами от одного проверяющего к другому. На вошедшего Оришкевича посмотрел, как на отца родного, но и тот только зыркнул нехорошо в его сторону.
Разбор прошёл ровно, даже конструктивно. Да, техника в завале, да, нет запчастей, да, заявку подали месяц назад. Да, ассортимент блюд не очень, да, доедаем НЗ, нет, недостач не обнаружено, да, заявка давно в Кабуле. Да, топлива в обрез, нет, фактов воровства и продажи не выявлено. Жалоб нет, инфекционных нет, фактов неуставных нет… Учёт есть, связь устойчива, журналы ведутся в полном объёме. Заставы боеготовы, зоны ответственности контролируют уверенно. Обстрелов, нападений на гарнизон нет! Потерь нет! Командование обстановкой владеет. Недостатки, а у кого их нет… Комбат пренебрегает минной опасностью, больше не буду… Просьбы… Мне не жалко, могу ещё раз повторить…
Пока шли к вертолёту, стал невольным свидетелем разговора начальника особого отдела с Оришкевичем.
— Ты чего меня сюда тащил? Я тебе говорил, что будь в доносе хоть десятая доля правды, я бы знал!!!
Он так и сказал: «в доносе»!!! Оришкевич промямлил в ответ что-то малоразборчивое. Несмотря на то, что я старательно выдерживал дистанцию, он всё же подошёл перед посадкой и на прощание руку протянул. Я пожал без всякого желания, а вот руку начальника особого отдела пожал от души. Знал, что его представитель в батальоне стоящий мужик, но как приятно, чёрт побери, в этом убедиться на деле!
* * *
Первое, что сказал через неделю командир полка после приветствия:
— Тебя очень хотел заслушать Оришкевич на партийной комиссии дивизии, а комдив запретил дёргать. Послал меня ещё раз спокойно разобраться.
— Спасибо, товарищ подполковник.
— За что?
— За «запретил» и за «спокойно».
Гвардии подполковник Кинзерский относился к той категории командиров полков, про которых было принято говорить с прибавлением слова «умница». Он заработал эту должность горбом и головой, всё видел и понимал. Положение дел оценивал, как и любой прошедший все ступени командир, набивший массу шишек и знающий все нюансы каждой должности изнутри. Попытки что-либо втереть воспринимал как оскорбление. Спустил на меня собак, когда я предложил поужинать в штабе.
— Ты что, стаканом хочешь мне глаза замазать?
— Нет, товарищ подполковник, я просто думал, что вы не только командир для меня сегодня, но и гость. Если бы я прилетел в Кабул, и вы пригласили меня на ужин, я бы воспринял это как заботу. Почему здесь я не могу позаботиться о вас?
За столом, который мало чем отличался от солдатского, ощущалась какая-то неловкость, и я нашёл повод, чтобы пораньше закончить этот мучительный ужин и выскочить из-за стола.
Какой-то холодок был до момента, пока командир со мной лично не провёл командно-штабную тренировку.
— Ты был на курсах «Выстрел»? — спросил он по окончанию.
— Вы же знаете, что нет.
— Готовишься в академию?
— Сейчас уже нет.
Сама по себе постановка вопроса говорила о том, что мне удалось показать уровень выше, чем ожидал командир полка. С этого момента он уже не проверял меня, а учил и помогал. Объехал весь батальон. Посмотрел систему охраны и обороны. Побеседовал с бойцами и офицерами. Окончательно он проникся, когда побывал на партийном собрании батальона. Мои лейтенанты и капитаны, как будто ждали момента, чтобы высказать всё наболевшее. Досталось всем, полковым в том числе, но Ау был главным именинником. Именно после собрания, командир сказал:
— Ты за ужин извини меня. Что я могу для тебя сделать?
— Уберите Аубакирова.
— Не могу, не моя епархия. Да и НачПО почему-то в нём души не чает!
— Тогда отправьте в отпуск. Хоть пару месяцев батальон вздохнёт.
— А что — это хорошая мысль.
Потом, после небольшой паузы спросил:
— Ты знал, что я тебя к «Знамени» представлял?
— Теперь знаю.
— Когда его в дивизии рвали и трясли у меня перед носом «фактами безобразий» в батальоне, мне нечем было крыть. Не переживай, теперь что-нибудь придумаем.
— Да я и не переживаю. Не впервой…
Хотя врал я, если честно. Переживал, ещё как! Думаю, что в дивизии не один орденоносец появился только за то, что побывал у меня в Шахджое. Да что говорить, начальник отдела кадров, вообще практически не выходя из модуля, за год (!) три ордена «Красной Звезды» заслужил. Третий, рассказывают, Грачёв вручал в кабинете один на один. Поздравительная речь состояла из одного слова: «На!»…
Значит опять облом. Но мой облом — мелочи, по сравнению с тем, который случился с самим Обломом. В нелёгкий час занесло того на 4-ю заставу. А кому сейчас легко?